не поможешь.

    - Командир: лучше кончи меня  сам,  и  на  том  успокоимся.  Лучше
ксерион найди.

    -  Глухонемой  сказал,  что  раньше  марта  не  доставят.  А   кто
доставляет и откуда - не знает он. Может, ты знаешь?

    - До конца не знаю. Но доставляет его откуда-то с Урала человек  с
пятном вот здесь, - и Илья показал на лоб.

    - Горбачев Михаил Сергеевич? - усмехнулся Гумилев.

    -  Опять  смеешься,  командир:  Имя  его  не  знаю,  а   зовут   -
Серега-Каин. И будто бы, брешут, он тот самый Каин и есть:

    - Брешут, - сказал Николай Степанович. - Тот  помер  давно.  Ламех
его замочил .

    Так что - не тот.

    - Тебе виднее, командир, - неуверенно сказал Илья. - Может,  и  не
тот:

    - В лицо ты его знаешь?

    - Да.

    - Значит, найдем: Теперь дальше: что  это  было  за  паскудство  с
детишками?

    - Ох, командир, командир: теперь на всех цыганах грязь через  это:
Они это делали, они , понимаешь? Не цыгане. А зачем и для чего,  я  не
знаю. Не побираться, нет. Денег у них и без  того:  не  приснится  нам
столько даже к большой войне:

    - Куда они детей потом девали? Кто увозил, знаешь?

    - Морем увозили, а кто и куда - только старая ведьма знала. Вот ее
и пытай.

    - Оно бы можно было, да сильно  мой  друг  осерчал,  когда  внутрь
вошел и все там увидел.

    - Постой, командир. Он что, ее видел?

    - Видел.

    - И: что?

    - Кончил он ее. Да так, что и допросить уже  нельзя  было.  Нечего
было допрашивать. Мозги по стенам.

    - Он ее кончил - и живой остался?! Значит, можно их?..

    - Можно, Илья. Если не бояться - все можно. Илья, вспомни, как  ты
карателей боялся, а потом они от тебя бегали, от сопляка?

    - Тогда, командир: - Илья  встал,  распрямился.  -  Боец  Агафонов
поступил в ваше распоряжение!

    - Вольно, боец. Продолжайте песни петь и веселиться:

    - А я ведь тебя искал, командир, - сказал Илья, вскрывая очередную
банку. - И как из Аргентины вернулся, и потом, когда эти: Была у  меня
на тебя надежда. И все цыгане тебя искали для меня.

    - Это трудно сделать, пока я сам  не  позволю,  -  сказал  Николай
Степанович. - Или не вляпаюсь по неосторожности:

    - Я еще там, в болотах, понял, что не простой ты человек, - сказал
Илья с гордостью. - Еще до того, как ты открылся.

    - Не свисти, боец. Если кто чего и понимал, так это  наш  Филя.  А
чего ты из

    Аргентины-то вернулся? К березкам потянуло?

    - Не согласен оказался я с кровавым режимом Перона, - важно сказал
Илья и вдруг захохотал.

    - Понятно. Жеребца у кого-то увел.

    - Не, командир. Выше бери.

    - Ну, тогда бабу у Перона. Эву - или как ее там?..

    - Не, командир. Еще выше.

    - Эйхмана для евреев выкрал?

    Илья обомлел. Пустая банка выскользнула из руки  и  покатилась  по
столу и шмякнулась на пол.

    - Ну ты колдун, командир: - сказал он севшим голосом.

    - Так ты теперь должен быть почетным гражданином Израиля?

    - Ну так: да. Почетный. Сказали, даже обрезания можно не делать.

    - А там тебе чего не зажилось?

    - Ну: жарко там. Да и тесно.

    - Не развернешься? - посочувствовал Николай Степанович.

    - Вроде того: Да и война там все время... И по субботам - ни петь,
ни пить:

    Хоть и не в том дело. А не знаю сам, командир. Плюнул на все,  дом
продал и сюда приехал. Зачем, почему: Может,  знал,  что  тебя  увижу.
Может, еще что.

    - Как там наши полещуки, в Аргентине-то?

    - А как была веска,  так  веска  и  осталась.  Живут.  Гражданство
купили за твое золотишко, налоги платят, и дела никому до них нет.

    - Поезда под откос не пущают?

    - Да нет там откосов: По праздникам, бывает, с  немецкой  деревней
стенка на стенку бьются. За командира, мол - получите!.. Ты им  напиши
непременно, что жив. А то забьют немцев, изведут ни за что:

    Промедление смерти. (Мадагаскар, 1922, октябрь)

    Почему эту башню  называли  башней  Беньовского,  так  и  осталось
загадкой, поскольку, судя по  выщербленности  белого  камня  ее  стен,
стяла она здесь еще в те времена,  когда  предки  известного  русского
пирата только еще пришли в степи Паннонии.

    Удивительный  он  был  человек,  этот  граф  Мориц-Август:  будучи
венгром, ввязался в восстание польских конфедератов, был бит, поначалу
в бою, а потом кнутом, сослан на Камчатку,  где  взбунтовал  ссыльных,
угнал бриг "Петр и Павел", основал русское поселение на Мадагаскаре  и
совсем было собрался учредить  там  коммунизм  (промышляя  на  морских
торговых путях), но тут пуля французского морского пехотинца поставила
точку  в  его  военно-политической  карьере.  Скорее  всего,  мальгаши
настолько боготворили сакалава  Беньовского,  что  возведение  древней
башни приписали именно ему - а кому же еще?

    Нет, много, много раньше  была  возведена  Белая  Башня,  одна  из
четырех сущих в мире. Строили ее, не прикладая рук человеческих, да  и
Мадагаскар не был островом в те недоступные ни памяти, ни  воображению
годы.

    Среди  мальчишек-учеников  я   чувствовал   себя   Ломоносовым   в
Греко-латинской  академии  -  и,  возможно,  за  спиной  моей  так  же
шептались:  "Гляди-ко,  кака  дубина   стоеросовая   учиться   грамоте
собралась!.." И, как Ломоносов, я весь с головой ушел в занятия, чтобы
не слышать этих шепотков.

    Всю прежнюю жизнь учение мне давалось легко,  а  потому  учился  я
скверно, упустив столько возможностей, что и перечислить нельзя.  Мне,
видевшему  себя  вторым  Стенли  или  первым  Бартоном,  не  удавалось
набросать простейшие кроки, и то же самое было с языками: я мог читать
на  трех,  но   понимали   меня   только   на   родном.   Привычки   к
последовательным, обязательным и кропотливым штудиям не было,  поэтому
в первые месяцы здесь мне приходилось тратить большую часть сил именно
на преодоление  натуры.  Здесь  некому  было  сказать,  заступаясь  за
нерадивого гимназиста: "Господа, но ведь мальчик пишет стихи!.."

    Здесь все писали стихи. И одновременно - никто.

    Потому что не стихи нас учили писать, а находить в стихотворческом
исступлении истиное Слово, запоминать его и никогда не применять.

    Каково было мне, синдику Цеха поэтов, осознавать, что мое умение и
знание стиха - сродни папуасскому понятию об устройстве аэроплана:

    Единственное, что меня примиряло с реальностью - так это то, что и
Ося, и

    Есенин, и покойный Блок, не говоря уже об Аннушке, чувствовали  бы
себя здесь столь же неуверенно и неуютно. Аннушке трудностей  добавило
бы еще и то, что одевались мы в холстину, спали на циновках  и  ходили
босиком, как абиссинские ашкеры. Но вовсе не от бедности - по уставу.

    Никогда я не писал так много и так  странно.  Что-то  выходило  из
меня, отливаясь в строки. Но что - не знаю, не помню,  а  восстановить
не получается.  Помню  только,  что  писать  нам  дозволялось  лишь  в
огромных черных книгах, похожих на амбарные, причем на каждой странице
изображены были запирающие знаки.

    Специальный служитель выдавал нам эти книги и забирал в конце дня.

    Землетрясения на Мадагаскаре случались удивительно  часто:  Помню,
как в шестнадцатом году в госпитале встретил  я  родственную  бродяжью
душу - ротмистра Юру Радишевского. Вот  закончим  войну,  мечтали  мы,
спасем цивилизацию от тевтона, проедем  на  белых  конях  по  Берлину,
залезем, в посрамление всем, на купол германского Рейхстага,  водрузим
там российский флаг - а потом, всюду чтимые победители, закатимся  как
раз сюда, на

    Мадагаскар, обойдем его весь года за два,  станем  вождями  племен
или великими географами...

    В тот день я ушел от всех в горы. Тонкий ручей звенел в  зарослях,
изредка являя солнцу сверкающую спину. Острые  камешки  уже  не  могли
повредить моим ступням. Высокие цветущие кусты  обрамляли  тропу.  Две
бабочки, огромные и розовые, как ладони воина, покачивались на  ветке.
Птичий гомон то нарастал, то почему-то прекращался. Слева проступали в
густой синеве вершины далеких  вулканов,  прямо  -  угадывался  океан.
Ленивец, висевший  на  лиане  подобно  перезревшему  плоду,  при  виде
человека не только не убрался с  дороги,  а  еще  и,  распушив  хвост,
мазнул меня по лицу. Он чувствовал себя здесь в своем праве  -  реликт
пропавшей Лемурии. На пузе у него сидела беспечная бабочка.

    Маленькое стадо коз перебежало,смеясь, тропу.  Это  могли  быть  и
дикие козы, и домашние. Мальгаши сами не всегда различают их:

    В конце подъема (сердце у меня  не  билось  и  я  не  хватал  ртом
воздух, как делал бы  еще  год  назад)  я  увидел  огромный  панданус,
дерево-рощу, непонятно как  возросший  здесь,  на  голых  камнях.  Его
воздушные корни, подобно когтистым лапам, вцеплялись  в  глыбы  старой
лавы,  протискивались  в  узкие  трещины   и   щели,   распластывались
по-осьминожьи по  камню,  силясь  захватить  все  пространство.  Птицы
неистовствовали. Весенний месяц октябрь: как странно.

    В Петрограде холод и слизь,  большевики  готовятся  к  октябрьским
торжествам . Предвкушая  раздачу  праздничных  пайков  и  демонстрацию
трудящихся. Отсюда

    Петроград казался городом измышленным, никогда не существовавшим в
действительности, а единственно в предсмертных видениях государя Петра

    Алексеевича:

    Белые, комьями и горами, облака вставали из-за перевала.

    Здесь часто бывало так, и  я  нигде  и  никогда  больше  не  видел
подобного: облака летели навстречу друг другу, сталкиваясь  и  пожирая
друг друга, словно пытались разыграть передо мною  сцену  из  древнего
мифа, сложенного народом, давно покинувшим лицо земли:

    А я понимал себя первым и пока единственным  человеком  на  свете,
пришедшим на смену тому неведомому племени. Много  странных  сущностей
мне предстоит найти - и  каждой  нужно  будет  дать  имя.  Беда,  если
сущность не уложится в это имя...  Беда  поэту  и  магу,  сбившимся  с
Пути...

    Налетел ветер, толкнул в грудь. Ветви пандануса вдруг шевельнулись
- и тугая волна прошла по ним от края до края необъятной кроны,  будто
змей или дракон, проснувшись, потянулся и вновь свернулся в кольцо. На
миг сверкнул между листьев кровавый глаз - и тут же померк, убедившись
в отсутствии перемен.

    К тонким внешним стволам пандануса мальгаши привязывали из года  в
год разноцветные ленточки, лоскутки и нитки бус, каменных и стеклянных
- на счастье. За счастьем же и пришли сюда старик и девочка:

    Старику было за сто, девочке - года  четыре.  На  них  были  белые
одежды. В костяной, табачного цвета руке старик держал  отполированный
временем черный посох. Через плечо девочки перекинута  была  тряпичная
торба, набитая чем-то объемным, но легким.

    - Здравствуйте, люди,- сказал я по-мальгашски.

    Старик молча поклонился,  а  девочка  посмотрела  на  меня  такими
черными и такими огромными глазами, каких у людей  не  бывает.  Старик
шепнул ей на ухо, она подбежала ко  мне  и  вложила  в  ладонь  что-то
теплое и твердое. Я посмотрел: это был золотой православный крестик  с
закругленными лопастями и русской надписью "Спаси и Сохрани".

    - Красавица, - растерялся я. - Да мне и отдарить тебя нечем:

    Девочка улыбнулась и развела руками. Я посмотрел на  старика.  Тот
медленно  кивнул  и  сделал  странный  жест,  значение  которого   мне
предстояло понять много позже:

     7.

                                        Арлекин не человеческая особа,
                                        но бестия преображенная.
                                                 "Рождение Арлекиново"

    Утром выпал снег, и Москва была черно-белой. Мороз щипал лица.

    Сегодня вышли без Коминта. Он остался на  связи  .  Берлога  Каина
располагалась где-то в пределах Садового, и это  было  все,  что  Илья
знал. Но

    Гусар дал понять, что эта задача ему по зубам...

    Вчера бесплодно шатались по Пятницкой.  Сегодня  решили  начать  с
Тверской.

    Гусар, остановившись у собачьего киоска на Маяковского, потребовал
купить ему поводок. Николай Степанович поводок купил, нацепил на  пса.
Гусар взял конец поводка в зубы и вручил его Илье.

    - Ага, - догадался Николай Степанович. - он тебя в пару берет.  Ну
да, ты же этого Каина по личности помнишь :

    Илья, подстриженный коротко  и  с  непривычно  босой  физиономией,
походил сейчас не на  цыганского  барона,  а  на  популярного  актера,
которого все знают в лицо, да вот только  фильмов,  где  он  играл,  и
фамилии его припомнить не могут.

    Николай Степанович предложил купить ему темные  очки,  но  Илья  с
каким-то остервенением от обновы  отказался.  В  очках  пусть  барканы
ходят:

    Илья с Гусаром повлекли Николая Степановича по Тверской в  сторону
Кремля.

    На  тротуарах  было  тесно.  Николай  Степанович  сделал   попытку
остановиться у книжного развала, чтобы  купить  книжку  с  собственным
портретом на обложке, но его дернули за рукав и потянули.

    - Больно умный:- проворчал кто-то, скорее всего, Гусар,  поскольку
Илья на такое нарушение субординации не осмелился бы.

    Около гостиницы "Минск" им зачем-то  попытался  загородить  дорогу
джигит в адидасовском костюме, но Илья и Гусар хором взглянули на него
и даже, кажется, зарычали -  и  джигит  куда-то  делся.  Скорость  его
исчезновения была фантастическая.

    В подземном переходе женщина в красной шляпке  вдруг  бросилась  к
ним с криком:

    - Мужчина, какая у вас порода?!

    - Цыган я, - честно ответил Илья.

    - Ой, да не вы! На черта мне вы? Собачка какой породы?

    - Цыганский терьер, - подсказал подоспевший Николай Степанович.

    - Не морочьте мне мозги! - сказала женщина. - Я же вижу,  что  это
тибетский мастифф. Их в России вообще нет! Их и на Тибете почти нет, и
даже в Англии:

    Гусар неожиданно обрадовался, заплясал и лизнул даме руку.

    - А откуда, по-вашему, берутся все  цыганские  терьеры?  -  сказал
Николай Степанович. - Равно как и цыганские лошади:

    Развить тему Гусар не позволил. Он устремился вперед,  привязанный
Илья за ним, и Николай Степанович, махнув даме  ручкой,  вынужден  был
так хорошо начавшийся разговор прервать.

    Около здания "Известий" Гусар вдруг  сел  и  стал  прислушиваться,
медленно вертя башкой.

    - Думай про него, Илья, думай, - тихо сказал Николай Степанович.

    Илья и без того думал. По лицу его,  дымясь,  катился  пот.  Через
минуту Гусар встал и неторопливо пошел налево, в  сторону  Страстного.
Они миновали кинотеатр "Россия", прошли вдоль казенного вида  фасадов,
обшарпанных и обновленных, пересекли Цветной и свернули в неприметную,
полузабранную чугунной решеткой  подворотню.  В  глубине  двора  стоял
двухэтажный флигель с заколоченными окнами и дверьми. Гусар  обвел  их
вокруг - и там, рядом с мусорными баками, обнаружился вход, охраняемый
спящим часовым в кожаной косухе.

    - Вот и хорошо, - сказал  Николай  Степанович,  глядя  в  упор  на
часового. - Сейчас я его сон на всех остальных и распространю:

    Он сделал несколько движений, будто ловил в  воздухе  воображаемых
мух, а потом - выпустил их в сторону двери.

    - Подождем минуты две.

    Гусар сел на задницу и наклонил голову. Потом  встал,  заозирался.
нагнулся к самой земле, что-то нюхая. Вид у него был слегка ошалелый.

    - Что ты там нашел?

    Но Гусар был занят своими мыслями и не ответил.

    Николай Степанович снял с плеча сумку, достал два автомата:

    Если обитатели подвала и спали, то сон у них был скверный. Снилось
им, что ввалились в подвал непрошеные Николай  Степанович  и  Гусар  с
Ильей и принялись все крушить и ломать, обижать спящих и низводить их,
и надо было вставать и давать  отпор,  сокрушительный  и  беспощадный:
Плох нож, топор и даже пистолет против двух автоматов, плюющих в упор,
но - долг свят, и надо повиноваться ему до тех пор, пока в глазах есть
хоть искорка света:

    Было их там ребят десять, молодых, синюшных, уже давно не от  мира
сего, а от  мира  темного,  изнаночного.  Когда  они  встали,  как  бы
притянутые к потолку невидимыми нитями,  и  бросились  на  вошедших  -
молча и страшно, Николай Степанович попытался остановить их словом, но
- то ли не успел, то ли место здесь было действительно  плохое.  Никто
не подчинился, и даже выстрелы Ильи в потолок  не  возымели  действия.
Гусар коротко взвыл, и сплошной ужас был в этом вое:

    Пришлось просто стрелять в упор.  Когда  несколько  пуль  попадают
даже в зомби, они останавливаются и падают. Здесь же  были  еще  и  не
зомби, а так - заготовки:

    - Не всех! - кричал Николай  Степанович  непонятно  кому  -  очень
может быть, что и себе. - Не всех!..

    Гусар уже повалил кого-то и прижимал к полу всем весом. Поваленный
визжал тонким голосом, пытался вывернуть псу лапу.

    - Где этот гад?..

    Но уже и так было ясно, где этот гад. Он так торопился  уйти,  что
не задвинул за собой цементную плиту как следует.

    - Вяжи, Илья!

    Илья в один прием повязал пленника, приторочил  к  толстой  трубе,
идущей от пола до потолка.  Гусар  первым  спрыгнул  в  дыру,  Николай
Степанович за ним, с мощным фонарем в руке.

    Потом обвалился Илья. Он тяжело дышал, и несло  от  него  страхом,
что Гусар немедленно учуял и толкнул цыгана под коленки: пошел!

    Здесь было сухо и пахло  пылью.  Коридор  не  походил  ни  на  что
коммунальное: здесь не тянулись трубы, не висели  кабели.  Стены  были
сложены из темного камня,  поперечные  балки  потолка  обросли  густым
белым налетом.

    - Куда он пошел?

    И Гусар устремился направо.

    Коридор шел коленчато, все время  делая  необоснованные  повороты.
Потом его пересек другой, еще более темный. И Гусар вдруг остановился,
как будто налетел на невидимую стену.

    - Что стряслось?

    - Постой, командир, - глухо сказал Илья. - Кажется, вижу:

    - Что ты видишь?

    - Ух! Так и не сказать даже: Не вижу,  а  все  равно  вижу:  этот,
пятнатый, тут сразу в три стороны пошел.

    Гусар проворчал одобрительную фразу.

    Николай Степанович постоял немного, смиряясь с неизбежным.

    - Ясно, ребята. Все, не догнать нам его. Знаю я этот трюк. Простой
и безотказный, как два пальца в глаза. Если, конечно, напрактиковался.
Св- волочь: Пошли назад.

    И они пошли назад,  причем  обратный  путь  показался  им  намного
длиннее. Белый налет на балках  начал  словно  бы  таять,  падая  вниз
тягучими омерзительными каплями, от которых пес умело уворачивался.

    Сначала в дыру подсадили Гусара, потом по  его  поводку  забрались
сами.

    В подвале воняло порохом и гнилью.  Странно,  что  под  ногами  не
хлюпало. На  стенах  висели  пожелтевшие  постеры  неведомых  западных
певцов и певиц.

    Среди постеров почему-то затесался  портрет  Эрнста-Теодора-Амадея
Гофмана; в портрете торчало несколько оперенных стрелок.

    - Илья, - сказал Николай Степанович, - покарауль у выхода,  только
наружу не высовывайся. Вдруг какая  добрая  душа  нашлась,  в  участок
позвонила:

    - Они тут к разборкам привыкши, не залупаются, - сказал Илья, но к
выходу послушно пошел. Автомат он  держал  стволом  кверху,  как  учат
западные боевики, и Николай  Степанович  вспомнил,  что  на  войне  за
цыганенком такой привычки не водилось.

    - И этого: стража: приволоки, если не убежал.

    - Не убежал, - издали отозвался Илья. - И не убежит уже:

    Николай Степанович присел над связанным пленником. Стащил с головы
гнусную вязаную шапочку. Рассыпались волосы, мятые, сто лет не мытые:

    - Девица, - вздохнул он.

    Потянул изо рта всунутую Ильей варежку.

    Голова свободно, как будто так и надо, отделилась от тела и  глухо
стукнулась об пол. Крови не  было.  Вместо  крови  посыпалась  черная,
похожая на старый порох, труха.

    Это вдруг оказалось так страшно и так ярко, что Николай Степанович
в