дакции уже подобраны, --  все
бывалые  журналисты и мужчины, которые смогут лучше  перенести тяготы  жизни
фронтового  города.  А  она  пусть  спокойно  перебирается через  Ладогу,  в
Челябинске  вопрос  о  ее  назначении решится.  Яннус  все  это  предвидел и
отсоветовал обращаться к секретарю ЦК.
     Сейчас,  в  снегопаде, Дагмар еще острее  чувствовала себя сорванным  с
дерева  листком,  который ветер безжалостно  швыряет с  места на  место.  Ее
желание уже ничего не значит, ее просто затягивает  движущийся поток. С того
самого  момента,  когда Яннус явился к ней и увел с собой. В ее  собственных
интересах, в  интересах Бенно, в интересах народа... Боже мой, какие высокие
слова...
     А  чувствуют  ли себя и  другие влекомыми  ветром листьями? Яннус, тот,
конечно, нет, у него голова забита  планами, которые  он будет осуществлять,
когда они доберутся до места. Там он организует какой-то профсоюзный комитет
и поставит его на ноги, у него ясная цель, он займется делом, которое ему по
душе и  которое  он  находит  важным.  Мария  Тихник  твердо  убеждена,  что
эвакуация единственно возможный  шаг, она, правда, не  представляет  себе  с
такой  ясностью,  как Яннус, чем будет заниматься,  но  считает своим долгом
проти-востоять любым трудностям, чтобы через год или два вернуться в Эстонию
и продолжить  работу, насильственно прерванную фашистами. И  Койт тоже  ни в
чем  не  сомневается, вера его в будущее настолько велика, что  он словно бы
встал над  нынешними  бедами, нет, он не может  чувствовать  себя гонимым  с
места на место листком. Боцман Адам, наверное,  так же давным-давно сросся с
коммунизмом и  относится  ко  всему,  что  с ним  сейчас происходит,  как  к
неизбежности. Валгепеа --  человек практического склада и  вживается в любые
обстоятельства с каким-то необъяснимым, само собой  разумеющимся оптимизмом.
Он пребывает в своем  времени, время  живет  в нем, сомнения и шатания такой
натуре чужды. И  Валгепеа знает свое место и свою цель, плыть против течения
не  собирается,  оно  несет  его  в   направлении,   которое   он   хотя  бы
подсознательно считает верным. Вот Сярг, который все и вся клянет, но  видит
перед  собой сверкающий в ярких лучах город, видит верблюдов и виноградники,
он-то может ощутить  себя  гонимым листочком -- куда ветер  его  подбросит и
швырнет,  там  он  и  останется.  Но  стоит  тому  же  С.яргу  пробиться  на
ташкентский поезд, и он сразу почувствует себя хорошо. Впрочем, как знать...
Маркус? Мужчина  с  сильными руками,  в  которого влюбилась  Эдит и который,
видимо, тоже влюбился в нее. Вероятно, и он человек типа Яннуса и Койта, чья
судьба  безраздельно  связана с судьбой революции, так что  и в хаосе они не
теряют цели, которой себя посвятили. То, что он  упрямо, невзирая ни на что,
пробирался к линии фронта и вышел к своим, -- вызывает уважение.
     Но  если другие не чувствуют себя  гонимыми ветром  листками, то почему
это чувствует она? Неужели  только  из-за Бенно? А если бы он шагал  рядом и
держал  ее  под руку, было бы у нее такое ощущение? Испытывала бы она  то же
самое, что и сейчас?
     Ответа Дагмар не находила.
     И тут же возник новый вопрос: а что бы чувствовал сейчас  Бенно? То же,
что Яннус и крепкорукий Маркус, или то, что она и, может быть, Сярг? А вдруг
Бенно уже в их  последнюю встречу испытывал то,  что  испытывает теперь она?
Почему он был  такой убитый, грустный, сам не в себе? И только она ничего не
понимала. Бенно  приходил  и  уходил  туда, куда его  посылали,  он  уже  не
располагал собой.  Ни на что не  жаловался -- может, просто не хотел портить
ей настроение. Тогда Дагмар  не ощущала себя еще бесцельно влекомым листком,
о нет, тогда  бы ей и в голову не пришла такая мысль. Но Бенно уже знал, что
значит  война,  и  понимал, что  она превращает  людей  в сорванные с дерева
листочки.
     Почему же ни Яннус, ни Мария, ни Альберт и ни  Маркус не чувствуют себя
так? Разве война не оторвала их от родного дерева и не погнала с котомкой за
плечами скитаться по свету? Почему  одни чувствуют, а другие  нет? И  почему
она об одних думает, что они это чувствуют, а о других так не думает?
     И тут Дагмар обнаружила, что идет рядом с Маркусом.
     Маркус  уже  некоторое время назад приметил, что впереди Дагмар, боцман
Адам отстал и  шел сзади.  Маркус  не прибавил шагу,  чтобы  догнать Дагмар,
продолжал  идти прежним ходом.  Подумал:  если  она снова заведет разговор о
муже, он  ей все  выложит.  Пускай Ян-нус ломает  комедию, а с него  хватит.
Однако, поравнявшись с  Дагмар, отказался от  своего  намерения  и  произнес
первую пришедшую на ум фразу:
     -- Погодка рождественская. Как в наших краях.
     -- Здесь больше снега, -- сказала Дагмар. -- Куда больше.
     --  Я горожанин, -- продолжал Мapкyc, -- по правде  сказать, и не знаю,
как там в деревне на рождество. По-моему, должен снег идти. Такой же густой,
пушистый.  Запорошенные ели, снегопад  и санная езда-- это и  есть настоящее
деревенское рождество.
     Маркус поймал себя  на  том,  что говорит слишком книжно,  подобранными
словами, и рассердился: с какой стати он лезет из кожи вон?
     -- Снежное рождество, по-моему, тоже красивее, -- согласилась Дагмар.
     Хотя Маркус и был себе противен, он продолжал в прежнем духе:
     --  В  Таллине на рождество нередко  тает и сля-,коть,  --  бывает, что
улицы совсем без снега. Настоящего
     рождественского настроения тогда и в помине нет.
     -- В эту зиму и снег бы, наверное, не обрадовал, -- сказала Дагмар.
     -- Пожалуй. Снег -- это декорация. А одной декорации мало.
     -- Здесь куда больше снега, -- повторила Дагмар.
     --  И  в наших  внутренних  районах снега всегда больше.  Даже в Нымме*
покров толще. -- Напряжение в нем стало спадать.
     -- В центре города снег убирают, -- может, поэтому.
     -- Вы где жили?
     --  В  Юхкентале,  --  Дагмар  назвала  свою  старую   улицу  и  быстро
поправилась: -- В Кадриорге.
     -- Я жил по  Вана-Каламая, -- сказал  Маркус и подумал,  что наконец-то
заговорил по-человечески.
     -- В Таллине, наверное, снега еще нет.
     -- Помню, учился я в первом  или во  втором классе, -- в  ноябре  выпал
снег -- и остался. А обычно так не бывает.
     Какое-то время  они шли молча. К Маркусу вернулась уравновешенность. Он
обнаружил,  что  Дагмар шла почти  таким же,  как он,  широким  шагом. Сзади
доносился  скрипучий  бас Юлиуса  Сярга и слышался  койтов-ский  тенорок. По
мнению Маркуса, у Койта был носовой тенор. Слова разобрать невозможно, но по
тону казалось, что они, как обычно, спррят.
     -- Могли вы себе когда-нибудь представить, что попадете сюда? Далеко за
Ладогу, в северную Россию? -- прервала Дагмар молчание.
     --  Нет,  -- призвался Маркус.  -- Я многого  не мог  себе представить.
Война висела в  воздухе, это чувствовалось уже несколько лет, но то, что она
так быстро придет в Эстонию, я и подумать не мог.
     -- Для меня все невероятно, -- сказала Дагмар. -- Не  могу освободиться
от чувства, что мы предали свой край. Ведь народ остался... там. Разве мы не
должны были разделить его судьбу? А вместо этого все бежим и бежим...
     * Нымме -- пригород Таллина.

     Слова Дагмар поразили  Маркуса.  Поразили потому,  что  и  он временами
думал так. Еще  когда пробирались по  лесным дорогам на восток,  предпочитая
сумерки  и ночную темноту дневному свету. В  иные  минуты,  когда охватывала
безысходность и цель  представлялась недостижимой, он  будто чувствовал себя
виновным в том, что голова  у него  занята  лишь  мыслями  о своем спасении.
Тогда  он казался  себе  беглецом, который  спасает собственную шкуру.  Но и
позже, когда на  Финляндском вокзале дожидался отправления эшелона,  на душе
был  горький  осадок. Никто, с кем  он вместе садился  в поезд, не говорил о
бегстве, все произносили нейтральное и извиняющее слово-- эвакуация.  Они не
бежали, они покидали Ленинград, который стал фронтовым городом, как покидали
недавно  свои родные края,  -- хотя  нет, не покидали, а эвакуировались. Все
происходило по решению вышестоящих органов. Эвакуационная комиссия Эстонской
ССР  вручила  ему  эвакуационную справку  и  объявила,  что  при  первой  же
возможности  его  отправят из Ленинграда. Из  Эстонии он  выбирался  на свой
страх и риск, там он метался подобно зверю в западне, сейчас все в порядке и
все на месте.  В "Астории" он встретил двух секретарей ЦК, встречал народных
комиссаров,   работников  райкомов  и   исполкомов,   руководящих   деятелей
профсоюзов, народных  депутатов, ученых,  писателей и  служителей искусства,
хозяйственников  и широкоизвестных  стахановцев. И  спросил  себя: разве они
должны  были оставаться  в Эстонии?  Хотя он и считал ребячеством эти мысли,
которые приходили порою в  голову,  --  ибо судьба народа была бы  не легче,
если бы весь  актив оказался  в  Эстонии и был  уничтожен,  -- тем не  менее
полностью погасить это чувство вины Маркус не мог. Он сказал:
     -- Вы  правы  -- без  конца  драпаем.  К  сожалению,  у нас нет другого
выбора.
     Маркус чуть не добавил: а какой смысл было жертвовать собой -- фашистам
очень бы даже понравилось, будь они в Эстонии, сейчас вряд ли бы кто  из них
был  на  свободе,  большинство уже давно поставлено было бы  к стенке, -- но
вовремя удержался. Дагмар могла сказать, что кое-кого все же оставили, и при
этом обязательно подумала бы о своем муже, есть у нее такая навязчивая идея.
И  тут же  Маркус  понял,  что Дагмар до тех пор  не освободится от чувства,
будто она кого-то  предала, пока не узнает всю правду о Юхансоне. Пока будет
думать,  что  Бенно -- один из  тех,  кто остался в  Эстонии  организовывать
сопротивление-
     -- Как бы я хотела, чтобы все это было оном, -- сказала Дагмар.
     ' Маркусу казалось, что он понимает ее. Дагмар, которая до сих пор была
для него  существом  далеким,  несчастным,  но все же  далеким,  вдруг стала
ближе. Он сказал"
     -- Представьте себе, что мы сейчас идем по Эстонии.  Там много таких же
лесов и дорог.
     -- Я этого не могу представить.
     --  Да и я не совсем. Но разве  это не здорово, если суметь? Если бы мы
могли плохое  вообразить хорошим. Плохое-то мы умеем еще худшим представить,
даже  о хорошем  думаем  как  о  плохом, так  часто  бывает. А  должно  быть
наоборот.
     Дагмар не согласилась:
     -- Плохое нельзя принимать за хорошее.
     -- Вы правы: с плохим нельзя уживаться,  тем более обращать в  хорошее,
воображать хорошим.
     Неожиданно Дагмар переменила разговор:
     -- Вы не должны были покидать Эдит. Слова эти ошеломили Маркуса.
     -- Вы не должны были покидать Эдит, -- повторила Дагмар.  --  В трудное
время  людям  надо  держаться вместе.  Не  то их  начнет швырять  ветром,  и
почувствуют ли они когда-нибудь под  ногами твердую почву, об этом  сами они
знают меньше всего...
     -- То,'что Эдит осталась в Ленинграде, от меня не зависело, -- возразил
Маркус. -- Я ее не оставлял. -- И тут же почувствовал фальшь в своих словах.
     -- Это, наверно, и от нее не зависело.
     -- Может быть. Но не от меня -- уж точно.
     -- Она бы с радостью пошла с нами. Мне казалось, что ради вас...
     -- Почему вы так думаете?
     -- Боже, какой вы слепой.
     Маркус все больше и больше терялся. Он буркнул:
     -- В военное время человек не волен делать то, что ему хочется.
     -- Разве всегда непременно нужно отступаться от себя?
     -- Эдит никто не  принуждал отступаться.  Да ее, по-моему, и невозможно
заставить.
     -- В последний вечер  Эдит плакала. Я пыталась ее утешить, как она меня
всегда утешала.
     --  Она бы все равно  не пошла с нами, если бы я ее и позвал. Даже если
бы и хотела пойти ради меня, как
     вы сказали...
     Произнеся  это,  Маркус  почувствовал  себя  виноватым  в чем-то  очень
существенном.
     -- А вы разве не позвали ее?
     -- Мне и в  голову не пришло, -- честно признался Маркус  и сконфуженно
добавил: -- Она бы не смогла пойти.
     -- А вдруг. Может, она как раз и дожидалась вашего слова?
     -- Даже зная, что она ждет моего слова,  я бы все равно не посмел звать
ее с собой. И это прозвучало фальшиво.
     -- Почему?
     -- Я бы только затруднил ее решение. Разве я должен был это сделать?
     . -- Думаю, что да.
     -- Теперь мой черед спросить -- почему?
     -- Если  бы вы позвали  -- это  придало бы ей  силы. Пусть на то, чтобы
остаться. Это значило бы для нее очень много.
     Маркус вздохнул!
     -- Если вы правы, то я глупец. Дагмар стало жаль его.
     Снегопад  продолжался.  Дорога по-прежнему  петляла в  высоком ельнике.
Теперь, когда они молчали, Мар-кус отчетливо слышал шаги -- свои и Дагмар. В
самом деле, они шли почти в ногу.  Сзади временами слышался говорок. Впереди
было  тихо,  сквозь мерно  падавшие  хлопья  проглядывали  две  человеческие
фигуры.  Валге-пеа  и боцман Адам. Голосов слышно не была -- дело известное,
боцман не говорун.
     Дагмар снова прервала молчание:
     -- Эдит не говорила, почему она остается в  Ленинграде. Сказала только,
что не может поехать с нами.
     -- И мне ничего не сказала, -- заметил Маркус.
     -- Мне жаль ее. И вас тоже.
     -- Ну, теперь вы думаете хуже, чем обстоит дело.
     -- Дай-то бог. От всего сердца желаю.
     Дагмар поскользнулась и потеряла равновесие, Маркус поддержал ее.
     -- Спасибо.
     -- Наверное, ступили в санный след.
     -- Постараюсь быть осторожнее.
     -- Может, вам немного отдохнуть? 'Я остановлю лошадь.
     -- Из-за меня не стоит. Поверьте, я ходок надежный,
     -- Это хорошо. Нам придется топать не одну неделю.
     -- Я бы лучше осталась в Ленинграде.
     И снова Маркус вовремя промолчал. Уже вертелось на  языке: "А еще лучше
в Эстонии". Именно так он уже не раз думал о Дагмар. Вместо этого сказал:
     -- Посмотрите, какие высокие ели. Макушки сливаются с небом.
     -- Это оттого, что ночь и снег идет.
     -- Заснеженная ель -- на редкость величавое дерево.
     -- Вы -- дитя города, Маркус согласился:
     -- Верно,  сельский житель воспринимает  природу естественнее и глубже,
горожанин  больше  любуется и  восхищается. А  вы  сами родом из деревни или
города?
     -- Из пригородной  деревни. Саку.  Мне  было  восемь  лет,  когда семья
переехала в город. Отец учительствовал, хутора своего не имел.
     -- Я родился в городе. Мой отец работал в портовых мастерских, три года
назад утонул -- и  воды-то всего по колено  было. Разрыв сердца. Да и вы  не
можете считать  себя деревенской; если  бы родились  в  крестьянской семье и
оставались в деревне, тогда  дело другое. А с восьми лет в городе -- по всем
статьям городская барышня.
     --   Я  толком  и  не  помню  своего  деревенского  детства.  Речка  да
приземистые сосенки на песчаном выпасе. Насосный колодец, погреб возле дома.
И школа,  вернее,  низкое  и  полутемное помещение,  отец  давал  уроки трем
классам сразу. Куда лучше помню дедушкин и бабушкин  хутор, меня туда возили
потом каждое лето. Так что все-таки немного деревенская.
     -- Одних  летних каникул мало. Я тоже провел как-то лето в  деревне, но
ощущением  деревенского, жителя не проникся. Большой лес  действует на меня,
как храм, -- возникает чувство торжественности.
     --  Скажите,  вы плакали когда-нибудь при  виде падающего  дерева? А  я
плакала.  Это  самое  печальное  воспоминание  моего  детства.  Росли  возле
молодого сосняка три высокие сосны.  В учебнике природоведения была картинка
с такими соснами и подпись: "Корабельные сосны". Тогда я еще ничего не знала
о борьбе сосен  за свое существование, мне казалось, что все молодые сосенки
-- это  их дети. Но однажды сосны срубили, я  видела, как валилась последняя
сосна,  и рыдала как безумная. На мужиков, которые спилили их,  смотрела как
на душегубов.
     --  Признаюсь,  что я тоже  недели две в'алил деревья,  зарабатывал  на
карманные расходы. Однажды в зимние каникулы.
     --  Вы  пилили другие  деревья. Если бы вы срубили  мои сосны,  я бы  и
сейчас боялась вас.
     -- Спасибо всевышнему, что вы жили уже в городе, когда я подрабатывал в
лесу.
     -- Какие вы пилили деревья?
     -- Разные.  Лес  попался дрянной.  Думал,  сорву  куш,  а  принес всего
четырнадцать крон.
     Постепенно  разговор иссяк. Какое-то  время шли рядышком молча.  Одежда
уже  покрылась  толстым  слоем  снега.  Идти  по  заваленной  снегом  дороге
становилось все труднее. Полозья оставляли за собой глубокую колею.
     Маркус не вынес молчания.
     --  Пойду  все-таки  остановлю  лошадь! --  воскликнул  он  с  деланным
оживлением и прибавил шагу.
     -- Я совсем не устала, -- крикнула Дагмар вдогонку. Маркус оглянулся.
     -- Лошадь все равно придется задержать. А то Яннус сильно отстал.
     И исчез за пеленой снега, оставив за собой широкие следы.
     Дагмар проводила его взглядом.  Порой  ей  казалось,  что Маркус что-то
скрывает от нее. Что  знает  о Бенно гораздо больше. Только  не осмеливается
сказать,  что  с ним случилось. Может,  Бенно  нет в  живых?  В такие минуты
Дагмар думала, что неведение -- хуже любой правды. Когда  Маркус сказал, что
плохое   надо   представлять  хорошим,  Дагмар  затаилась  в  ожидании.   Ей
показалось,  что  Маркус собирается  говорить  о  Бенно. Однако  он  перевел
разговор на общие темы.
     Вскоре впереди послышалось тпруканье, и Дагмар увидела  сквозь падавший
снег  дровни  и  лошадь.  Через некоторое  время  все собрались  у  дровней;
последним, хотя он  и  размахивал во всю мочь своими длинными  руками, будто
крыльями, подошел Яннус.
     --  Ни  одна  машина  не  проехала, -- перебивая говоривших, загрохотал
дребезжащим басом Юлиус Сярг. -- И куда эта старая чертовка ведет нас?
     -- Дорога  правильная, -- заверил боцман Адам, будто каждый день  ходил
по ней.
     Койт поддел было:
     -- Господин Сярг желают ехать на машине.
     -- Против машины и я бы не возражал, -- сказал Валгепеа. Покрытый слоем
снега рюкзак  на  его  спине сливался  с  плечами, и Валгепеа  казался Койту
горбатым.
     Хельмут Валгепеа не шутил, а сказал то, что думал, -- он и впрямь бы не
возражал против автомобиля. Да и другие, видимо, тоже. На автомашине одолеть
двадцать восемь километров ничего не стоило, теперь на это уйдет вся ночь.
     ...В начале пути повезло,  и  довольно  крепко.  Целых  два  дня  после
Сясьстроя  им  еще улыбалось  счастье. Судьба  словно желала  загладить свое
прежнее к ним равнодушие.
     Валгепеа надеялся,  что после того, как они переберутся  через  Ладогу,
худшее  останется* позади. И  дела пойдут куда глаже.  Но  вот поди ж ты  --
судьба  уготовила им новые  удары. Первые же слова, услышанные  Хельмутом на
маленькой восточной пристани, означали, что  он рано сказал  "гоп".  А слова
эти были такие:
     -- Немцы в Тихвине!
     Раздались они  на чистейшем эстонском  языке, далеко  окрест разнесся в
прохладе осеннего утра звонкий голос парнишки лет десяти.
     -- Немцы в Тихвине!
     Валгепеа только что спустился с  трапа на узкий  причал я еще  не успел
оглядеться, как его резанули эти слова.
     Он   изумился,  что  мальчишка  чисто  говорил  по-эстонски.  Разве  на
восточном  берегу  Ладоги живут эстонцы?  А  может, это вовсе не  местный, а
какой-нибудь  тоже  эвакуированный?  Валгепеа  внимательнее  пригляделся   к
парнишке --  натянутая на уши буденовка, из-под расстегнутого ватника  видна
подпоясанная  длинная   русская  рубаха,   сапоги  размера  на   два  больше
положенного,  --  нет, первое  впечатление не обмануло его, мальчишка должен
быть местным.
     И  только придя к такому  выводу, Валгепеа подумал,  где  же этот самый
Тихвин, о падении которого объявлялось как об очень важной вести.
     -- Немцы в Тихвине! -- снова прокричал парнишка. Видимо, он сам  только
что услышал и торопился
     первым  передать  новость дальше. Но откуда он знает,  что надо кричать
по-эстонски? И  этому Ва