слегка  заржавевшую.
Я кивком подтвердил правомерность заказа.  Виктор  Платонович  сказал,
что в идеале вода должна быть вскипячена на костерке, но это было  уже
лютое эстетство.

    Довольно и того, что банка, как и полагается при  заварке  чифира,
была накрыта сверху завалявшейся в кафе после ремонта рукавицей маляра
- за неимением брезентовой верхонки.

    Виктор Платонович сказал, что "Эрл Грей", конечно, не то, хотя для
французов сойдет.

    Когда официант притащил с плиты банку с  дымящимся  деготно-черным
напитком, литератор из Киева взял бутылку со  спиртом  и  стал  тонкой
струйкой сдабривать варево.

    - Этот ерш, господа, называется "Колымское шило", - сказал  он.  -
После него можно трое суток не спать. Очень помогал в Сталинграде...

    Той осенью в Париже не стоило объявлять себя русским из России, но
никто в кафе не посмел бы сейчас отпустить какую-нибудь реплику...

    - Вижу, что это  настоящий  писатель,  -  сказал  Атсон,  принимая
чайную чашку с чудовищной смесью. - Человек с понятием... - он смотрел
на чашку, не зная, как к ней подступиться.

    - Можно из блюдечка,  -  сжалился  над  ним  Виктор  Платонович  и
показал, как.

    - Достало, - сообщил через некоторое время Билл. Он мигом научился
употреблять чай с блюдца не хуже купчихи из  Зарядья.  -  Это  получше
горячего сакэ...

    Покончив с "Колымским шилом", стали пить смирновку не мудрствуя. Я
поначалу тревожился за Габриэля, но бывший  гарсон  оказался  на  диво
крепким, поскольку в Иностранном легионе тоже пьют, прямо  скажем,  не
"совиньон".

    Через пятнадцать минут Виктор  Платонович  уже  делился  с  Биллом
фронтовыми воспоминаниями и анекдотами. Он  в  самом  деле  был  очень
хорошим писателем, да только  не  притащился  ли  за  ним  "хвост"  из
советского  посольства?  "Хвоста"  я  вычислил  сразу,   ласково   ему
улыбнулся и предложил полнешенький шаляпинский стакан.

    - С чего бы это, Ник? - сказал Атсон.

    - Лицо у него хорошее, - сказал я. - Открытое, честное...

    - Хорошее? - сказал Атсон. - Не знаю, не знаю. Случалось видеть  и
получше.

    Я не мог с  ним  не  согласиться.  Хотя  глупо  надеяться  свалить
русского одним- единственным стаканом водки.

    - Запейте "эвианом", - все так же ласково посоветовал я "хвосту" и
с дьявольским коварством наполнил исторический стакан  спиртом.  Спирт
весьма кстати был налит в бутылку из-под минералки.  "Хвост"  повертел
стакан, что-то  мучительно  соображая.  "Хвост"  явно  был  любителем.
Возможно, тоже литератором.

    - А где пуз-зырьки? - неуверенно спросил он.

    - Будут, будут пузырьки, - сказал я. - Это  же  "эвиан".  Пузырьки
внутри.

    Виктор Платонович внимательно следил за моими действиями.  "Хвост"
запил, поперхнулся и кашлял до тех пор, покуда не сомлел.

    - Вот видишь - и пузырьки появились, - сказал я.

    - За что вы так его, Ник? - спросил Атсон.

    - For the prick and for the balls! - ответил я, снимая  дальнейшие
вопросы.

    - Хорошо сидим, - сказал Виктор Платонович.

    Сидели мы действительно хорошо, и я  думал,  что  теперь  можно  в
принципе сидеть так каждый вечер, не обязательно в "Клозери де Лила" и
не обязательно в

    Париже,  тешить  себя  скоропреходящим  опьянением  и  никуда   не
спешить, потому что спешить нынче некуда...

    - Что с вами, Ник? - сказал Атсон. -  Что,  черт  побери,  с  вами
стряслось за эти годы?

    - Ничего особенного, -  сказал  я.  -  Ничего,  о  чем  стоило  бы
говорить в этом веселом застолье.

    Габриэль тем временем декламировал Виктору Платоновичу свои стихи,
а я все равно не смог бы сейчас воспринять ни строчки.

    - И все-таки, Ник, - сказал Атсон. - У вас проблемы?

    - Удобный английский язык, - сказал я. - Тактичный  язык.  Понятие
"проблемы"может включать в себя и землетрясение, и прыщ на лбу.

    - Так все-таки землетрясение или прыщ? - сказал Атсон.

    - Землетрясение, - сказал я.

    - Понял, - сказал  Атсон.  -  Кто-то  хочет  вытрясти  из  вас  те
рузвельтовские денежки.

    - Если бы, - сказал я. - Если бы... Я бы того  человека  на  руках
носил.

    Всем вокруг было уже не до нас - и так хорошо.  Виктор  Платонович
умело  сортировал  безденежных  сочинителей,  иным  дозволял  присесть
ненадолго, иных мановением руки отсылал прочь. И строго следил,  чтобы
guljaem не переросло в le zapoy, хотя границу  между  этими  понятиями
трактовал весьма произвольно.

    - И все-таки, - сказал Атсон. - Мы друзья  уже  почти  сорок  лет.
Кое-что  я  знаю,  о  многом  догадываюсь.  У  меня   свои   источники
информации. Не масонские  балаболки,  нет  -  серьезные  люди.  Что-то
произошло в России. И ваши танки не для моциона проехались до Праги...

    - Не для  моциона,  -  сказал  я.  -  Представьте,  Билл,  что  вы
выходите, простите, из тюрьмы...

    - Очень хорошо представляю, - сказал Атсон.

    - Ну и вот, - сказал я. - Выходите из железных ворот с узелком,  и
первым делом видите, что вас не ждет автомобиль с надежными ребятами и
шампанским.

    - Это можно пережить, - сказал  Атсон.  -  Может,  ребята  и  сами
загорают в клеточку.

    - Слушайте дальше. Вы  садитесь  в  такси  и  начинаете  объезжать
старых приятелей. Нигде они не  загорают,  только  ведут  себя  как-то
странно... Не хотят или не могут вспомнить ни ваше совместное дело, ни
контрабанду виски,  ни  матрацы...  С  вами  говорят,  как  со  старым
знакомым - но и только.

    - Ссучились, - понимающе кивнул Атсон.

    - Поначалу вы тоже так думаете, но потом все  больше  убеждаетесь,
что они действительно ничего не помнят и хуже того - ведут  совершенно
законопослушный и благонравный образ жизни.

    - Ну и что? - сказал Атсон. - Моя старая компания и в  самом  деле
остепенилась - кто живой остался, понятное дело. Ник, - оживился он, -
да ведь копы запросто могут ославить ни в чем не  повинного  человека,
чтобы свои его сторонились.

    Скажут, например, что в тюрьме всех закладывал...

    - И долго проживет такой ославленный человек? - сказал я.

    - Ну... разбираться будут, - неуверенно сказал Атсон.

    - Да нет, - сказал я. - Никто с вами даже разбираться не  хочет...
Вы для них просто знакомый, хороший парень, с которым можно поорать на
бейсбольном матче, выпить, вот как мы сейчас...

    - А может, ребята просто решили зажилить мою долю,  вот  и  валяют
дурака? - сказал Атсон.

    - Нет, - сказал я. - С банковским счетом все в порядке. Более того
- весь общак теперь мой.

    - Хорошо, - сказал Атсон. - Тогда я просто  начну  набирать  новую
команду.

    - Действительно просто...

    Атсон разлил смирновскую по рюмкам.

    - Ник, - сказал он. - Все пройдет. Вы сильный человек, и  вылезете
из любого дерьма. Если я чем-то смогу помочь...

    - Я знаю, - сказал я. - Спасибо, Билл.

    - Слушайте, Ник,- он вдруг уставился на бутылку.- Мы  здесь  сидим
уже целый час! Такими темпами мы не обойдем Париж и за месяц!

    - Да,- сказал я  грустно.  -  Вы  правы.  Надо  двигаться  дальше.
Ребята, мы идем:

    - Идем, - согласно кивнули Габриэль и Виктор Платонович.

    - Гарсон,- подозвал я официанта, как следует  расплатился,  вернул
ему целый и невредимый стакан, а потом, показав на спящего в неудобной
позе "хвоста", добавил сверх суммы три стофранковые бумажки: -  Будьте
так любезны, отвезите этого месье в ближайший бордель.

    - В бордель?! - восхитился он.

    - Совершенно  верно.  В  грязный,  дешевый,  с  дурной  репутацией
бордель.

    - Да, месье! Я знаю такой!

    - Я не сомневаюсь, гарсон! Действуйте!

    - Слушаюсь!

    И мы, четверо в  ряд,  покинули  гостеприимное  кафе  "Клозери  де
Лила", не расписавшись  на  стене,  но  ничуть  об  этом  не  сожалея.
"Ролс-Ройс" пополз следом, бесшумный, как летящая сова.

    Странно: разговор мой с Атсоном так зацепил меня, что я очнулся от
размышлений, лишь увидя перед собой белоснежную скатерть. Мы вчетвером
сидели на полукруглом диване  с  высокой,  выше  голов,  спинкой.  Два
официанта во фраках сервировали стол с такой  скоростью  и  точностью,
что казалось - перед тобой не живые люди,  а  рабочие  с  конвейера  в
чаплинском фильме:

    Меню, переплетенное в темную тисненую кожу и оттого  толстое,  как
подарочное издание "Майн Кампф", лежало на краю стола, и Атсон смотрел
на него со сложным выражением. Потом он хлопнул себя по лбу и  вскинул
руку, подзывая телохранителя.

    - Стив,- сказал он,- бегом в машину -  и  принесите-ка  тот  синий
пакет:

    Меж тем рядом с очередной  бутылью  "Смирновской"  возник  высокий
прозрачный кувшин, полный томатным соком.

    Виктор Платонович предался воспоминаниям о том, как ребенком гулял
с бонной в Люксембургском саду и как  его  тетешкал  на  коленях  один
русский политэмигрант,  раскосый  и  картавый  -  и  добрый-предобрый:
Габриэль же рассказывал ему, как в ранней юности ни за что ни про  что
убил араба, ничего при этом не испытал, вышел сухим из воды, но с  тех
пор  чувствует  себя  постоянно  виноватым  перед  всеми   угнетенными
нациями. Именно потому он  и  пошел  в  Иностранный  легион:  ты  меня
понимаешь? Нет, ты меня понимаешь?..

    Тем временем Стив принес пакет. Атсон прищурился.

    - Не все друзья вас забыли, Ник, -  пакет  он  держал  в  поднятой
руке, словно бы надеясь заставить меня поплясать. - Лет пять или шесть
тому в Голливуде меня опять же затащили на премьеру - правда, это была
солидная лента со стрельбой, мордобоем и бабами. Потом был  банкет,  и
Шон Коннери познакомил меня с англичанином,  который  и  сочинил  этот
фильм. То есть сочинил книжку.

    Мы разговорились про старые года, стали припоминать всякие  чудные
случаи...

    И вдруг оказалось, что толкуем мы об  одном  и  том  же  человеке.
Ясное дело, о ком. Где вас искать, он представления  не  имел,  вот  и
попросил меня передать при случае...

    Я разорвал пакет. Ян Флеминг, "Живешь только дважды". И надпись на
титульном листе: "Нику Великолепному, без которого не появился  бы  на
свет агент 007". И росчерк...

    - Спасибо, Билл, - сказал я. - Жаль, что нет с  нами  самого  Яна.
Настоящий был солдат. Он умер в шестьдесят четвертом.

    - Помянем всех, кого с нами нет, - сказал Атсон.  -  Мне  везло  в
жизни на людей.

    - Мне тоже, - сказал я. - Царствие им небесное.

    Мы вчетвером помянули ушедших, потом без перерыва выпили за живых.

    Негромко заиграл оркестр, и певица в  черном  обтягивающем  платье
хриплым голосом начала повествовать, как она ни о чем не жалеет.

    - Вот дьявол, - сказал Атсон, завернул рукав дешевого  пиджачка  и
посмотрел на циферблат "Картье". - Пора, Ник, скоро начнется...

    - Господа, - я поднялся. - Не обращайте на наш уход  ни  малейшего
внимания - духом мы с вами, но тела должны  перейти  в  другое  место.
Поэтому, милейший

    Виктор Платонович и  любезнейший  Габриэль,  guljaem  придется  за
четверых.

    Надеюсь, вас никто здесь не обидит, - я выразительно  поглядел  на
официанта.

    Мы обнялись и облобызались с нашими спутниками,  словно  прощались
навсегда

    - да ведь навсегда и прощались.

    В недрах необъятного "роллс-ройса" нас  ожидали  строгие  вечерние
костюмы, для сохранности натянутые на манекены. Можно было переодеться
прямо в салоне, не испытывая особенных неудобств.

    - Ну, Марти,  -  сказал  Атсон  водителю,  -  довольно  ты  ползал
сегодня, как беременная бегемотиха. Гони-ка в "Олимпию"!  Мисс  Дитрих
открывает сегодня европейские гастроли!

    Когда огни за стеклами начали сливаться в сплошные сияющие  линии,
я вдруг с ужасом увидел себя в зеркале: худощавого хлыща двадцати семи
лет. Меньше, чем было тогда, на  пароходе  "Кэт  оф  Чешир".  И  когда
Марлен увидит меня...

    Это было невозможно. Это было  невозможнее,  чем  если  бы  у  Юла
Бриннера зацепился кольт.

    - Билл, - сказал я. - Некуда спешить. Что у вас там в баре?

     11.

                                      Он побежден, какая польза в том?
                                                      Александр Пушкин

    - Говори, Яков Вилимович:

    Это не укладывалось в голове. Он смотрел и все  видел  сам,  но  в
голове это не укладывалось:

    Брюс,  спотыкаясь,  монотонно  рассказывал,  что  буквально  через
полчаса после того, как Николай Степанович уехал в Москву,  на  дачный
поселок свалилось полсотни омоновцев. Они окружили недострой  и  через
мегафон потребовали всем выходить с поднятыми руками, а первое дело  -
Сереге Каину:

    Никто не думал, что Каин - выйдет. Никто за ним не доглядел:

    Но он вышел - с поднятыми руками.

    Выстрел был один, но Каину снесло полчерепа:

    И  тогда  взбесилось  его  войско.   Это   было   как   конвульсии
обезглавленного тела:

    Их пытались удержать.

    Может быть, если бы не пытались, если бы  сразу  пропустили  -  не
случилось бы того, что случилось:

    Кто знает?..

    Потом Брюс догадался направить  всех  своих  уцелевших  в  подвал,
зажег черную свечку. Он умел обращаться с этим чуть лучше, чем Николай
Степанович тогда, в сорок втором:

    Их забросило под Калугу.

    Четверо остались невредимы: сам Брюс, Надежда, Тигран  и  Василий,
молодой  боец  из  отряда  Ильи.  Здорово  досталось  Бортовому.  Илье
продырявили бок какой-то пикой  и  раздробили  кисть.  Горбатый  цыган
Бажен от удара по голове все еще не пришел в  сознание.  Очень  тяжело
ранен был Костя: спасая

    Светлану, он с голыми руками бросился на что-то  острое,  машущее:
будто в соломорезку руки сунул: И страшно  пострадала  сама  Светлана:
она пыталась творить какие-то заклинания,  не  отступала:  не  смотри,
Степаныч, не надо тебе этого видеть:

    И - вынесли Коминта. Если бы не он: даже с одной рукой...

    Троих вынести не смогли. Просто нечего было выносить.

    Оба ученика Брюса, призванные им сюда  специально  для  участия  в
акции  (были  так  горды:)  и  племянник  Ильи  -  остались   там,   в
недостройке.

    Брюс рассказывал еще и о том, как  везли  раненых  в  Москву,  как
миновали милицейские посты и заслоны - Николай Степанович  не  слушал.
Он смотрел на

    Коминта. Лицо почти не пострадало:

    Никакой ксерион не спас бы от смерти при таких ранах.

    Было как-то чересчур пусто в груди.

    Со Светланой все  будет  хорошо.  Все  обязательно  будет  хорошо.
Вводил морфий?.. хорошо. Светочка: не слышит.  Да,  и  лицо  сделается
новое, и глаза.

    И  Костя  поправится.  А  Илья  -  вон,  уже  ковыляет,   хоть   и
кособочится:

    Надежда черная и молчит.

    Ашхен еще ничего не знает: И внуки еще ничего не знают.

    Командир, подходил Тигран, командир: я понимаю, ничто не  заменит:
пусть я у тебя буду так же, как он?.. возьмешь?..

    Потом, Тигр, потом:

    Глупец мстит сразу, трус - никогда.

    Я - глупец.

    Шестое чувство (Красноярск, 1982, январь)

    Платье на Аннушке было изысканно-неприметным, и о том,  что  стоит
оно пять тысяч новых франков, знали только  в  салоне  "Шанель".  Ради
этого платья я не поленился съездить в Предтеченку, выйти в  парижском
руме, выиграть на  скачках  необходимую  сумму:  Правда,  возвращаться
пришлось  через  финскую  границу   натоптанными   тропами   питерских
фарцовщиков.  Проводником   был   всем   известный   Федя   Беленький,
прославившийся в своем кругу тем, что лет  десять  назад  построил  на
даче в Комарово воздушный шар, запасся алюминиевой стружкой, щелочью -
для получения необходимого водорода: Но в ночь  отлета  на  проводинах
шар этот по пьяному делу зажгли вместе с дачей. С тех пор Федя  твердо
стоял на земле.

    Филармония в городе была достаточно хороша для любой столицы мира.

    Акустику архитектор выверял вместе  с  музыкантами,  над  люстрами
трудились лучшие мастера, а буфет  не  уступал  буфетам  императорских
театров. Зала было два, и если в большом,  как  правило,  развлекалась
молодежь, то в малом звучала  классическая  музыка.  И  публика  здесь
подбиралась настоящая .

    Билеты на концерт Камбуровой я купил на третий  ряд.  Прямо  перед
нами два  юноши  студенческого  вида  настраивали  магнитофон,  шепча:
"Раз-два-три,  раз-  два-три:"  -  будто  намеревались  закружиться  в
вальсе. А левее их восседал библейского вида седобородый  старец  Иван
Маркелович, великий библиофил; трижды собирал он библиотеку  и  дважды
терял ее - но и сейчас она оставалась самым  представительным  частным
собранием если не в России, то уж по эту сторону  Урала  -  наверняка.
Частыми его гостями были историки, в частности

    Эйдельман, всяческие литературоведы и  просто  любознатцы.  Власти
взирали на это сквозь пальцы: устали,  наверное.  У  него  можно  было
запросто взять почитать  Бердяева,  Шестова,  да  и  Гумилева  Николая
Степановича:  Рядом  с  ним,  склонившись  и   что-то   шепча,   сидел
чернокудрый молодец с розовым лицом

    - один из активных читателей и сам немного писатель, автор  то  ли
двух, то ли трех нетолстых (а у кого они сейчас толстые?)  книг.  Чуть
дальше замерла в ожидании начала концерта моя  директриса,  в  профиль
чем-то напоминающая

    Гертруду Стайн. А дальше сидел дирижер симфонического оркестра,  к
отцу которого я ходил исповедоваться в Болгарии  незадолго  до  начала
войны:

    Мы раскланивались со всеми, потому что  здесь  не  было  людей,  с
которыми я не здоровался. В какой-то мере билет на  этот  концерт  был
пропуском в общество .

    Свет в зале медленно мерк. Вспыхнула рампа. Потом софиты.

    Вышли и поклонились пианист и гитарист. Заняли свои места.

    А  потом  стремительным  шагом,  чуть  наклонясь   вперед,   вышла
темноволосая певица  с  широкоскулым  скифским  лицом  и  одетая  тоже
по-скифски:  в  свободный  костюм  из  мягкой  коричневой  замши.  Она
улыбнулась, широко раскинула руки, будто обнимая зал:

    - Здравствуйте, дорогие! - голос ее был низкий, глубокий.- Я очень
рада видеть вас снова:

    Собственно, ее песни песнями не  были.  Это  были  стихи,  которым
наконец вернули их забытую музыку:

    Стихи для песен она выбирала непростые. Как  правило,  тех  людей,
которых я имел счастье знать, а одна из них некоторое время была  моей
женой.

    Эх! Как все-таки правильно, что живет и  поет  она  сейчас,  а  не
восемьдесят лет назад. Офицеры бы  стрелялись  на  дуэлях.  гимназисты
просто стрелялись, а купцы творили бы несусветные глупости - и все  от
безнадежности. Сейчас  же  -  маленькие,  но  полные  залы,  букеты  и
небольшая кучка робких интеллигентных поклонников:

    Впрочем, первое отделение состояло из песен Окуждавы, Самойлова,

    Левитанского: И было понятно, что  русская  поэзия  жива.  Правда,
где-то  на  дне  сознания  у  меня  возникал  чудовищный  образ   пана
Твардовского, который очнулся под грудой мертвых тел:

    В антракте грех было не  воспользоваться  благами  буфета.  Но  по
дороге к бутербродам и шампанскому нас перехватил чуть более  обычного
экзальтированный Гаврилов. У него уже третью неделю  гостил  эвенкский
шаман.

    Он среди ночи начинал камлать так, что соседи стучали  в  потолок.
Он выпил всю водку и весь одеколон. Зато  его  пророчества  отличались
чрезвычайной точностью и конкретностью - куда там  Нострадамусу:  Так,
например, он сказал: "Как в тундре ночь наступит, главного человека  в
яму уронят, однако. Поминать будем!.."

    - Слушай, Степаныч,- зашептал Гаврилов, - Мой Ермолай сегодня меня
опять за водкой погнал. Без нее камлать не может.  А  я  не  выспался,
идти неохота, холод собачий, ну и говорю: чего, говорю, вы  так  много
пьете? А он и отвечает: скорого, мол, из нижнего мира выйдут  чудовища
и всех пожрут. Так что же, насухую помирать, что ли?..

    - Придется насухую, - сказал я, - потому что в  буфет  мы  уже  не
успеваем.