ся  ли  мы  эвакуировать
профсоюзные  кадры.  Тогда наш  заместитель председателя  информировал  и  о
проблемах, которые встанут в случае, если Эстонию постигнет участь Латвии. К
тому времени Латвия была почти уже целиком в руках немцев. Со стороны Москвы
никаких препятствий не будет, они поддержат нас. Между прочим, ВЦСПС  уже не
в Москве. Он тоже эвакуировался в Свердловск.
     -- Ты уверен в этом? -- с тревогой спросил Альберт Койт.
     -- Разве я тебе  не говорил? Не только  ВЦСПС, но и половина наркоматов
покинула Москву.
     -- Впервые слышу.
     --  Да, ВЦСПС  теперь в  Свердловске. Расстояние  между  Свердловском и
Челябинском не  такое большое, двести  -- триста километров, примерно как от
Таллина до Валги. Кому-нибудь из нас придется съездить туда, а лучше вдвоем.
     С еще большей тревогой Койт спросил:
     -- Неужели и Москву... не смогут защитить?
     Мысль эта  до сих пор ему даже в голову не приходила.  Если  в  глубине
души возникало опасение, то  военный парад  на Красной  площади  в годовщину
Октября и  речь  Сталина рассеяли  его. В минуты  сомнения судьба Ленинграда
казалась Койту ненадежной,  хотя  он  горячо внушал себе, что  город Ленина,
колыбель революции, никогда не  сдадут врагу. Но порой человек убеждает себя
в том, в чем полной уверенности нет,  убеждает потому, что  хочет, чтобы так
было. Если же из Москвы эвакуируют  руководящие  органы  и правительственные
учреждения -- что же это такое?
     -- А  это  хорошо, что смотрят в глаза опасности,  --  спокойно  сказал
Яннус, так, словно говорил о чем-то будничном. --  Хорошо, что меньше кричим
"ура" и больше глядим в лицо реальности.
     В этот  миг Яннус казался Койту  чуть ли  не Сяргом. То есть человеком,
который уже ни  во что не  верит. Кого  неожиданный  поворот войны выбил  из
колеи.  Но  так  как  он  знал  своего друга  вдоль  и поперек,  то  сдержал
вспыхнувшее было  возмущение.  Уже второй раз  за эту ночь  он  вынужден был
отступиться от себя.
     --  Москву никогда  врагу не  сдадут,  -- заявил Койт  с  какой-то даже
торжественностью. -- Падение Москвы означало бы проигрыш  войны. Но война не
может  кончиться триумфом фашизма, против этого восстает вся логика развития
общества.
     -- История знает и революции и контрреволюции.
     --   Война   началась   в   условиях,   благоприятных   для  немцев   и
неблагоприятных для наших войск. Неожиданное и вероломное  нарушение пакта о
ненападении   дало   фашистам  определенные  преимущества,  однако   добытый
коварством перевес не может быть вечным.
     -- Не надо меня агитировать,  -- сказал Яннус,  которого покоробили эти
слова. -- Я и думать не думаю о падении Москвы, хотя гитлеровские полчища не
так  далеко  от  столицы, и  я  надеюсь,  что этого не  произойдет. Но  я не
согласен с тобой, что падение Москвы означает поражение в войне.
     Даже со своим другом Койту нелегко было найти общий язык.
     Яннус, как мог, топал  на своих ходулях. Многое  отдал  бы он за  более
послушные ноги.
     На  этот раз  Маркус шагал рядом с  Адамом.  Боцман шел, чуть подавшись
вперед   и  по-медвежьи  переваливаясь  с   боку  на  бок.  У  невысокого  и
широкоплечего боцмана была фигура борца или штангиста -- длинное ту-ловище и
короткие, колесом  ноги.  По  походке его легко  было узнать даже  в  ночном
снегопаде. Адам ничего не  расспрашивал,  не  выпытывал,  подобно Яннусу,  и
ничего не хулил, как Юлиус Сярг, с ним было приятно идти.
     С боцманом,  с  человеком, у  которого два  имени и ни  одной достойной
фамилии, как  сам он любил говорить, Маркус ладил  хорошо. Он знал Адама еще
со  времени работы в горкоме и  уже  тогда подумал,  что этот  красно-носый,
кряжистый  и  кривоногий  человек  --  мужик  стоящий.  Маркус и  теперь  не
сомневался в этом.  Хотя внешность и бывает обманчива, но тут расхождения не
было. Вот внешность Маркуса была обманчива.  Слишком уж гладкий да ухоженный
и ко  всему еще официант, чего  можно было ждать от  такого!  И тем не менее
оказался вовсе не пробравшимся в партию карьеристом, -- а горлопаны в партию
лезли,  -- Магнус был человеком твердым, который меньше  всего  заботился  о
себе. Поэтому и погиб, именно поэтому. Если бы Магнус по примеру Константина
и  его,  Маркуса, бросился,  когда  раздались  выстрелы, на  землю, может, и
остался  бы в  живых, и  шагали бы  сейчас рядком, как шли они вместе из-под
самого  Таллина  и  почти  до  Ленинграда,  держась  все  время  настороже и
наготове. Но Магнус остался  стоять, он крикнул: "Не стреляйте, мы свои!" --
из-за его  ломаного русского языка  Магнуса  приняли за диверсанта, командир
подразделения с сожалением признался в  этом.  Часть, в расположение которой
они вышли, неделю назад напоролась  на немецких парашютистов,  рота потеряла
двадцать бойцов, и  ребята были сейчас  обозлены.  Если  бы  они шли  еще со
стороны противника, а то  оказались в тылу обороняющегося полка  --  как это
произошло,  ни Маркус,  ни Константин объяснить потом  не  могли. Видимо, их
проглядели, часовые могли задремать, тем более что они научились пробираться
бесшумно.  Достигнув  фронтовой полосы,-были  особенно осторожны,  на  своей
шкуре  убедились  --  у  немцев уши  чуткие.  Ночь  хоть  глаз  выколи,  они
благодарили  небо  за  тучи,  надеялись,  что  все  будет  хорошо.  Миновали
передовую  линию  немцев,  их  не  заметил  пулеметчик,  мимо  которого  они
проползли  всего  в  десятке шагов.  Немцы  методически  освещали  передовую
ракетами; всякий раз, когда ракета взлетала в небо, они застывали на месте,-
длинные  веточки  скрывали  их -- на  кочковатом лесном подножье  разрослась
голубика. И ни слова вслух, избегали всякого шума, не спешили, не сделали ни
одного лишнего, неосторожного движения. К счастью, и погода была за них, дул
сильный ветер, шум деревьев заглушал все другие звуки.  Они проползли триста
--  четыреста  метров,  а может,  и  все пятьсот,  в темноте определить было
трудно, Остановились,  только когда донеслась  приглушенная русская речь. Ее
услышали  все, почти одновременно,  и тут же подползли друг к другу. Им надо
было еще подождать, на свету люди разумнее; они же утратили осторожность. От
радости, что месячное скитание осталось позади, что они добрались, что у них
хватило  сил  выдержать...  Поднялись и пошли на  голоса,  внезапно услышали
клацанье  затворов,  и  тут  же   раздались  выстрелы.  Крикнуть  надо  было
Константину,  что   он  и  собирался  сделать,  но  Магнус   опередил   его.
Единственный раз в-жизни  поступил  опрометчиво. Он продолжал стоять и после
выстрела, размахивал руками и снова крикнул.  В этот момент в небо  взвилась
немецкая ракета, при  свете ее Магнус мог выглядеть  довольно внушительно, и
его можно было  принять за кого угодно, и  меньше всего за своего. Четвертый
или пятый выстрел сразил Магнуса в тот самый миг, когда Константин закричал,
чтобы  прекратили стрельбу, что они  действительно  свои. Когда Магнус упал,
Маркус, забыв об опасности, бросился к нему. Магнус еще жил, изо рта стекала
кровь, но глаза уже заволакивала пелена. Он пошевелил губами, хотел  сказать
что-то -- и  не смог.  Струйка  крови, помутневшие глаза  и едва  различимое
движение  губ --  все это  запало Маркусу в  сердце.  Хотя  много  он  видел
смертей, слишком много, --  гибель Магнуса потрясла его. Он не замечал, что,
встревоженные выстрелами, немцы стали в свою очередь палить нещадно, наобум,
пули  впивались  в стволы деревьев. Маркус не видел, когда  их окружили наши
солдаты.  Он  стоял на коленях  возле друга  и  не сводил глаз с  его  лица,
которое все больше становилось  восковым. Константин материл стрелявших, его
сбили прикладом с ног, но он и тогда не смолк. Маркуса  даже сейчас кольнуло
при  воспоминании,  что  тогда  его  не оставили возле  мертвого Магнуса,  а
подняли на ноги, толкали и тащили, пока не сунули в какую-то штабную халупу.
Лишь под вечер,  после того как его и Константина несколько раз допросили, к
ним  стали  относиться  лучше.  Магнуса он больше не видел, тело  его к тому
времени уже зарыли, в  руках  человека, который его последним допрашивал, он
увидел партбилет Магнуса. Этот последний и сказал, что его,  Маркуса, пошлют
в Ленинград,  пусть он  поймет  ситуацию и  не  чувствует себя оскорбленным.
Маркус на  своем  ломаном  русском  языке заявил,  что  они  убили  стойкого
коммуниста и что так, как обращались с ними, ни с кем не должны обращаться.
     Доброе воспоминание осталось у Маркуса и о Константине. Они встретились
с ним возле Луги. Константин отступал со  своей  частью откуда-то  с границы
Литвы, через Даугавпилс и Псков, где-то в районе Плюссы был тяжело контужен,
очнулся  в полном  одиночестве  в лесу, на том  самом  месте,  где вражеские
самолеты  бомбили   остатки  отступающего  полка.  Без  сознания  Константин
пролежал, видимо,  несколько  дней,  потом его  две недели  укрывали местные
жители; оправившись, он решил пробираться  через фронт  к своим.  Константин
рассказывал, что ему пришлось побывать в Эстонии, где он служил в Палдиски и
на Хийумаа, говорил  он  об эстонцах уважительно  и  недоверия  никакого  не
проявлял. Маркус не знал, что сталось с Константином, ему показалось, что на
допросах  тому не очень-то верили. Самому Маркусу  стали наконец доверять, а
Константина продолжали подозревать. Допытывались, где они встретились, и что
Константин говорил, и как себя вел, -- Маркус говорил о нем самое лучшее.
     Последний  раз Маркуса допросили в Ленинграде, где ему вернули паспорт,
партбилет и другие документы. Там же он получил и эвакуационное предписание.
Позднее  его  вызывал к  себе  Каротамм, которого интересовало  положение  в
Эстонии.  К  сожалению, Маркус мало  что мог рассказать,  пробирались-то они
тайком,  минуя крупные селения;  только однажды в  руки  им попала  нарвская
газета, в которой писалось, что некий цыганенок спалил курзал. Одно он мог с
полной ответственностью  сказать  --  что  оставшихся  советских  активистов
преследуют, что бывшие сводят кровавые счеты со всеми, у кого, по их мнению,
есть хоть малейший "красный душок", что в республике царит беспощадный белый
террор.  "Не  белый,  а  коричневый,  --  поправил  Каротамм,  усмехнулся  а
добавил:-- Белый террор в коричневом соусе".
     Первые две недели Маркус ходил  словно оглушенный пережитым. Относились
к нему хорошо, поселили в "Астории", дали денег,  чтобы  он мог купить  себе
одежду, но чувство подавленности не проходило.
     Человеко ,  который заставил его забыть минувшее, оказалась Эдит.  Эдит
Вээрмыйс,  излучавшая  молодость и  здоровье девушка, которая вроде  бы и не
сознавала,  что  такое  война. Маркус  оказался с  Эдит  за одним  столом  в
ресторане гостиницы и с тех пор стал искать ее общества. Он и ей признался а
этом, она решила: все  это  потому, что у него тут нет близких людей. Маркус
возражал, он  знал  многих, кто  жил в  "Астории"  и  дожидался эвакуации. В
присутствии  Эдит Маркус забывал  о смерти Магнуса,  забывал допросы;  разум
подсказывал  ему,  что была  неизбежность, что в данный  критический  момент
невозможно, больше того,  нельзя никому верить на слово. Эдит он  о допросах
не говорил  и о том,  как  погиб Магнус, -- тоже.  Ни слова  не сказал и про
Юхансона,  его  он  просто  вычеркнул из  своей  жизни. Однажды  под  вечер,
возвращаясь из  кино,  Маркус  и  Эдит  попали  на  улице 3  Июля  под  град
зажигательных  бомб. Показывали  "Александра  Невского",  фильм  этот Маркус
смотрел еше в Таллине в "Гранд-Мдрине", но Эдит не  видела, из-за нее они  и
пошли,  В  финале,  когда  облаченные  в  тяжелые   кованые  доспехи  рыцари
проваливались на Чудском озере под  лед,  публика  в "Гранд-Марине" начинала
аплодировать, но в "Звезде" этого не произошло,  отчего Маркусу даже грустно
стало.  Он рассказывал как раз о  том, как в "Гранд-Марине" хлопали зрители,
-- такого раньше никогда не случалось,  чтобы в кино эстонцы  потеряли  свою
сдержанность  и  принимались  аплодировать... Неожиданное  резкое  завывание
прервало рассказ Маркуса,  все кругом огласилось криками и  воем,  раздались
взрывы  зенитных  снарядов, и  послышался какой-то странный шум,  словно над
головой  огромная стая гигантских ворон захлопала  крыльями.. Вслед за шумом
донеслись  глухие удары,  будто сверху  посыпалась печеная  брюква,  и улица
разом заполнилась  горящими факелами. Зажигательные бомбы вначале показались
ему  факелами, через  мгновение он, конечно,  понял,  в чем  дело.  Кинулись
бежать. И  не только они. Милиционеры и патрульные призывали идти в укрытие.
Подчиняясь приказу, Маркус и Эдит забежали под какую-то арку. Эдит прижалась
к нему так крепко, что Маркус не  удержался и  поцеловал девушку;  правда, в
щеку, но  все равно поцеловал.  Эдит не  оттолкнула его, наоборот, прижалась
еще сильнее. Но больше он уже не осмелился целовать ее, под аркой столпились
люди.  Двадцать  пять лет  спустя  Маркус  завидовал  молодым,  которые  без
стеснения идут в обнимку по улице и целуются на  виду  у всех, но тогда Эдит
ему уже не вспоминалась. Эдит тоже никого  не  стыдилась, она  не отпрянула,
через  ее плечо Маркус видел, как по ту сторону улицы скидывают с крыши дома
зажигательные бомбы. Маркус удивился деловитости ленинградцев, которые умело
обращались  с зажигательными  бомбами,  словно  действительно  имели  дело с
факелами, не проявляя никакого страха. Он  сказал об этом Эдит7 но лучше  бы
ему было помолчать.  Эдит почему-то рассмешили его слова-- чужой язык и смех
Эдит обратили на себя внимание, и их препроводили в милицию. Как диверсантов
и  шпионов, -- советский человек  не смеется во время воздушного налета и не
носит шляпу.  Последний  довод Маркус придумал сам, возвращаясь из отделения
милиции, й Эдит опять  рассмеялась. Но  потом она стала прежней,  холодной и
неприступной.
     Во  время  воздушной  тревоги  Эдит  была совсем другой.  Как  ребенок,
который  ищет  защиты.  Это  Маркус понял позже. Когда  же  ее  глаза  вдруг
расширились и наполнились страхом, он об этом не подумал. Они сидели тогда в
гостинице "Астория", на четвертом этаже, В номере, где жила Эдит.
     -- Что это? -- тревожно спросила она.
     -- Бомба, наверное, -- решил Маркус.
     Они оба ясно ощутили, как пошатнулось здание. Сперва  в одну,  потом  в
другую  сторону, будто огромная  каменная махина была легкими качелями. Гула
самолетов и разрывов зениток они не слышали. И воя сирены не уловили. Обычно
в  таких случаях  приходили  работники гостиницы, приказывали  спускаться  в
укрытие.   Подвал   был   переоборудован  в  бомбоубежище,  бывать  там  уже
приходилось. В убежище всегда  скапливалось много народу, люди в большинстве
своем  сидели  молча  или  тихонько  переговаривались.  Эдит бомбоубежище  с
сидящими там людьми казалось молельней,  куда ее однажды водили,  -- об этом
она сказала Маркусу. Дяди и  тети в молельне выглядели  очень уж серьезными,
именно  серьезность  сидевших  в  убежище  людей и вызывала  воспоминания  о
молельне. И еще,  может, то, что в убежище под гостиницей .редко встречалась
моло- дежь, -- в ее возрасте -- никого. А было Эдит всего девятнадцать.
     -- Я не слышала взрыва, -- сказала она.
     -- Я гоже, -- признался Маркус.
     Здание  вздрогнуло  еще  раз.  Теперь  они  расслышали  даже  завывание
падающей бомбы, которое резко оборвалось. В тот момент, когда вой оборвался,
здание качнулось снова. И тут же донесся гулкий раздирающий взрыв. Зазвенели
стекла в окне, но, к счастью, уцелели.
     -- В гостиницу попала?
     Испуганная Эдит явно ждала, что Маркус скажет "нет", и он сказал:
     -- Не думаю. Если  бы угодила  в гостиницу, вылетели бы стекла и...  --
Маркус хотел сказать,  что  рухнули бы  стены и  обвалился  потолок,  но  не
сказал.  Вместо  этого  добавил:  --  Упала  в стороне.  Почва  колыхнулась,
Ленинград ведь построен на болоте, поэтому волна и передается на расстояние.
Ленинградские дворцы все стоят на сваях.
     Оба  насторожились, они услышали  теперь  и завывание самолета и клекот
зенитных пушек.  Словно оберегая,  Маркус обнял девушку за плечи,  сделал он
это совершенно инстинктивно, и Эдит не оттолкнула его:
     -- Спустимся вниз, -- предложила она.
     -- Теперь уже поздно. Они сбросили бомбы и сейчас улетят.
     --  За первой  волной может  последовать  и  вторая. --  У  меня  такое
чувство, что на сегодня все.
     -- Все-таки пойдем в убежище.
     --  Я не позволю больше упасть поблизости ни одной бомбе, -- Маркусу не
хотелось убирать руку с плеча Эдит.
     -- Если бы у тебя была такая сила.
     --  Сегодня  есть.  Когда я  рядом  с тобой. До  тех пор пока моя  рука
обнимает тебя, бомбы сюда не упадут. Слышишь, уже утихает.
     Маркус крепче прижал к себе девушку. Эдит не  противилась. Она и впрямь
чувствовала  себя смелее,  будто  рука Маркуса обладала способностью  вообще
прекратить бомбежку.
     --  Смерти я не  боюсь, страшнее остаться под развалинами.  Это ужасно,
когда тебя заживо хоронят, --  говорила Эдит, в голосе ее слышалась тревога.
-- Однажды я уже была погребена заживо. Завалило землей и песком. В песчаном
карьере. Мне было тогда девять лет.
     Они невольно коснулись друг друга щеками. Гула самолетов больше не было
слышно.
     Никто из них не отодвигался. Маркус все еще обнимал Эдит.
     -- Дагмар, наверное, застала  воздушная тревога, -- сказала Эдит, -- из
убежища раньше отбоя не выпускают.
     Она ждала Дагмар, с которой жила в одном номере,  ждала  из-за Маркуса,
так как побаивалась его, но теперь она уже не боялась, и теперь Дагмар могла
отсутствовать сколько угодно.
     -- Видишь, -- похвалился Маркус, -- какая сила в моей руке.
     Он с нежностью привлек девушку к себе.
     --  О,  у  тебя  добрая рука, -- в тон ему  сказала  Эдит, --  даже  не
верилось. Но теперь ты мог бы и от-пустить меня, "юнкерсы" улетели.
     -- Если я тебя отпущу, они явятся снова.
     -- Тогда  держи.  Когда дом  качнулся, я страшно  испугалась.  Подумай,
такая  громадина,  такие толстые  стены!  Мне  показалось,  будто  гостиница
охнула.  Тяжко, всею душой, но  у здания ведь нет души. Это  было  во второй
раз, а в первый я ничего не поняла, только страшно стало, все произошло  так
неожиданно.
     -- У бомбы огромная сила.
     -- В Таллине снаряд упал совсем близко, а дом ни капельки не  качнулся.
Только и было, что осколки посбивали кровлю и выбили стекла в  окнах. Таллин
немцы не бомбили. Почему они пощадили его?
     -- Самолеты посылают, когда  иначе не  выходит. Зато из  орудий  Таллин
обстреливали еще как.
     -- Я думала, что они считали уже Таллин своим и собирались взять целым.
Для балтийских  баронов Таллин -- собственный город. Неужели он весь сгорел?
Когда наши пароходы уходили с рейда, город был сплошь в дыму.
     -- Дыма всегда в десять раз больше, чем огня,
     -- Ты красиво утешаешь.
     -- Я не утешаю, говорю, что есть.
     -- Ужасно, когда приходится взрывать и сжигать свои фабрики.
     -- Это действительно ужасно.
     -- Ты говоришь так, будто сам такое делал.
     -- Да, взрывал заводскую силовую станцию. Теперь и Эдит обняла Маркуса,
будто и в ее руке скрывалась некая таинственная сила,
     -- Кто у тебя остался в Таллине? -- тихо спросила она.
     -- Мать, отец -- умер. Она бы тоже уехала, но произошло кровоизлияние в
голову, вынуждена была остаться в постели. Брата мобилизовали.
     --  У меня тетя  осталась, я  сирота.  Иногда думаю, что  мне поэтому и
легче. Тетя берегла  меня, как родного ребенка, и мне жаль ее, она понимала,
что я должна уехать, сказала: деточка, тебе  здесь  хорошего ждать нечего. И
там, куда  поедешь,  тоже  сладко не будет, но здесь  и  того  хуже. Великий
комсомольский деятель и боец истребительного батальона. Тетины слова. Только
никаким  уж комсомольским деятелем  я не была,  разве что осенью  сорокового
сразу  вступила  в комсомол. Был  у меня парень,  который  уви