Альберт.
     Они  шли  молча,  боцман   вообще  был  немногословен,  но  именно  ему
приходилось вести все самые важные разговоры. Так  как он единственный,  кто
свободно владел русским, то ему и  доводилось больше всех заниматься делами:
искать ночлег, заботиться о еде, расспрашивать о дальнейшей  дороге. И Яннус
пытался говорить,  но  обычно  заходил в тупик. Адам спрашивал  то,  что ему
велели  спрашивать,  но  дела вел на свой  лад. Человек он был практичный, в
этом смысле на него походил Хельмут, только  он  мог и пустое молоть. Боцман
же лишних слов не  употреблял. Без Адама они  были бы  как без  рук, все это
понимали, и  авторитет боцмана рос  буквально с  каждым днем. Даже в  глазах
милиционера  Сярга  --  человека  упрямого  и  строптивого,  который ничьего
авторитета признавать не желал.
     --  Ну  и  сыплет, может все дороги  завалить, -- заметил Альберт Койт.
Однокашники нарекли его Койдулой* -- за любовь к поэзии и за  попытки самому
сочинять стихи.  Из них всех он был, пожалуй, самым оторванным от реальности
человеком,  хотя, будучи сыном рано овдовевшей  школьной уборщицы,  вроде бы
должен был с детских лет шагать с жизнью рука об руку.
     *  Койдула  Лидия  (Лидия   Эмилис  Флорентине  Янзен,  1843--1886)  --
выдающаяся поэтесса и драматург, классик эстонской литературы.

     Однако  Альберт настолько ушел в книги, что они  словно отделили его от
реальной действительности, -- и чем старше он становился, тем больше ширился
этот разрыв. Посылать его на  фабрики с выступлениями  было невозможно, хотя
он и слыл самым  образованным  среди  своих коллег. С  трибуны  Койт говорил
витиевато, употребляя длинные замысловатые обороты; его не понимали, и он не
находил общего  языка  с людьми.  Зато всевозможные отчеты,  итоги, планы  и
проекты  решений  составлял  лучше  других-.  Поэтому  в  любом  центральном
ведомстве он был  бы незаменим,  ибо  проекты отчетов и  решений там альфа и
омега, и еще  потому, что Койт  был  поистине  одержимый. Он помнил наизусть
целые страницы из произведений Маркса и мог безошибочно цитировать по памяти
"Краткий курс" '
     -- Если не завьюжит, тогда не беда, -- сказал боцман Адам.
     И опять зашагали молча.
     Альберт Койт с  удовольствием поговорил бы о  чем-нибудь,  но  он  знал
боцмана:  с тем  особо  не разговоришься. Хельмут  тоже предпочитал  сегодня
молчать, по крайней мере так показалось Койту, и он решил не  докучать своим
спутникам. Подумал  об  Эдит,  о  ней и о  Маркусе;  почему-то  он  был даже
доволен, что Эдит  оставили в Ленинграде. Ее,  конечно, пошлют  в Эстонию, а
этого  бы Койту не хотелось. И все же он представил себе, что Эдит действует
на родине, но не одна, а вместе с ним, Альбертом Койтом. И они вдвоем шагают
по такому же сосновому лесу, и так  же идет снег, и они радуются ему, потому
что снег засыпает их  следы. Койт улыбнулся этим наивным мыслям, приходившим
порой ему в  голову. Когда  они стали особенно навязчивыми, он заставил себя
вспомнить русские  слова,  которые сегодня заучил; ежедневно он заучивал  по
тридцать  слов.  Авиаразведка,  антракт,  безбоязненный,  бить,   взвинтить,
дальнобойный,  заводить,  застлать,  корж,  кровоточить,  крысоловка,  лить,
лифчик,  лихва,  лобковая   кость,  молодцеватый,  повинность,  покладистый,
совестливость, совладелец, совокупность, соизмеримый, сократимый, сомкнутый,
спайка, спаривать, спаянность, ссылка, щуплый, ярость -- все тридцать слов и
их  значения  были в  памяти.  Слова  он  выписывал в  алфавитном порядке из
маленького карманного словаря.
     -- Да положи ты свой мешок на дровни, чего напрасно утруждаешь себя, --
обратился к Хельмуту Койт. -- Кобыла брыкаться не станет,
     -- Мерин, -- заметил Хельмут.
     -- Что мерин? -- не понял Альберт.
     --  В оглоблях не кобыла,  а мерин. Тщедушный Койт  залился краской,  в
темноте и при
     снегопаде этого никто не увидел.
     -- Лошадь, она и есть лошадь. И твой рюкзак  свободно уместился  бы  на
дровнях.
     --  Лошадь не  есть лошадь, --  возразил Хельмут.  --  Мерин  по  своей
природе вовсе не лошадь,  мерин -- создание рук человеческих. А что касается
котомки, то мне  с ней теплее. Во-первых, быстрей согреваешься, а во-вторых,
не  продувает. Тем более что я старый мукомол и  с кулем свыкся  -- вроде бы
даже приятнее, когда что-то есть на горбу.
     Хельмут Валгепеа  -- фамилия, впрочем, подходила ему: густые,  светлые,
почти белесые  вьющиеся волосы, -- этакий истинно эстонский  и арийский тип,
как он сам говорил,  -- не очень-то и привирал. Хотя  настоящим мукомолом он
не был, все  же мешков на отцовской водяной мельнице натаскался вдоволь. Еще
больше  надрывался  с  ними в  городе, когда был учеником в пекарне,  в  его
обязанности  входило  ворочать мешки  с мукой.  С этим он  благодаря  своему
крепкому телосложению легко справлялся, в шестнадцать лет уже обрел мужицкую
силу. Помогло, конечно, то, что таскать пяти-шести-пудовые мешки  привык еще
на  отцовской мельнице. К мешкам привык, а вот с отцом не ужился. Не пожелал
оставаться даровым  работником  ни у  отца,  ни  у старшего брата, потому  и
подался в город. Хотя и там  пришлось первые три года гнуть спину считай что
задаром. По характеру  Хельмут Валгепеа был прямой противоположностью Койту,
ни  книги,  ни абстрактные  размышления  его не занимали. Хотя на  работе  и
требовали,  чтобы он основательно  проштудировал "Краткий  курс", дома он ни
разу не взял книгу в руки, ему хватало того, что говорили на семинарах. Но и
там он большей частью  оставался во  власти собственных мыслей, которые были
связаны с реальными делами и проблемами. Однако стоило застопориться  работе
какого-нибудь  производственного комитета или же рабочие вступали а конфликт
с администрацией,  Хельмут Валгепеа оказывался  самым  подходящим человеком,
чтобы уладить  дело.  Он не  поддавался  широковещательным фразам, словно бы
интуитивно   чувствовал,   имеет  ли  дело  с   откровенным  человеком   или
притворщиком.    С   рабочими   быстро   находил   контакт,   крючкотворство
администрации  видел  насквозь, комиссарам и директорам заговорить его  было
трудно. С 1933 года Хельмут был членом профсоюза, 20 июня принимал участие в
собрании, состоявшемся в зале Рабочего спортклуба, а 21  июня  шел  вместе с
демонстрантами.  Даже  Яннус  завидовал  его  классовому сознанию и  не  мог
понять, откуда оно. Обычно  люди, пришедшие в город из деревни, приносили  с
собой  и  мелкособственнические настроения, мечтали  о том, чтобы  встать на
ноги, отмахивались  от организованного  рабочего  движения  и верили  только
тому, что можно пощупать рукой и увидеть глазами. Кое-что из этого, может, и
было  присуще  Хельмуту Валгепеа, иначе с чего бы он недооценивал теорию, но
Валгепеа понимал также  и то,  что, надеясь лишь на  себя, далеко не уедешь.
Хотя Хельмут, применяя современную терминологию,  был  сыном кулака -- Яннус
твердо знал,  что  социальное происхождение само  по себе еще не  определяет
мировоззрения человека. Но  то,  почему Валгепеа стал именно таким, какой он
есть, объяснить до конца Яннус не мог.
     Альберт Койт  понимал,  что  Валгепеа  напускает  туману.  Но  ведь  он
упомянул  о рюкзаке не подковырки ради, ему просто  показалось, что Валгепеа
зря  себя утруждает, и дал совет от чистого сердца У всех у  них вещи лежали
на дровнях. Пожитки  эти были невелики: по  чемодану  у  Тихник  и Дагмар, у
Маркуса и  у  него  по рюкзаку, у  Яннуса  -- вещмешок и набитый портфель, у
боцмана  -- все  равно  что  ничего.  Самый  нагруженный  был  Сярг, который
вернулся  из  Шлиссельбурга обладателем вместительного, из  добротной  кожи,
чемодана. Так что теперь у него два чемодана  и большущий, с кожаными краями
и  медными пряжками, рюкзак.  В Ленинград же Сярг  пришел без  ничего, более
того, в одной рубашке. Все уложили свои вещи на дровни, все, кроме Хельмута.
     -- У  тебя  там, должно быть, великие  ценности, раз  так боишься снять
мешок, -- не унимался Альберт Койт.
     Настроение  у Валгепеа вроде поднялось, а в хорошем  расположении он за
словом в карман не лез.
     -- Да уж дерьмо я бы не тащил, -- спокойно отозвался он.
     На это Койт  не нашелся что  ответить -- друг, что называется, заставил
его  прикусить язык.  Когда  грубо  шутили, Койт  всегда  терялся,  особенно
приводили  его  в  замешательство  соленые  словечки,  но  стоило  дойти  до
серьезного разговора, как ему уже надо было поискать противника.
     Боцман не  вслушивался, слова пролетали  у него мимо  ушей.  Он думал о
том, что коня им дали без охоты, вовсе даже неохотно. Они стояли на своем --
говорили, что с места не тронутся, пока им не дадут  какой-нибудь транспорт.
Да  и не могут  они пойти, даже  если  бы хотели, потому  что с  ними старая
революционерка с больными ногами,  которая не  в силах двигаться. Что они не
случайные  люди, а ответственные  работники из Эстонии,  и не  помочь им  --
преступление.  То была самая длинная речь, которую  Адам  произнес в поисках
пристанища и  средств  передвижения, и  произнес  он ее  исключительно  ради
женщин. Отчасти, может, и потому, что  перед этим, в другом райцентре, к ним
отнеслись  душевно,   они  попали  к   первому  секретарю  райкома,  который
приветливо  выслушал  его  и  Яннуса,  распорядился выдать продовольственные
талоны  в столовую актива и снабдить в магазине сахаром, маслом, шоколадом и
копченым  салом.  По  мнению боцмана  Адама, душа у  секретаря  распахнулась
оттого именно,  что  он, Адам,  рассказал о старой  революционерке,  которая
четырнадцать лет томилась в буржуазной тюрьме. Он и на этот раз повел тот же
разговор,  но,  во-первых,  не  попал  на  прием  к  секретарю  райкома.  Из
райисполкома его  направили на  эвакопункт,  а там  его  слова  ни малейшего
впечатления не произвели.  Боцман  Адам был умудренным человеком и  понимал,
что  на эвакопункте  работали  не  бездушные люди,  просто  большим  они  не
располагали. Через районный центр  каждый день проходили и  проезжали тысячи
людей; после того  как немцы перерезали железнодорожную ветку возле Тихвина,
здешнее  шоссе  стало  главной  артерией,  по  которой  двигались беженцы из
Ленинграда. Адам понимал это,  но  делал вид,  что не  понимает,  потому что
жалко было женщин. Обеих. И старую Тихник и несчастную Дагмар.
     По  совету  боцмана задержались еще на день,  спали на полу в  приемной
райисполкома,  Желая  от  них  избавиться,   в  райисполкоме  наконец  пошли
навстречу  -- так вот они  и обзавелись дровнями. Сярг, правда, ругал их,  и
его и Яннуса, за то, что не выторговали  машину, но  боцмана это не трогало.
Хорошо хоть,  лошадь дали,  потом наверняка придется только пешком топать. С
пятки  на носок и снова с пятки, километр  за километром, десять,  двадцать,
двадцать  пять  километров  каждый  день.  Идти  ночью  в  дальнейшем  будет
неразумно, так уж  получилось на  этот раз, слишком поздно  дали лошадь.  До
железной дороги путь неблизкий,  несколько сот  километров. А  попрет  немец
прежним ходом и с прежней силой, глядишь, и всю тысячу отшагаешь.
     Боцман  хорошо  знал  причалы на Балтийском море и на  Средиземном,  но
незнакомо было  ему  все, что лежало от Ленинграда на восток. В Мурманске он
бывал, но Мурманск далеко на севере, там им делать нечего. Еще вопрос, могли
бы они  попасть в Мурманск, Маннергейм  явно  силится отрезать этот город от
остальной России. Аппетит у него отменный, наверняка надеется промаршировать
со своим войском  в Ленинград. Во  время гражданской  войны  устроил финским
рабочим такую бойню. И что только  людей с ума сводит? Власть и  корысть  да
еще  кровожадность подгоняют.  Оставь Лайдонера* в  Эстонии,  и он, глядишь,
сколотил бы по  меньшей мере дивизию  и тоже  ринулся на  Ленинград. В  свое
время с Юденичем не вышло, с ним он даже рассорился, а на запятках у Гитлера
могло  и  повезти. Или,  как  знать, возможно,  Гитлер  и  не потерпит рядом
никакого другого  властолюбца?  И  вообще станет  ли он возиться  со всякими
старыми деятелями?
     * Лайдонер -- военный министр в буржуазной Эстонии.

     Адама больше всего беспокоил их маршрут. Он выбирал его на свой страх и
риск  и теперь сомневался в  своем  решении. Думал  целый  день и полночи  в
придачу и все больше убеждался,  что по шоссе им дальше идти нельзя.  И само
шоссе  и  все придорожные  деревни были  забиты эвакуированными, они идут на
восток, через Ладогу  из Ленинграда  и  уходят  из Карелии от финнов. А  где
скопилось много потерпевших,  там трудно  найти ночлег  и еду, да  всем,  по
совести, и не поможешь. Конечно, он мог бы и с товарищами посоветоваться, но
не успел, -- пока добивался лошади и талонов в столовую, время и ушло. Думал
потолковать вечером, но перед  самыми  сумерками нежданно подали  дровни,  и
было не  до рассуждений. Вот  и велел старухе свернуть на окольную дорогу, а
теперь на душе скребло.  Затянувшийся  снегопад может  в самом деле завалить
дорогу, а кто  знает, остаются ли  в  здешних краях  все дороги проезжими. И
возчицу тоже дали полуглухую или чокнутую, ни слова не вымолвила. Да и знает
ли старуха что-нибудь, кроме того, что своими глазами видела? Такие живут  в
себе -- дальше того, что за порогом, им и дела нет.
     Боцман прикидывал, стоит ли потолковать  о  своем решении с кем-нибудь.
Если бы остаться с глазу на глаз с Валгепеа, можно бы и обсудить.  Койт, тот
чересчур книжник,  вряд ли  что  разумное  скажет. А милиционер,  опять  же,
запальчив и от саней ни на шаг, оставшаяся без мужа женщина притягивает его,
как  магнит. Вот Яннус, этот понятливый,  с ним и надо будет завтра  все еще
раз взвесить, сейчас он намаялся со своими ногами, не до разума ему. Маркуса
Адам знал еще мало, хотя предполагал,  что тот потребует созвать собрание --
а до него ли сейчас, -- не место и не время! Все за одного и один за всех --
присказка красивая, конечно, но только на  корабле должен быть один капитан.
Чести этой боцман Адам не домогался, ношу сию он пронесет только сегодняшнюю
ночь, а потом пусть решают всем миром.
     Против собраний и митингов, в принципе, боцман Адам ничего  не имел. Он
был давним членом Союза  моряков и на своей  шкуре изведал,  что в  одиночку
матрос  перед  капитаном  и  судовладельцами  --  нуль, но под одной  шапкой
команда уже сила, с которой нельзя не считаться. Только вот собрать всех под
одну  шапку никогда не было просто, судовладельцы умели вбивать клинья: кого
похвалят,  кому  надежду  подадут на повышение, кого вином  приманят, а кому
что-нибудь и в руки сунут. В какие только перепалки не вступали между  собой
кочегары  и матросы,  какую только власть не выказывали боцман и штурманы! У
каждого  свои интересы и свои  планы.  Было время,  когда  Адам  Пяртель  --
человек, у которого,  как  он  сам  шутил, два имени и  ни  одной  достойной
фамилии, -- тайком привозил в Эстонию запрещенную литературу из Ленинграда и
Копенгагена. Не  проваливался, был осторожен,  язык держал за  зубами  и  не
напивался. Капитаны  ему доверяли, он  не наушничал,  но требовал порядка, и
матросы на него  не  косились. В  сроковом году боцман Адам возвысился, если
можно так  сказать,  до боцмана  пароходства  всей республики. Теперь он уже
должен был заботиться о десятках судов, хотя  сам в море больше  не ходил. О
славе своей громкой должности  не пекся, чиновником был неважным,  но взятые
обязательства  выполнял. К сожалению, увязал в канцелярских  дебрях и рвался
навад в море, боцманом на один-единственный пароход. Мечту свою он, может, и
осуществил бы, но началась война.
     Мысли боцмана прервал Койт, который спросил:
     -- Ты представляешь себе, в  каком направлении мы движемся -- на восток
или на запад, на север или на юг?
     -- Не заплутаемся, -- уклончиво ответил Адам.
     -- Шоссе вроде бы сузилось, Вмешался Валгепеа:
     -- По Невскому, конечно, куда приятней прогуливаться.
     Боцман  думал, что дальнейший маршрут следует завтра обсудить сообща. А
сейчас надо идти дальше, пусть сугробы хоть по пояс будут, И еще подумал он,
что им  досталась  хорошая  лошадь,  идет  ровно  и  шустро, только поспевай
следом. Такая свезет воз и погрузнее, и если Яннус впрямь будет отставать --
уж больно странно он ковыляет, в городе это как-то не  бросалось в глаза, --
можно  пристроить и его  на дровни. Вряд ли  старуха заропщет, до лошади  ей
вроде бы и дела нет.
     Тут  боцман ошибался. Старуха  берегла  коня. Ей  хотели всучить другую
лошаденку, но она потребовала  Серка. Серко был жеребенком их Русалки. С ним
она  еще никогда не  застревала  в пути, Серко не  упрямился и не мчал сломя
голову, на него всегда можно было положиться. Когда она  попросила Серка, то
обо всем этом не думала, просто Серко был ей ближе. Конюх поскреб в  затылке
--  он обещал Серка на  следующее утро Ефиму, да только Глафира Феоктистовна
бабка строптивая, лучше с ней от греха подальше. У Глафиры сын и два внука в
армии,  другой  сын  служит  в  Вологде  милиционером, ее  сам  председатель
остерегается,  потому как знает Глафира Феоктистовна всю его  подноготную --
так думал про  себя конюх и решил в конце концов отдать Серка в извоз. Поди,
с Ефимом как-нибудь поладит, к тому же нет у Ефима никого за спиной.  И  еще
подумал конюх, что,  должно быть, важны будут шишки эти,  кому коня требуют,
простые  смертные идут себе как придется, разве колхозу под  силу  перевезти
полсвета? Ну, может, и не самые  важные, самые важные в автомобилях едут или
на  самолетах летают: Теперь тут много всякого  люда проносит, разве  раньше
заглядывал  кто  в  ихние  края? Так он  сказал и  Глафире  Феоктистовне, не
напрашиваясь на ответ, потому что она никому не отвечала, даже председателю,
такая уж была супротивная и чудаковатая старуха. Сколько же это ей годков --
поди,  полных семьдесят  пять будет,  хотя  нет, уже все восемьдесят пять за
горбом. Когда Архип, благоверный ее, умер, тогда уже пятьдесят стукнуло, а с
той поры, если оглянуться, целая человеческая жизнь прошла.
     Глафира Феоктистовна  получила Серка и подъехала к исполкому. Она могла
бы и  отказаться, кто  ее,  старую, посмел  бы  неволить! Это  помоложе  кто
слушаться  не могут, а она  будет  делать, что душа  велит. Сам председатель
пришел  и попросил, честь по чести.  Вначале  она, по своему  обыкновению, и
виду не  подала, что расслышала, --  и в молодости  никому  так сразу не шла
навстречу, -- но когда председатель сказал, что везти надо эстонцев, Глафира
Феоктистовна согласилась. Из-за внука, который  по солдатскому долгу попал в
Эстонию,  служил  где-то на острове  с чудным  названием и писал бабушке про
эстонцев. Что очень чистоплотные "и аккуратные люди, хорошо одеваются, что в
Эстонии, как за границей, все выглядят  по-господски, и кулаков там много, а
колхоза  ни одного.  Так  писал  внук  Константин,  и  Глафира  Феоктистовна
согласилась везти  этих чужестранцев и "кулаков". Если бы Константин написал
худое, Глафира Феоктистовна  ни  за что  не  дала бы себя уговорить.  Матерь
божья  может  засвидетельствовать  это.  И  не любопытство  сделало  старуху
уступчивой,  а  больше чувство,  что угождает  внуку, который  уже целых два
месяца не подавал вестей. Святая богородица, убереги ты моего Константинушку
от  вражьей  пули,  сделай  так, чтобы вернулся он домой,  мне, старухе,  на
радость и подмогу.
     Беженцы  не  показались Глафире Феоктистовне господами. Одежка, правда,
на них была другая, но ни шуб, ни прочих дорогих мехов и украшений ни на ком
нет. На одном ватник и брюки стеганые, какие каждый второй-третий в  деревне
на Руси носит, у другого под легким пальтишком -- простые солдатские галифе,
пальто, верно, чудного покроя  и, видать, из  хорошего сукна,  но легкое, на
холоду защита  неважная. Нешто в Эстонии  теплынь  такая,  что  поплотнее  и
одежонки  не  требуется?  И  бабы  тоже  налегке, лишь у  той, что помоложе,
шубенка  на плечах -- так что на в