тавлять  доклад  фюреру  будет  весьма
опрометчиво.

    - Вы не поняли меня, группенфюрер! Сам  доклад  занимает  двадцать
две страницы, и выкладки:

    - Я все понял, советник. Моя вам рекомендация следующая:  провести
еще один астральный поиск и выяснить по пунктам: точную дату  события,
имя человека с сильной рукой,  породу  орла;  что  за  страна  цветов;
аргументировать необходимость гонга; если он действительно  необходим,
то как выглядит и где его искать. Точка.

    - Но ресурсы медиумов на исходе. Люди спят по три часа в сутки.

    - Наши герои в  Сталинграде  вообще  не  спят,  штурмуя  последние
рубежи большевизма! А вы здесь - в тепле, в сытости: Стыдно, советник.

    - Да, группенфюрер. Мне стыдно, что я не могу сделать большего для
Рейха. Я готов отправиться на фронт, если от  меня  там  будет  больше
пользы, но прошу поверить: мои медиумы срочно нуждаются в  полноценном
отдыхе и лечении.

    Иначе мы их потеряем.

    - Хорошо, Вольфганг. Будет вам и отдых, и санаторий в  Альпах:  но
после того, как доклад уйдет наверх. Последнее усилие, дружище.

    - Есть. Я это сделаю, группенфюрер. Да, и еще одно: Подойди сюда,

    Виллибальд.

    Подошел, кривясь на один бок, солдатик из самых неказистых. Только
глаза у него были не такие уж  простые:  глубоко  сидящие,  темные,  в
нужный момент бьющие, как из засады.

    - Наш  дальний  разведчик,-  представил  его  советник.  -  Неделю
продержался в советском астрале. Расскажи, Виллибальд.

    - Обо всем?- с плохо скрытым ужасом посмотрел на него солдатик.- Я
ведь представил рапорт:

    - Нет, Виллибальд,- мягко  сказал  советник.-  Только  то,  что  в
рапорт не попало.

    - Что-то не попало в рапорт? - напрягся Зеботтендорф.- Почему?

    - Я не уверен в истинности увиденного. Доля секунды, краткий  миг:
Это был последний день поиска, Восточная Сибирь,  тайга.  Возможно,  я
просто переутомился. А главное, я до сих пор не могу  идентифицировать
мои наблюдения, поскольку ни в одном  определителе  не  нахожу  ничего
подобного.

    -  Вот  как?  Николас,  вы  не  согласитесь   по   старой   дружбе
проконсультировать нас?

    - От Восточной Сибири меня пока Бог миловал,- сказал я.-  Что  там
может быть?

    Ну, заводы. Ну, лагеря, рудники: Кое-где, по  слухам,  схоронились
староверы.

    - Не то, не то! - дерзко сказал солдатик. - Подобное лагерю, но не
то! Я летел сквозь звездную мглу, и передо мной  внезапно  распахнулся
занавес. Но за занавесом была не  тьма  и  боль,  как  то  бывает  над
лагерями, а дикое и злобное веселье. Всего лишь  долю  секунды  я  мог
наблюдать это, после чего меня вышвырнуло за пределы пояса, и пришел в
себя я уже над степями Монголии.

    Но в эту долю секунды я успел заметить там, в лагере, который  был
вовсе не лагерем, сотни людей в дикарских одеждах. Они плясали:

    - Великое дело,- сказал  я.  -  Ваши  коменданты  развлекают  себя
еврейскими оркестрами, а там какой-нибудь майор Жопкин поставил силами
зэка "Князя

    Игоря" с половецкими плясками. У нас и заслуженные артисты  сидят,
и даже народные...

    - Но почему же меня с такой силой отбросило?  -  обиженно  спросил
солдатик.- Я с легкостью необыкновенной преодолевал  даже  завесу  над
Кремлем!

    Зеботтендорф посмотрел на меня, я на него, потом на солдатика -  и
пожал плечами. Никаких предположений у меня не было. Хотя:

    - Чем вы пользуетесь для ухода в астрал?

    - Пейотлем.

    - Тогда, скорее всего, вы наткнулись на лагерь, где  для  кайфа  в
честь славной двадцать пятой годовщины Октября употребили  достаточное
количество мухоморов. Я слышал, что есть умельцы, которые круглый  год
выращивают их под полом бараков:  Кактус  же  и  гриб,  как  известно,
вековечные соперники.

    Солдатик помрачнел.

    -  Мы  уже  пробовали  на  нем  мухоморы,-  сказал,   улыбнувшись,
советник.- Но он впадает в экстаз берсерка:

    -  Вы  обещали  никому  не  рассказывать:-  еще  больше   смутился
солдатик.

    - Вставьте это в рапорт,- велел Зеботтендорф. -  С  комментариями.
Аналитики разберутся.

    Дальше нас ждала галерея богов, гигантов и вырожденцев. По замыслу
скульптора  и  мадам  Блаватской  это  были  предшественики   нынешней
человеческой расы.

    - А здесь - отдел практической истории,- сказал барон.  -  Но  там
никого  нет,  их   всех   отправили   на   фронт.   Даже   машинисток:
Представляете, Николас, эти  идиоты  тайком  от  меня  решили  сделать
фюреру сюрприз ко дню рождения. Они, истратив уйму денег, извлекли  из
девятого века два десятка самых настоящих викингов. Для личной  охраны
фюрера. Извлекли. Уникальная  установка  после  этого  превратилась  в
металлолом. Но даже не в этом суть. Главное - что самый высокий викинг
из этих прославленных богатырей древности ростом был мне до уха! Плохо
питались наши предки: Что же касается боевой выучки, то любой парнишка
из  атлетического  ферейна  мог  раскидать  пятерых.   Никуда,   кроме
похоронной  команды,  они  не  годились,  да  и  там  их  очень  скоро
расстреляли за мародерство:

    Мы стали подниматься на  третий  этаж.  Я  обратил  внимание,  что
ковровая дорожка здесь была куда свежее. На площадке по углам устроены
были пулеметные гнезда из мешков с песком. А над гнездами во всю стену
висело исполинское полотно в золотой раме.

    Неизвестный  мне  художник  изобразил  фюрера  в  образе  древнего
гиганта в тигровой шкуре.  Босыми  ступнями  бывший  ефрейтор  попирал
Вечный Лед. Над головой его закруглялся купол Полой Земли, а  половину
пространства полотна занимал огромный лунный диск.  Картину  следовало
рассматривать долго, как "Сад земных наслаждений" Босха. В левой  руке
фюрер  сжимал  пылающий  факел,  а  правая  рука,  вооруженная   мечом
Зигфрида, пресекала  враждебные  поползновения  Луны,  на  поверхности
которой  явственно  просматривались  безобразные  существа,  в   ужасе
расползавшиеся от крошечного красного знамени  со  свастикой  в  белом
круге.  Могучее  тело  фюрера   было   бледным   и   даже   синеватым,
сверхрельефные мышцы вздувались. Легкая поземка холодила  ноги  вождя,
попутно заметая развалины древнего города:

    - У вас подлиная свобода творчества, Рудольф! - с восторгом сказал
я. -

    Попробовал  бы  кто-нибудь  в  России  изобразить  таким   манером
Сталина. Кто автор?

    - Э-э! - хитро сказал Зеботтендорф.- Нипочем не догадаетесь.

    - Неужели Шагал?!

    - Берите выше. Сальвадор Дали! И если я  вам  скажу,  сколько  ему
заплатили:

    - Но ведь он декадент.

    - За такие деньги он выдавил из себя декадента не по  каплям,  как
советовал ваш классик, а как из клистира - тугой струей.  Дуче  увидел
эту картину и упал в обморок от зависти.

    На третьем этаже располагалось всего два отдела: Крови  дракона  и
Ариизации

    Каббалы.

    Коллектив  каббалистов   был   смешанный,   немецко-еврейский.   В
кабинетиках,  где  они  сидели  по  двое,  было   тихо   и   спокойно.
Исследователи читали тексты, комментировали их  друг  другу,  пытались
разобраться в темных и двусмысленных местах. Кто занимался  гематрией,
кто нотариконом, кто темурой. Так, во всяком случае, гласили  таблички
на дверях. Насколько я знаю Каббалу, работой  сотрудники  отдела  были
обеспечены на пять-шесть тысяч лет. Но в  помещениях  отчетливо  пахло
типографской  краской,  а  из-за  двери  в  торце  коридора  доносился
отчетливый механический стрекот.

    Значительную  часть  обширного  зала  занимал  странный  механизм,
напоминающий огромный арифмометр, соединенный с  телетайпом.  Барабаны
арифмометра  медленно  проворачивались,  издавая  щелкающие  звуки,  а
телетайп непрерывно извергал из себя бумажную ленту, которая поступала
под механические  ножницы  и  разрезалась  ими  на  куски  размером  с
театральный билет. Две белокурые девушки в  синих  халатах  брали  эти
"билеты", скатывали их  в  трубочки  и  отдавали  солдату,  который  и
производил основную операцию. А заключалась  она  в  следующем:  вдоль
стены в прочных железных клетках стояли  слепленные  из  глины  грубые
подобия человеков с огромными распахнутыми ртами - числом пять. Солдат
вынимал изо рта очередного болвана уже лежащую там бумажку,  вкладывал
новую - и возвращался к девушкам.  На  каждую  использованную  бумажку
ставилась печать, исходящий номер,  после  чего  она  накалывалась  на
заостренный проволочный штырь. В углу комнаты уже стояло  десятка  три
полностью использованных штырей. Делалось все  это  молчком,  движения
людей совпадали по ритму  со  щелчками  "арифмометра",  и  впечатление
создавалось самое жуткое.

    -  Пойдемте  отсюда,  барон,  -   сказал   я.-   Здесь   начинаешь
представлять себе

    Вечность: Не так уж ошибался Федор Михайлович.  Она,  конечно,  не
совсем похожа на баньку с паутиной по углам - но что-то общее есть. Не
хватает только лозунга: "Здесь  выковывается  дар  немецкого  гения  к
славной дате Тысячелетия

    Рейха!"

    - Зря  смеетесь,  Николас,-  сказал  барон.  -  Мы  уже  перебрали
четверть комбинаций. Может быть, через час, может быть, через  день  -
но я услышу, как эти медхен завизжат от ужаса. И тогда,  может  быть:-
он посмотрел на меня.-

    Нам надо лететь в Иерусалим. Вы видели это своими глазами. Скажите
ему.

    Помогите мне убедить его.

    - Не имею права,- сказал я.- Но рассказать, что я видел - обязан.

    - Да. Просто расскажите, что вы  это  видели.  Он  поймет.  Хотите
коньяку?

    - Хочу.

    Кабинет Зеботтендорфа располагался в  отделе  Крови  дракона.  Там
трудились четыре молодых человека самого подозрительного  вида.  Отдел
напоминал декорацию фильма о безумном ученом: коктейль из  физической,
химической и оптической лабораторий, составленный с  истинно  немецкой
обстоятельностью и сентиментальностью.  Рядом  с  точными  и  дорогими
приборами стояли вазочки с цветами,  на  стенах  среди  таблиц  висели
фотографии девушек и собачек, а также салфетки, на которых вышиты были
любимые  Зеботтендорфом  назидательные  стишки.  Из  стоящего  в  углу
"телефункена" доносились предательские синкопы джаза Глена Миллера.

    Проезжал я их хваленую Чаттанугу - ничего особенного. Обыкновенный
полустанок.

    - Сейчас я вам покажу кое-что:- барон заговорщицки понизил  голос,
отпирая сейф.- Вот, взгляните: подлиная кровь дракона.

    В хрустальной пробирке алели похожие на бусины гранулы ксериона.

    Мне понадобилось немало усилий, чтобы промолчать.

    Дело в том, что обычно ксерион помещается в капсулы  из  пчелиного
воска. Он, конечно, просвечивает сквозь них, но тускло. Цвет гранул  -
коричневый, и они неправильной  формы.  Но  тот  ксерион,  который  мы
переправляли  "Гугенотам  свободы"  для  выхода  Америки  из   Великой
депрессии, тот, который вез Брюс, а потом и  я  -  тот  был  из  чисто
эстетских соображений  запечатан  в  воск  горных  пчел,  подкрашенный
кармином. И вот  перед  собой  я  видел  десяток  гранул  того  самого
ксериона:

    - Кровь дракона - это, если я правильно помню,  одно  из  названий
Философского камня? - сказал я.

    - Совершенно верно,- обрадовался моим познаниям Зеботтендорф.- Вот
этого  количества  достаточно  для  того,  чтобы  произвести   центнер
чистейшего золота.

    Скоро мы приступим к синтезу этого вещества:

    - Стоило ли тогда затевать войну? - пожал я плечами.

    Зеботтендорф огляделся, взял меня за плечи и сказал негромко:

    - Война - это дело рук политических пигмеев. А  мы  с  вами  маги,
Николас. Какой коньяк вы предпочитаете?

    В сейфе стояла всего одна бутылка:

     14.

                         Подвигну мертвих, адских, воздушних и водних,
                         Соберу духов, к тому зверей многородных.
                         Созову купно, прийдут змии страховидни,
                         Гади, смоки, полозы, скорпии, ехидны:
                                                     Феофан Прокопович

    К концу дня у них были ключи от двух сдающихся  на  короткий  срок
квартир: в

    Хамовниках  и  на  станции  Лось,  пропуск  в  семейное  общежитие
Останкинского пивзавода и обещание пустить на  ночь  в  студию  одного
малоизвестного  фотохудожника.  Этим  обещанием  и  воспользовались  в
первую очередь.

    От  станции  метро  Таганская  до  студии  было  минут  пятнадцать
неторопливой  ходьбы.  С  наступлением   темноты   приморозило.   Лужи
схватывало ледком, звук шагов звонко отлетал от стен.  Пустой  трамвай
обогнал их, рассыпая искры. Из витрин  высокомерно  взирали  на  людей
чернолицые манекены.

    Студия   располагалась   в   полуподвале   ненового   обшарпанного
трехэтажного дома. Коминт, бывавший здесь  когда-то  по  левым  делам,
долго не мог найти вход среди множества дверей: подъездов,  магазинных
подсобок, бойлерной, прачечной:

    Потом он долго не мог вспомнить, как здесь включается свет.

    Студия была прохладна, просторна, тиха и  пуста.  В  углу  вопреки
всем  законам  природы  не  падала   пирамида   мебели   и   всяческих
приспособлений, названий которых ни Коминт, ни Николай  Степанович  не
знали. Пахло химикатами, спортзалом и дешевой парфюмерией.

    Вдвоем  они  аккуратно,  как  при  игре  в  великанские  бирюльки,
разобрали частично пирамиду, вытащили кушетку, столик и  два  плетеных
кресла.

    Владелец студии, друг друзей Коминта, недавно с  шумом  и  позором
был изгнан из Склифосовского и отлеживался теперь  дома.  История  его
двойного падения была такова: сперва он поскользнулся - это  произошло
в те кошмарные февральские дни, когда при минус пяти лил дождь  и  вся
Москва была покрыта слоем льда - и заработал сложный перелом. На  ногу
ему, предварительно просверлив ее во многих уцелевших местах, нацепили
полпуда  нержавеющей  стали,  в   просторечии   именуемой   "аппаратом
Илизарова", и уложили в кровать. А так как  фотомастер  с  многолетним
стажем просто отвык спать один, то он,  понятно,  нервничал  и  худел,
покуда не нашел себе подругу с таким же аппаратом, но на другой  ноге.
Они уединялись в пустующей клизменной  и  как  могли  скрашивали  друг
другу серые монотонные больничные будни.  Но  одной  несчастной  ночью
(тринадцатого марта, правда, не в пятницу, а в среду) в порыве страсти
один аппарат Илизарова, как бы воспламененный  своим  хозяином,  тесно
соприкоснулся с другим: Когда пришло утро и настала пора покинуть грот
Венеры,  то  оказалось,  что  проклятые  железяки  слились  в   пылких
объятиях, и заставить их расстаться оказалось выше человеческих сил.

    Травматолог тоже долго не мог их расцепить,  поскольку  скисал  от
смеха и ронял слесарный инструмент.

    Лежал теперь несчастный фотограф  дома,  довольствовался  женой  и
подругой жены, по больничному ему никто платить не собирался, так  что
грязные доллары

    Николая Степановича оказались как нельзя кстати.

    Гусар  прошелся  по  периметру  студии,  осмотром  остался  вполне
удовлетворен и улегся на чехол от светильника.

    - Кормить же тебя надо:- сокрушенно вздохнул Николай Степанович. -
"Чаппи" ты не ешь, колбасу не ешь:

    - Ммя:- по-кошачьи сказал Гусар.

    - Знаю, что мясо.  Но  вот  видишь,  живем,  как  скифы-кочевники,
которые еще пока не переломали крестцы всем  коням  и  не  перешли  на
оседлую жизнь... Баранов нам с собой водить - хлопотно:

    - Пиццу тебе купить? - спросил Коминт.

    - Грр! - повеселел Гусар.

    - А тебе, Степаныч?

    - Грр.

    - Тогда, значит, и мне. Пять  минут  -  я  тут  на  углу  киосочек
заметил.

    Он ушел и почти тут же пришел -  Николай  Степанович  задумался  о
чем-то настолько глубоко, что выпал из времени. В руках  Коминта  были
коробки с  пиццей,  а  из  карманов  торчали  горлышки  темных  пивных
бутылок.

    - А киосочек тот, кстати, продается, - сказал он. - Может, купим?

    - Пицца  приедается,  -  сказал  Николай  Степанович,  откупоривая
бутылку. -

    Проверено на себе. Когда я отсиживался в Генуе в сорок четвертом:-
и он рассказал, как после похищения Муссолини прятался от всех - и  от
врагов, и от друзей - в погребе  пиццерии  кривого  Джакопо  Серпенто;
пиццу приходилось есть на завтрак, обед и ужин, запивая молодым вином;
уже через месяц это превратилось в пытку.

    - Да я вообще-то не о том, - сказал Коминт. - Там печка, тепло,  и
раскладушка как раз помещается. А окошко открывать  и  не  обязательно
вовсе.

    - Ну да, - сказал Николай Степанович.  -  И  повесить  объявление:
"Порядка нет и не будет". Нет уж, лучше покочуем еще.

    Они сжевали пиццу и выпили пиво.

    - Ну, что? Пойду я, наверное? - Коминт посмотрел неуверенно.

    - Да. И не устраивай засад поблизости. Будь дома. Утром жду тебя с
машиной.

    - Ничего больше не надо? Пожрать?

    - Сколько можно: Иди, Коминт, и не заботься о нас.  И  даже,  если
сумеешь, старайся не думать:

    Оставшись вдвоем с Гусаром, Николай  Степанович  сам  прошелся  по
студии, ища подходящее место. Для этого ему не нужно было ни лозы,  ни
грузика на нитке. Заодно он  проверил  окна.  Окна  были  с  железными
решетками, еще старыми, лет  постройки  дома.  Стекла  целые.  Тяжелые
синие портьеры полностью отгораживали помещение от простых  любопытных
взглядов.

    Место нашлось на подиуме. Николай Степанович поставил туда одно из
кресел,  принес  белый   круглый   одноногий   столик.   Покопался   в
драпировках, свернутых под стеной в рулоны, нашел угольно-черный  шелк
с редкими белыми звездочками. Звездочки были не совсем те, но  Николай
Степанович знал, что на самом деле это значения не имеет, а необходимо
только для настроя. И - для пробуждения глубокой памяти.

    Он принял холодный душ (холодный и полагался, но горячей воды  все
равно не было),  растерся  жестким  полотенцем  и  надел  все  чистое.
Внимательно осмотрел душевую. Под потолком серела паутина. Он  прогнал
паучка и аккуратно снял ее.

    Полчаса ушло на то, чтобы приготовить краску - почти такую же, как
в гостинице.

    Оставалось дождаться часа после полуночи.

    Гусар прошелся беспокойно, принюхался к чему-то. Потом снова лег.

    Время тянулось вязко. Николай  Степанович  стал  читать  про  себя
"Учителя бессмертия" - и вдруг увлекся.

    Спохватился, посмотрел на часы.

    Внутренний сторож не подвел. Без четверти.

    Можно начинать расставлять знаки.

    Вокруг  кресла  он  провел  дважды  разомкнутую  окружность,   два
полумесяца, обращенных рогами друг к другу, молодой и  ущербный.  Там,
где оставались промежутки, поставил руны "хагалл" и "ир". Отступив  на
ладонь  за  предел  образовавшегося  круга,  написал  древнеуйгурскими
буквами слово эалльхтонет

    И змеи шипят в своем овраге, источая яд.
ящерицы, а по углам - по три короны царицы Савской.

    - Уж полночь минула, - сказал он Гусару, - а призраков все нет:

    Гусар посмотрел неодобрительно.

    Николай Степанович взял колоду. Она была ощутимо теплая.

    - Думай о тех, кто был с тобой, - сказал он псу.

    Он намеренно избрал самый "громкий" способ  гадания.  Своего  рода
разведка боем. Показать: вот он я. Стреляйте в меня!.. После  третьего
круга он почувствовал  чье-то  прикосновение,  но  постарался  его  не
заметить. После пятого  -  зазвенело  и  завибрировало.  Белый  столик
внезапно  как  бы  вывернулся  наизнанку,  столешница  превратилась  в
бесконечно длинную трубу,  по  которой  падали  Николай  Степанович  и
Гусар, хватаясь друг за друга, потом падение сменилось взлетом,  труба
раскрылась - Брюс сидел за столом, разложив книги;  две  свечи  горели
перед ним: две черные свечи!

    Как от удара лицом о  стену,  Николай  Степанович  очнулся.  Гусар
рычал. Шерсть дыбилась на его загривке.

    В дверь колотили - кажется, не  только  кулаками,  но  и  локтями,
коленками, тонкими каблучками. Сумочкой.

    - Азатот