очертя  голову  выбивать прикладами  дверь, они  пальнули  бы в другое окно,
прежде  постарались бы  выяснить, что там с ним сталось.  А  может, это и не
настоящие бандиты  были? Оружия с  войны  валялось  в деревнях много. И  он,
Андреас,  нашел  на  чердаке конюшни  в заброшенном хуторе  пистолет-пулемет
вместе с диском и полную каску патронов. А может быть, матерые волки послали
зеленых еще  юнцов набивать  себе руку  и  обретать закалку, а больше  всего
затем,  чтобы крепче  привязать к  себе  сдуру сбежавших  в лес  мужичков, в
зародыше убить у них даже самую мысль о возвращении домой. Не исключено было
и  то,  что  с  ним  попытались  свести  счеты  ревнивые деревенские  парни,
желторотые сосунки. У почтарши Эды много было обожателей. Однажды на зорьке,
когда он спешил через  выгон, вслед ему раздались  угрозы.  Мысль о том, что
его  считают любовником Эды,  рассмешила Андреаса. Он-то шел от председателя
волисполкома, с которым они всю  ночь напролет проспорили о колхозах. Кто бы
ни стрелял,  опасности  он в  ту  ночь  подвергся,  и  отвратительный  страх
парализовал его на несколько мгновений.
     Теперешнее чувство страха было куда глубже, забиралось в самые закоулки
души,  оно, правда, не сжимало ему горло, не  схватывало судорогой мышцы, но
полностью  завладело им.  Страх  вскипал  в  нем как  бы  изнутри,  там, где
раскаленные  клещи сжимали сердце. Он заполнял все  его существо,  временами
как бы отпуская, но тут же вновь усиливаясь, в той мере, в какой раскаленные
клещи жгли в груди. Это был смертный  страх,  именно  смертный.  Мало ли что
боль в груди отходи та, даже отпускала немного -- все равно она оставалась в
нем.
     Действие уколов  и таблеток,  думал  Андреас Яллак.  И то, что приступы
прекратились,  относил  за  счет  лечения,  так  же  как  и  охватившее  его
безразличие. Ведь как  только  его привезли в больницу, ему немедленно стали
делать  уколы, и врачи "скорой помощи" тоже что-то  вводили ему в  руку. Его
заставляли глотать таблетки и пить  микстуру,  совали в рот трубку от шланга
кислородной подушки. Именно заставляли и совали, потому  что в первые  дни у
Андреаса  словно бы и  не было никаких своих желаний, он  делал  то, что ему
велели, сознание как бы отключилось. В основном он спал. Испуг давно прошел,
он  уже  не волновался.  Теперь  он был, может, даже  слишком  безразличным.
Иногда словно бы отсутствовал -- пребывал где-то, в смысле  времени и места,
очень  далеко  отсюда...  Редко  выпадали минуты, когда  он  чувствовал себя
нормально,  в такие моменты ему думалось, что  наркотики, марихуана или  ЛСД
вызывают, наверно, такое же чувство отрешенности,  какое появилось у него  в
больнице. Уколы и таблетки, казалось,  переносили  его в иной  мир,  унимали
боль, рождали  безразличие,  отгоняли тревогу. Нет, он ошибается, наркотики,
говорят, приводят к блаженному  покою и.  радости,  так, по крайней мере, об
этом пишут, но в его уколах и пилюлях отсутствует момент удовольствия. Дойдя
в  мыслях до  наркотиков, он вспомнил о споре на давнишнем семинаре, где  он
вывел  из  себя одного солидного  лектора  заявлением о том,  что мы часто и
довольно громко говорим о наркотиках на Западе,  но стыдливо прикрываем рот,
когда речь  заходит об алкоголе. Спор спором, он бы забыл о нем, если бы тот
солидный лектор в разговоре с  секретарем горкома не взял  под сомнение его,
Андреаса,  политическую  зрелость  и  пригодность  выступать  перед  большой
аудиторией.  В  тот  раз  Андреас Яллак  рассердился и  как  следует  отбрил
лектора. К счастью, ему пришла на память подходящая ленинская цитата, только
цитатами  из  классиков  и   можно  остудить  пыл  у  таких  сверхбдительных
товарищей.
     Первый раз Андреас Яллак ощутил, как ему сдавило грудь, когда он ехал в
автобусе, и решил, что это  следствие тряски.  В набитой до отказа машине он
уперся в  оконницу, иначе бы его повалили  на полную жизнерадостную женщину,
которая  обмахивалась  свежим  номером журнала  "Природа Эстонии". Внезапная
боль метнулась из груди в левую руку, которой  он упирался в стенку, поэтому
и подумал, что рука неловко  дернулась.  Автобус перед  этим резко тряхнуло,
пассажиры  повалились друг  на друга, --  видимо, передние колеса угодили  в
ямку на дороге.
     В  автобусе  было душно. Солнце  накалило  кузов,  в салон просачивался
едкий запах гари.
     -- Да откройте же окна! -- раздался впереди отчаянный женский крик.
     Окна  были все  до  одного  открыты,  с  обеих сторон,  и  все равно не
освежало. Может,  и тянуло ветерком, но от этого не становилось  прохладнее.
Худощавый тринадцати-четырнадцатилетний паренек то и  дело наступал  ему  на
ногу и всякий раз извинялся, при этом шея у него становилась пунцовой. Он не
сердился  на парнишку,  которого  притиснули,  чей-то  фибровый,  с  острыми
металлическими уголками чемодан упирался тому под коленки.
     Сам  Андреас  вначале  сидел,  но  только как  ты  усидишь, как  будешь
таращиться  в окно, если на тебя  уставились измученные взгляды обессилевших
от усталости и духоты женщин? И хотя он знал, что стоящие в  проходе женщины
давно уже не смотрят с укором на сидящих мужчин -- привыкли, что не уступают
места,  -- он все  же встал и  уступил место  жизнерадостной особе,  которая
отдувалась и обмахивалась журналом.
     Андреас проклинал мысленно  руководство  автобусного  парка,  которое в
интересах так  называемых  экономических  показателей  позволяет перегружать
линейные автобусы  и не выпускает на маршрут дополнительные машины. Ругнул и
себя,  что затеял эту поездку. Он ничего  определенного  не обещал  Маргит и
подумал, что' ему вообще следует порвать с ней.
     Высокий,  плечистый  молодой человек,  который тоже  упирался  в  окно,
упрямо  читал какой-то немецкий журнал, держа его свободной рукой. Стиснутые
в кучку  возле двери три девчушки все время хихикали. Подробности эти запали
ему в сознание, будто автобусная поездка была невесть каким событием.
     Когда машина тормозила чуть резче, стоявшие пассажиры наваливались друг
на  друга. У  Андреаса  возникло  ощущение,  будто  он очутился в гигантской
маслобойке, которую кто-то рывками вращает.
     От жары все исходили потом.
     На  лицах  людей  застыли  страдальческие  выражения.  Наверное,  и  он
напоминал собой человека невинно оказавшегося в роли агнца перед закланием.
     И  только  дородная особа  все  улыбалась. Несмотря на  то, что  и  она
хватала ртом воздух, словно очутившаяся на суху рыбина.
     Андреас  не  раз  вспоминал  перипетии той автобусной поездки;  снова и
снова вставала она перед глазами: жизнерадостная дородная  особа, хихикающие
девушки,  упрямо читающий  журнал молодой  человек, пунцовая  шея  парнишки,
мученические  лица пассажиров. Это было  тем  более удивительно, что  он  не
очень-то разглядывал пассажиров, был поглощен своими  мыслями. Был недоволен
собой и тем, как  закончилась только что беседа в  летнем молодежном лагере.
Что из того, что не хватало  времени, а  начальник лагеря то  и дело подавал
ему знаки закругляться.  Беседа  затянулась, ему задавали много вопросов, он
радовался, что сумел вызвать  интерес юных  слушателей. Рассказывал  о своей
молодости, о войне, которая вынудила многих, таких же, как и он, выпускников
средней школы поставить крест на дальнейшей учебе и вместо книжек взяться за
винтовку. Говорил  о  первых боях,  о  героизме бойцов,  не  забыл  и Абрама
Блуменфельда, сказал о том, что думали во время войны такие, как он, молодые
люди,  что  давало  им силы справиться  со всем,  какие  идеалы  были у  его
сражавшихся сверстников. Он уже собирался кончать  беседу,  когда ему задали
еще один вопрос: "Представляли ли вы тогда социализм именно таки-м, какой он
у  нас  сейчас?" Спросил  шестнадцати-семнадцатилетний юноша, в голосе и  во
всем  облике которого сквозила прямо-таки  детская искренность.  И он должен
был  ответить так же искренне. Из долгой своей  лекторской практики  Андреас
знал, что  слушатели  принимают слова  оратора, только если он  вызвал у них
доверие. Можно вести  какой  угодно  умный разговор,  он окажется  все равно
пустым,  если слушатели  усомнятся в  чистосердечии лектора, если сочтут его
человеком,  который  высказывает  не собственные  мысли, а  долдонит истины,
которые сказаны другими.  Вопрос  взволновал  его,  он  даже не  нашел сразу
точных слов  для ответа.  Мог бы уклониться,  -- разве  не  поступал он  так
иногда, обходя острые углы?  Но этот паренек был юн и доверителен, и  нельзя
было  отделаться общими фразами. От него требовали  "да"  или "нет", и он не
вправе был уйти от остроты вопроса.  К тому  же юноша  с  длинными вьющимися
волосами, в  ковбойке,  глядел  ему  прямо в  глаза.  У  молодых выработался
довольно острый  нюх,  они  интуитивно угадывают,  с  кем  имеют  дело. Да и
остальные вдруг напряглись,  редко  аудитория пребывала  в таком единодушном
ожидании. Обычно он все же  удерживал  внимание слушателей, в запасе  у него
имелось  достаточно  разных  занятных  историй,  если  уж  ничто  другое  не
вывозило, но редко с  такой напряженной сосредоточенностью ожидала аудитория
его  ответа на вопрос К  тому же  время  давно  уже вышло, начальник  лагеря
нетерпеливо показывал на часы. И Андреас сказал, что социализм его молодости
был миром только хороших, только  чистых, бескорыстных, трудолюбивых и умных
людей. Того, что при  социализме могут еще существовать алчность, воровство,
корыстолюбие, эгоизм,  карьеризм, обман, -- этого он тогда,  в свои двадцать
солдатских лет, не представлял себе. Тут терпение начальника лагеря иссякло,
используя возникшую  паузу, он быстренько поблагодарил  Андреаса. Ему  долго
аплодировали, но  он  чувствовал,  что  не  так  должен был  кончиться  этот
разговор, он обязан был сказать хотя бы о  том, что  всем, особенно молодым,
нужно жить так,  чтобы  социализм  стал действительно миром добрых,  чистых,
бескорыстных людей. У него  осталось ощущение, что все же он словно бы  ушел
от прямого ответа.  Это не  давало  ему покоя,  и, вспоминая обо  всем этом,
Андреас почувствовал, как по телу скатываются  капельки  пота. Именно тогда,
когда он  мысленно  ругал себя, вдруг  защемило в  груди,  не стало  хватать
воздуха.
     Он,  видимо, побледнел, потому что дородная особа уставилась  на него и
неожиданно предложила сесть.
     Но тут же все прошло.
     Оттого ли ему вспомнилась  теперь  автобусная  поездка и то, о  чем  он
думал тогда, что первая атака случилась в автобусе? Там он еще не понял,  не
подумал,  что  это  приступ.  То,  что у  него  может  быть спазм коронарных
сосудов,  ему и  в голову  не пришло  Раньше  сердце не беспокоило. Головные
боли, правда, бывали сильные, но начинались они иначе, совсем по-другому.
     Хотя когда-то,  более двадцати  лет  назад,  он уже ощутил,  как сильно
сдавило сердце Это -- когда, примчавшись домой, он нашел отца лежащим в луже
крови  среди груды  кирпича.  Услышав  выстрелы, Андреас сразу же подумал  о
самом плохом, но,  пока бежал  к  своей хибаре, еще надеялся, что ошибается,
надеялся что отца  не было дома, хотя и  знал, что тот  обещал начать работу
пораньше, иначе к вечеру в доме не будет тепла.  Но эти вызванные  смятением
спазмы, болезненное щемление в груди не были сердечным приступом.
     Вспомнилась  Маргит и то, что  было  там, однако поездка в  автобусе  и
лекция в молодежном лагере снова не  шли из головы. Может быть, потому,  что
был  одурманен уколами и таблетками,  что нормальная деятельность мозга была
нарушена, что мысли его кружились как-то сами по себе, что отключилась воля,
которая обычно и направляет мысль.
     И возле Маргит Андреас почувствовал, как зашлось сердце. После купания,
когда загорали. Они  заплыли, далеко в море, почти на середину залива. Плыли
все время  рядом. Маргит  быстро  скользила в  воде,  явно когда-то  училась
плавать у тренера.  Андреас тоже считался  неплохим пловцом. В свое время, в
коммерческом училище, он был загребным, преподаватель  физкультуры советовал
ему серьезно заняться тренировками. Анд-реаса же занимало  совсем другое. Ту
стесненность в груди  Андреас счел за обычное -- у бегунов часто захватывает
дух.  Он, правда, не бежал, однако плавать -- это тоже  напрягаться.  О том,
что закололо в груди, Маргит он не сказал, не  хотел выглядеть слабаком. Она
по крайней мере лет на двенадцать моложе его. Ночью, дома, когда в груди уже
изрядно жгло, когда боль перекинулась в левую руку, в плечо и  шею, когда он
был уже во власти  страха,  у него  мелькнула  вдруг мысль: а  что,  если бы
приступ начался посреди  залива?  Эта мысль даже как-то  оттеснила  страх. В
конце концов, ему повезло. В воде было бы куда хуже, в сто раз хуже.
     Повезло ему и с врачом "скорой помощи". Сперва его, отуманенного болью,
раздражала   молодость   врача.  Подумал   даже,   что  девчонки,   прямо  с
университетской скамьи,  не  должны бы работать на  "скорой".  На вопросы ее
отвечал с едва скрываемой неприязнью. Врачиха старательно выслушала  сердце,
затем сунула ему под язык маленькую таблетку, сделала укол, быстро позвонила
куда-то,  вызвала  специальную  бригаду,  осталась  возле  Андреаса, пока не
приехали  еще  врач  и  сестра.  Пожилая  женщина-врач подтвердила  диагноз:
инфаркт  миокарда. Об этом ему сказали уже  в  больнице. Дома об инфаркте не
заговаривали. Говорили  только о том, что надо срочно госпитализировать, что
он  нуждается в интенсивном лечении, которое в домашних условиях невозможно,
что нельзя  терять времени, и он  со всеми  их  советами соглашался.  Боль и
страх  сделали  его по-детски послушным; Андреасу не позволяли самому и шагу
ступить, его  снесли  вниз  на носилках,  лестница  была узкой, крутой,  как
обычно  в  старых  деревянных домах.  Призванный на  помощь шофер  клял  эту
лестницу,  его  слова доходили  до Андреаса  будто сквозь  ватную переборку.
Второй  врач сделал  ему  еще  укол,  и боль  притихла.  В больнице  приступ
повторился, боль  и  нехватка воздуха  вернули  также  страх. Улеглась  боль
только через шесть часов.
     На второй  день, когда он окончательно уже успокоился, ему вспомнилось,
что у молодой докторши со "скорой" были красивые ноги, глаза его запечатлели
это  в  памяти  машинально.  Вспомнив  о  ее  ногах,  он  подумал  еще,  что
человеческий  мозг подобен  электронно-вычислительной  машине,  которая  все
регистрирует, фиксирует  и раскладывает  по ячейкам памяти. Андреас  тут  же
забыл  про  ножки   докторши,  а  также  про  то,  что  память  человеческая
кибернетическое устройство, и не что иное.
     Санитарка Элла  пришла кормить его. Приладила у  груди  опирающуюся  на
край постели  эмалированную подставку, поднесла ко рту странный  кувшинчик с
носиком,  какого  он раньше никогда не  видел,  дала  какой-то  напиток  или
бульон. При  первом кормлении  Андреас хотел было  присесть  на  кровати, но
санитарка не позволила.
     -- Лежи спокойно  и  не пялься на меня,  что  говорю тебе "ты". Больной
мужик все равно что ребенок, а с детьми разговаривают на "ты", -- тараторила
она. -- Человек ты одинокий, была бы жена,  тогда  сидела бы  она тут вместо
меня и кормила бы тебя из поильничка. В первые  дни жены обычно здесь,  даже
те из них, кто в другое время живут с мужьями как кошка с  собакой.  Инфаркт
смиряет даже  самых сварливых.  За дверями  предупреждаю  баб, что  больного
нельзя  волновать, если  больной  волнуется,  то горло у него перехватывает,
человек с  лица  синеет, и уже  не знаешь,  помогут  ли  ему  еще уколы  или
кислород даже.  И мужиков  учу  уму-разуму, чтобы ругань да грызню на  потом
оставили. Когда сила вернется, будет еще время друг дружку мытарить.
     Элла  была  шестидесятилетней  полной  женщиной, которая,  будто яичко,
перекатывалась по палате. Она оказалась той  самой дородной  особой, которой
Андреас уступил в автобусе место.
     В палате было всего две кровати, другая пустовала пока.
     "Смертная  палата" -- мелькнула  мысль.  Но  это  нисколько не  тронуло
Андреаса. Он лишь констатировал факт.
     -- Не думай,  что палата  смертная, -- словно прочла его мысли Элла. --
Нет у  нас такой палаты.  Умирают всюду. Или  в живых остаются, уж  кому как
суждено. Эта,  если  хочешь знать, как  раз  живительная палата.  И поменьше
других, и под рукой все, что инфарктнику надо, у врачей на глазах все время.
Через  неделю или  две переведут отсюда, больше  держать не будут  --  место
понадобится. Странно, что вторая  кровать другой  день  пустует. Атмосферное
давление, видать, повышенное.
     Андреас Яллак нехотя сделал несколько глотков.
     -- Если не будешь есть,  глюкозу начнут  вливать, а это куда хуже,  Так
что глотай, даже против воли, а глотай.
     И Андреас глотал.
     -- Я уже в  автобусе  поняла,  что с  сердцем у тебя непорядок: побелел
вдруг с  лица,  ну, думаю, дела у мужика плохи. Тебе надо было сесть, а  мне
предупредить тебя. Может, ничего бы и не  случилось. Старомодный ты человек,
предлагаешь старухам место, но про себя я уж так благодарила тебя. Не терплю
жары и духоты. Дома окно у меня  всегда настежь. И мой насос хвалить нечего,
но  жить можно. Из-за сердца нельзя слишком волноваться,  кто волнуется, тот
не скоро поправляется.
     -- Дедушка, это что?
     -- Кислородный баллон.
     -- Что такое баллон?
     -- Сосуд.  Металлический сосуд. Большая чугунная бутылка, без горлышка.
В этом баллоне, или чугунной бутылке, кислород,
     -- Кислород. А что такое кислород?
     -- Газ. Воздух, Хороший воздух,
     -- А тут разве плохой воздух?
     --  Нет.  Но я  болен и  должен  дышать  самым  чистый  воздухом,  чтоб
поправиться.
     Дедушка  полулежал  под  одеялом.  Изголовье  кровати  было  специально
приподнято особым устройством.  Еще в прошлый раз он  объяснил  внуку, зачем
это сделано. Чтобы легче было дышать, чтобы сердце свободней билось. Дедушка
закатал рукава рубашки, он и дома любил  их закатывать. Руки  у дедушки были
крупные, мускулистые, он был очень сильный, сильнее отца. Внук не забыл, как
однажды дедушка так тряхнул отца, будто  тот был  не взрослый человек, а еще
мальчишка. Зато отец выше ростом. То, как дедушка тряхнул отца,  внук увидел
случайно.  Он  забрался на  росший во дворе клен и  хотел было позвать  отца
поглядеть: пусть знает, что  сын  у  него не такой уж  и "книжный  червь", а
ловкий и смелый, как все другие мальчишки. Тогда-то он и увидел, что дедушка
схватил отца за грудки  и  трясет, как мешок  с мякиной. Что  такое  мешок с
мякиной, этого он не знал, просто вычитал из рассказа о прошлой жизни. О том
же,  что  увидел, ни  отцу, ни дедушке ничего не сказал.  И маме с  бабушкой
тоже. Это была его тайна, которую унесет он с собой в могилу. Слова  эти  --
"унести с собой в могилу" -- он  тоже вычитал. Вначале он испугался, да так,
что когда слез с дерева, то руки и ноги не слушались. Не мог освободиться от
увиденного.  Держался  подальше от  дома, ни за что не хотел  попадаться  на
глаза ни  отцу,  ни дедушке. Бабушка первая заметила,  что с внуком творится
неладное, все допытывалась, но тот молчал, наконец сказал, что голова болит,
что,  наверное, мигрень. О головной  боли  и  мигрени он слышал от  бабушки.
Бабушку часто  мучили приступы мигрени,  и тогда разумнее было держаться  от
бабушки подальше. До этого он еще никогда не врал.  Какое-то время даже стал
избегать дедушку, но так как отец обычно, приходя  домой, запирался у себя в
комнате, а дедушка возился или  в  саду, или в гараже и брал внука с  собой,
ездил с ним на машине к морю, то мальчик снова привязался к нему:
     -- Слушай, дедушка, а ты знал, что заболеешь? Тут вмешалась бабушка:
     --  Никто  не  знает,  когда  заболеет.  Болезнь  приходит  без  всяких
предупреждений.
     -- Нет, дедушка знал.
     Дедушка с бабушкой удивленно переглянулись.
     --  Знал,  знал, --  заверил внук, глядя на бабушку большими  голубыми,
девчоночьими г