а прихватили, не дали вывезти:

    А у  меня  тоже  приключение  было.  Переподчинили  меня  на  срок
генералу

    Доновану. Ему запонадобилось у джерри одну штуку выкрасть,  а  его
ребята  слабоваты  для  этого  дела  оказались.  Меня  и  сбросили   в
Тирольских горах. Во- от. А тюк с оборудованием в озеро упал и утоп. И
оказался я с одним пистолетиком да с двумя обоймами патронов: Замок  у
немцев там был переоборудованный, черный эсэс его  себе  облюбовал.  В
замке эта хренотень и хранилась. Так я и не знаю, чего они так за  эту
железку бились: Сколько я доберманов одних перестрелял да перерезал  -
до сих пор перед собаками стыдно. Однако же - добыл,  отвез  Доновану,
обменял на "медаль Конгресса".

    Но все хорошее когда-нибудь  кончается.  Кончилась  и  война  -  и
уволили меня в запас в начале октября сорок пятого. Мог я по закону  о
солдатских правах  даже  высшее  образование  получить  бесплатно,  да
как-то неудобно: и возраст не тот, и слов я мало нужных  для  колледжа
знаю: Короче, осел я в Майами и стал в доках работать. Грузчиком.  Как
в самом коротком анекдоте. И даже чуть не женился, да как-то пронесло.
Полгода прошло, и что ты думаешь: затосковал я по службе.

    Но, видно, бабка мне в детстве  как  надо  подгадала,  потому  что
стали как раз вербовать у нас резервистов для полярной  эскпедиции  на
юг. По-дурному Земля устроена: Я  успел  записаться.  Старый  знакомый
мой, сержант Грейнджерфорд, как меня узрел, так и заорал на  адмирала:
каким трюмным матросом?! В штурмовую группу! С выслугой, надбавками  и
хрен знает чем еще. Я еще себе думаю: зачем попу  гармонь?  Что  будет
делать в Антарктиде штурмовая группа?

    Пингвинов  жучить?  Но  молчу,  жру  усиленный  паек  и  гоняю  на
тренировках тех, кто повоевать не успел. Тяжело, говорю,  в  учении  -
легко в гробу:

    Крейсер  наш  назывался  "Оклахома-сити".  Адмирал  Бирд,   Ричард
Ивлинович, держал на нем свой флаг. Мужик он был простой, доступный, в
кубрик наш спускался и байки свои травил. И, между прочим, носил такую
же, как у меня, "медаль Конгресса". Для американцев он и  по  сю  пору
кто-то вроде Водопьянова или Отто Юльевича Шмидта. Первым  долетел  до
Северного полюса, потом через Атлантику - вторым  после  Линдберга:  И
вот  он  знакомится  с  личным  составом,  собирает  ветеранов  и  под
топ-секретом  сообщает:  экспедиция  наша   не   просто   научная,   а
военно-научная, и  даже  больше  военная,  потому  что,  по  сведениям
разведки, нацисты оборудовали в Антарктиде тайную базу, где продолжают
создавать свое супероружие и где, есть  такая  информация,  скрывается
настоящий Гитлер. Которого, вроде бы, простая пуля не берет - и именно
так его можно отличить от ненастоящего:  И  очень  мне  это  напомнило
десятилетней давности напутствие товарища Агранова, так напомнило, что
захотелось прыгнуть  за  борт  да  и  плыть  своим  ходом  до  теплого
города-курорта

    Майами: Но только были мы уже в ревущих  сороковых  -  и  даже  не
годах, а широтах.

    Очень мне не нравилось и то, что кораблей в нашей экспедиции  было
тринадцать. Но потом  догнал  нас  "Генерал  Грант",  старый  эсминец,
переделанный в научное судно. Сразу  камень  с  сердца  упал.  Следуем
двумя колоннами в  виду  побережья,  легкие  суда  к  берегу  шастают,
разведку ведут. С авианосца каждый день "корсар" взлетает:  Наука!  Но
вот в один день пришвартовывается к нам катер с "Гранта", и я  начинаю
думать, что жизнь - это сплошной роман "Десять лет спустя". Потому что
поднимается  на  борт  с  катера  мой  партизанский  командир  Николай
Степанович:

     9.

                               В той извращенной действительности, что
                               окружала его, любые отклонения от нормы
                               казались нормальными поправками.
                                                         Джозеф Хеллер

    Подземелье острова Шаннон совсем не похоже  было  на  то,  которое
Николай Степанович имел удовольствие исследовать в  Антарктиде.  Здесь
были не переходы  и  залы,  по-немецки  строгие  и  функциональные,  а
низкая, но чрезвычайно  обширная  пещера,  свод  которой  опирался  на
толстые, в беспорядке  разбросанные  каменные  колонны.  Но  при  этом
оставалось странное ощущение одинаковости в чем-то главном: как  будто
очень талантливый художник написал картину, в  которой  изо  всех  сил
старался манерой не походить на себя самого. Все - другое. Но рука  та
же:

    И - было очень холодно. Стыло. Трудно сказать,  сколько  градусов,
но лицо уже одеревенело, и немели пальцы в меховых перчатках.

    Луч фонаря дробился на каменных гранях.

    Вот она, черная дверь:

    Гусар опустил голову и коротко проворчал что-то.

    - Да,- сказал Николай Степанович. - Можно сказать: пришли.

    Он снял с плеч рюкзак, Достал, освобождая каждую от оплетки, шесть
бутылок с "тьмой египетской". Связал их  по  три  скотч-лентой.  Треск
ленты казался оглушительным.

    - Скорее всего, там пусто,- сказал он Гусару.  -  Рыцарь  Поликарп
явно открывал эту дверь, а значит - ящеры за  ней  начали  оживать.  И
ожили они в непроглядную тьму: Что же касается стражей: посмотрим. Так
ли уж они непобедимы. Но на всякий случай: сам понимаешь.

    Он присел и обнял пса.  Пес  прижался  к  нему  головой  и  лизнул
смущенно в щеку.

    Потом высвободился из объятий, взял зубами одну связку  бутылок  и
подошел к двери.

    Николай Степанович достал портсигар, открыл.  Потом  наклонился  и
взял в руки вторую связку бутылок.

    Когда он выпрямился, двери перед ними уже не было.

    Она не поднималась медленно, как  та,  в  Антарктиде.  Она  просто
исчезла.

    Распалась тут же погасшими искрами.

    За дверью был сумрак -  примерно  как  в  белую  ночь.  Бесконечно
высокий свод светился  зеленовато-сиренево.  Ровный  пол  из  матового
камня лежал под ногами, и по нему от двери расходились  чуть  заметные
темные линии - как лучи нарисованного черного солнца.

    У самой двери, слева, лежал ничком мертвый ящер.

    Он был тонкокостный, с маленьким хвостом и узким торсом.  Если  бы
он стоял, то был бы чуть выше двух метров. Ноги  пропорционально  были
чуть длиннее человеческих, а четырехпалые руки чуть короче. Удлиненная
голова  венчалась  аккуратным  костяным  гребнем.   Лицо   производило
впечатление  почти  человеческого  -  разве  что  нос  коротковатый  и
приплюснутый, а подбородок - узкий  и  скошенный  назад.  Полузакрытые
глаза были выпуклы и огромны:

    Насрулло в сравнении с ним выглядел гориллой.

    Гусар подал голос.

    Николай Степанович встал и посмотрел туда, куда смотрел пес.  Чуть
выделяющееся на общем фоне, желтело продолговатое пятно.

    - Посмотрим?

    - Ггг: - не разжимая зубов.

    - Забрать бутылки?

    Гусар покачал головой.

    Осколок стекла завизжал под подошвой. Потом - горлышко  зазвенело,
откатываясь в сторону.

    Мертвые ящеры лежали так, будто умерли час назад. Рум. Время  идет
как-то по- своему.

    Желтое пятно приблизилось. Обрело очертания.

    На невысокой - по грудь человеку  -  возвышенности  лежал  золотой
дракон.

    Взгляду были доступны только морда  и  передние  лапы,  неожиданно
напоминающие львиные лапы сфинкса.

    С приближением к дракону становилось светлее.

    Даже не было страха.

    Веки дракона дрогнули. "Да,"- сказал он.

    Он не издал ни звука, и в голове  Николая  Степановича  не  звучал
голос - просто почему-то ясно было, что дракон только что сказал "да".

    - Что значит "да"? - спросил Николай Степанович.

    Он уже вроде бы не шел вперед, но все равно приближался к  дракону
все ближе, и ближе, и ближе. Гусар стоял рядом  с  ним,  прижавшись  к
колену, и дрожал напряженно. "Да - это мой конечный ответ.  На  череду
вопросов, которые ты задашь. Которые  есть  один-единственный  главный
вопрос."

    - Тогда скажи мне свое имя. "На самом деле у меня нет имени.  Я  -
золотой дракон Дево, но "Дево" здесь - не имя, а знак  принадлежности.
Я принадлежу Дево. Которых нет."

    Странно - они уже стояли, упершись в возвышение, на котором  лежал
дракон, а он все еще продолжал  приближаться,  будто  бы  выплывая  из
темноты:

    - Почему же ты жив? "Я не жив. Я золотой дракон. Я просто есть."

    Дракон еще  приподнял  веки,  и  в  черном  зеркале  глаз  Николай
Степанович увидел себя и Гусара, маленьких и изогнутых, как  отражения
в хрустальном бокале, и тогда он решительно поставил бокал на  стол  и
посмотрел на Фламеля.

    - Так удобнее беседовать,- улыбнулся Фламель.

    Они сидели в "африканской комнате" и пили  стариннейший,  двадцать
третьего года, "Мартель", завалявшийся в подвалах Фламеля. Две бутылки
его, в паутине и пыли, он принес и выставил, улыбаясь. на стол. Гусар,
встретивший его настороженно,  теперь  расслабился  и  лежал  рядом  с
террариумом, слушая неумолчную возню проглота.

    - Я понимаю, что удобнее,- сказал Николай Степанович. - И все-таки
я для начала хотел бы уяснить:

    - Попробую,- сказал Фламель. - Тысячу лет не пил  такого  коньяка:
Что сказать?

    Слуги, домовые и призраки  пережили  хозяев  дома,  но  продолжают
накрывать на стол, прогонять злых духов и пугать мышей: звенеть цепями
в сводчатых подвалах: Вы меня понимаете?

    - В основном.  Собственно,  что-то  подобное  мне  мерещилось.  Но
конкретно:

    - После великой войны остались всего две расы. Они условились, что
усыпальницы будут находиться на противоположных полюсах  планеты,  что
искусственные  существа,  которые  должны  заботиться  о   целостности
усыпальниц, не будут похожи ни  на  одну  из  рас  -  и  даже  при  их
необыкновенной способности изменять внешность они  не  смогут  принять
вид ни Дево, ни Сора.

    Эти существа - мангасы - имеют не только  интеллект,  сравнимый  с
интеллектом их Творцов, но и мощнейший  инстинкт,  программу,  которая
может при необходимости подчинять себе интеллект,  направлять  его  на
исполнение Цели:

    Да, это было обусловлено, но и Сор, и Дево в тайне друг  от  друга
заложили в  некоторых  мангасов,  еще  в  зародыши,  в  яйца  -  чтобы
невозможно  было  обнаружить  -   программы   уничтожения   усыпальниц
противника.  Да,  война  продолжалась.  Ледниковый  период,  вызванный
Большой  войной,  подходил  к  концу,  когда   выяснилось,   что   обе
усыпальницы уничтожены. Создатели довели до конца  дело  своей  жизни:
Хотите знать, что собой представляла их цивилизация?

    - Вы не поверите,- сказал Николай Степанович, - но - совершенно не
хочу.

    - Хм: Что ж, определенная мудрость в таком подходе есть.  Впрочем,
если передумаете и решите узнать что-то подробнее - я всегда  к  вашим
услугам. Для непредубежденного ума тот уклад жизни имел свои прелести:
Один дуэльный кодекс чего стоил. Дуэль была важнейшим  государственным
институтом: Да, вы же сказали, что не желаете ничего знать о них.

    - Именно так.

    - Тогда я возвращаюсь к  временам  позднейшим.  Подходил  к  концу
ледниковый период, мангасы - кто-то в образе змей, кто-то -  обезьян,-
несли службу: и вдруг удар: Создатели мертвы. Умом мангасы  все  могли
понять, но - инстинкт, но - программа: Это было  сильнее.  И  мангасы,
зная о том, что жизнь их отныне бесцельна, продолжали вести себя  так,
как будто Создатели живы и лишь по каким-то высшим причинам  медлят  с
выходом. Даже себе мангас не мог признаться  в  том,  что  Цели  Жизни
более не  существует.  При  этом  все  прекрасно  зная.  Представляете
коллизию?

    - Очень человеческая коллизия. Наблюдал многократно.

    - Так ведь - оттуда и пошло: Думаю, вы способны представить  себе,
что  именно  может  изобрести  изощренный  разум,  с  этой   коллизией
разбираясь?

    - Миллион вариантов.

    - И еще тонкость: разум, не знающий лжи.

    - М-м:

    - Скажем, мать, потерявшая младенца, начинает няньчить  куклу:  Вы
уже догадались?

    - Куклу? Скорее уж - щенка, котенка:

    - Котенка. Или маленькую обезьянку. Кстати, мысль развить кошачьих
была. Но  перевести  гепардов  на  смешанное  питание  не  удалось;  а
разумные хищники - это неперспективно. Поэтому остановились именно  на
обезьянах.

    - А как к этому отнеслась программа?

    - Все можно обмануть, было бы желание и  время.  Перед  программой
появилось оправдание: создается полуразумный помощник, он же -  мясной
резерв, он же - игрушка: Отсюда четыре ветви: белые,  черные,  желтые,
красные - по цветам

    Создателей. Ну, и прочее.

    - Так. А потом?

    - Вас это не шокировало?

    - Нет. В конце концов, все было так давно:

    - Беда в том, что эти оправдания перед программой  становились  со
сменой поколений мангасов частью Цели. Понимаете? Деды обманывали  как
бы сами себя, оберегая от суда какие-то свои  незаконные  устремления,
но перед внуками этот обман вставал как святая истина.  Тоже  знакомо,
не так ли?

    - Да. К счастью, лично меня это миновало: но наслышан. Наслышан.

    - Кроме того, в каждом поколении появлялись те самые диверсанты, о
которых я уже говорил. Они тоже имели особую программу, против которой
были бессильны - хотя и знали, что исполнение ее бессмысленно. Тем  не
менее несчастные усыпальницы хотя бы раз  в  тысячелетие  подвергались
очередной атаке - как правило, успешной. Я могу знать  не  все,  но  и
того,  что  знаю,  достаточно:  усыпальница   Сора   была   уничтожена
шестнадцать раз, усыпальница

    Дево - семь.

    - Уничтожены? Но я же:

    -  "Уничтожение"  в  понятиях  Создателей  -  это  почти   антоним
"разрушению". Может быть, поэтому  они  были  так  шокированы  оружием
Йрта, которое превращало в пыль все, на что  было  обращено.  Конечно,
разрушить усыпальницу можно, хотя и очень трудно, чрезвычайно  трудно:
зато   убить    Спящих    оказалось    довольно    легко.    Последние
пятьдесят-шестьдесят тысячелетий диверсии производились руками людей:

    - Так,- сказал Николай Степанович.

    Почти не чувствуя вкуса, он допил  свой  коньяк.  Фламель  смотрел
куда-то мимо него.

    - Мне очень жаль,- сказал Фламель.-  Но  мы:  мы  оказались  почти
бессильны перед нами самими. И когда стало ясно, что  так  мы  доведем
дело до нового ледникового периода, а  то  и  до  полной  стерилизации
планеты:

    - Это когда погибла Атлантида?

    -  Нет,  значительно  раньше.  Когда  образовались  Сахара,  Гоби,
Амазонская низменность: там были центры цивилизации: царства Инугаах и
Мальбет, вольное сообщество Ке: Кстати, Атлантида не погибла. Она, как
бы это сказать: обособилась. Но это было двадцать тысяч лет спустя.  А
в  те  времена  она  была  диким  островом,  населенным  людоедами   и
колдунами. Так вот, тогда и возникла мысль, что мангасы должны  что-то
противопоставить самим себе. Как вы понимаете, такую крамолу  ни  один
мангас не мог вместить в свое сознание целиком. Но по частям: вы  меня
понимаете? Я знаю первое слово фразы, вы - второе, кто-то незнакомый -
третье:

    - Кажется, понимаю.

    - Самая страшная конспирация  -  конспирация  перед  самим  собой.
Мелкие и будто бы ни  на  что  не  влияющие  действия.  Незначительные
просчеты и ошибки: как бы просчеты и ошибки: Наконец,  роли.  Войдя  в
роль, можно позволить себе нечто большее, не так ли? А  роли  мы  себе
избирали не просто "кушать подано": хотя и без  этого  не  обходилось:
Человечество возрождалось, и мы при сем скромно присутствовали. Пугая,
подсказывая, направляя:

    Николай Степанович посмотрел  на  сидящего  перед  ним,  вспомнил,
какова роль

    Фламеля, и медленно кивнул.

    - И в каком же положении мы с вами находимся сегодня?

    - В очень сложном. Похоже, создавая противодействие самим себе, мы
переусердствовали. Вы знаете, что многие знания мангасов  перекочевали
к людям, и использовать они их намерены уже друг против друга. Все это
пока еще глубокая тайна, но рубеж очень  близок:  Собственно  мангасов
сейчас уже очень мало - триста одиннадцать.  И  две  тысячи  четыреста
яиц. Даже если истребление яиц прекратится, в чем я не уверен:

    - Понимаю. Но не могу сказать, что сочувствую.

    - Несмотря на то,  что  само  существование  человечества  -  наша
заслуга? Что поэзия: подбор звуков и  смыслов  в  резонанс  колебаниям
мировых линий - тоже наше изобретение? Что:

    - У меня случай, аналогичный вашему. Умом все понимаю,  но  ничего
не могу с собой поделать.

    Фламель усмехнулся.

    - Еще коньяк?

    - Да, если не трудно:

    - Хочу повторить: нас уже очень  мало,  чтобы  на  что-то  реально
влиять. Но при этом мы буквально начинены всеми знаниями Создателей, и
предыдущей цивилизации людей, и атлантов - а это было нечто необычное,
поверьте, они во многом сумели превзойти самих Дево,  -  и  множеством
тайных умений новейшего времени.  У  нас  есть  внутренний  запрет  на
применение всего этого: но у вас-то такого запрета нет:

    - Простите? - Николай Степанович поперхнулся коньяком.  -  Что  вы
хотите сказать?

    -  Что  вы  можете  пользоваться  ими   по   вашему   собственному
усмотрению.

    - Не понял: С какой стати?

    - В незапамятные времена Верховный мангас Лу потерял -  совершенно
случайно, как вы понимаете - то, что можно назвать ключом. Или Словом

    Власти. Или Именем Бога.  Как  хотите,  на  выбор.  И  ключ  этот,
путешествуя из рук в руки, выбрал почему-то вас:

    - Выбрал?..

    - Или задержался у вас, если вам так больше нравится.

    - Постойте. Зачем это было сделано? Цель?

    - Говорю же - совершенно случайно. Выпал из кармана. Мангас Лу был
страшно расстроен.

    - Похоже,-  Николай  Степанович  достал  портсигар,  посмотрел  на
него,- мне, как честному человеку, следует вернуть  находку  законному
владельцу:

    - Мангаса Лу нет с нами много лет.  Ключ  ваш.  Можете  подойти  к
двери и открыть ее.

    - И что за дверью?

    - О, многое. Допустим, вот это. Как пример:

    Фламель вынул из внутреннего кармана свернутую  трубочкой  газету.
Из  нее  выпали  какие-то  пожелтевшие  вырезки.  Сама   газета   была
глянцевая,  тонкая   и   шуршащая,   цветные   заголовки:   "Иркутские
ведомости", 1990, 4 января. Статья на разворот, и  в  центре  овальная
фотография:  офицер  с  удивительно  знакомым  худым  лицом,  со  "Св.
Георгием III степени" на шее: "Забытый юбилей" -  название  статьи.  И
ниже, петитом: "Сто лет со дня рождения

    Павла Москаленко".

    Павлуша! С ума сойти:

    Забытый юбилей.

    "В наше бурное время среди праздников и трудов, забот  и  сомнений
иногда совершенно незамеченными  проходят  даты,  знаменующие  события
важные,  судьбинные,  но  по  причинам  то  ли  конъюнктурным,  то  ли
случайным задвинутые в тень, в темный исторический чулан,  а  порой  и
выброшенные как будто  бы  за  ненадобностью  из  дому.  Кто  вспомнит
сегодня, что ровно сто лет назад в городе

    Иркутске на улице Знаменской в  семье  отставного  военного  врача
родился мальчик, которому суждено будет сказать свое  веское  слово  в
истории

    Отечества,  но  которого  за  слово  это  проклянут,   оболгут   и
возненавидят?  Более  того,  приняв  слишком  близко  к   сердцу   эти
проклятия, он всю жизнь свою проживет с каиновым клеймом  братоубийцы.
Однако давайте попробуем отойти на время от готовых клише,  навязанных
народу в свое время либеральной прессой, и  еще  раз  присмотреться  к
этому  офицеру,  "палачу  Петрограда",  "душителю   свобод",   "помеси
Аракчеева и Бонапарта":

    В раннем детстве потерявший  мать  и  отца,  мальчик  был  выращен
дедом, человеком образованным, суровым и сильным. Закончив  с  золотой
медалью  гимназию,  он  решил  пойти  по  его  стопам  и  поступил   в
учительскую семинарию, по  завершении  которой  уехал  в  село  Култук
школьным учителем. Однако  страстное  увлечение  природой  и