ания обложены  мешками с песком,
ящиками  и  рулонами  бумаги.  За  стеклянной  дверью  стоит  караульный   с
винтовкой.
     Неужто здесь и впрямь готовятся к уличным боям?
     Порывы ветра обдают лицо дождем.
     Где-то впереди должен шагать Таавет Тумме.

     Вытягиваю  шею, но  не вижу  его.  Он  низкорослый,  его  за другими не
высмотришь,  хоть  он все  еще  носит  не  сапоги, а свои ботинки на толстой
подошве и высоких каблуках. Мне было очень тяжело говорить  с  ним о Хельги.
Он выспрашивал подробности, и я рассказал все, что знал. Мой рассказ омрачил
его сильнее, чем Руутхольма. Политрук тоже расстроился, но Тумме стал совсем
несчастный. Как я.
     Мы долго сидели под столетними деревьями и молчали.
     Наконец я сказал:
     -- Она не погибла.
     Тумме смотрел мимо меня, куда-то вдаль: может быть, видел,  как Хельги,
еще девочкой, играет в классы.
     -- Если бы ты был прав!.. -- Я чувствую: она жива. Тумме повторил:
     -- Если бы!..
     Я разволновался.
     -- Никто  ее  не видел...  --  Я  чуть  не  сказал  "мертвой", но успел
проглотить это слово. Не могу и не хочу думать, будто Хельги  больше нет. --
доверь мне, мы еще встретимся с ней...
     Я убеждал не  только  Тумме,  но и  самого  себя. А  это с  каждым днем
становится труднее. С каждым днем все меньше верится,  что Хельги  спаслась.
Но хочется верить, несмотря ни на что.
     -- Если она жива, так сумеет уцелеть, -- сказал Тумме.
     -- Обязательно сумеет, -- подхватил я.
     Я рассказал Тумме обо всем, только  не о  маленьком  теле, лежавшем под
Аудру  между машин.  Побоялся, что, если расскажу  и об этом, Тумме потеряет
последнюю веру. А  если он потеряет,  так  и у меня  не  останется  ни крохи
надежды.
     -- Вчера, как  только попал в Таллин, сходил домой, -- заговорил Тумме.
-- Жильцы спрашивали, не  слыхал  ли я чего про Хельги. Я  узнал от них, что
последний раз  она была  на квартире  в середине  июля. Потом ее ни разу  не
видели. Я сказал женщинам, что уже не служу в одной  части с Хельги, --  она
сама им успела рассказать, как  мы попали в один батальон.  Объяснил им, что
истребительные  батальоны  не  сидят  все  время   в  Таллине.  Мол,  Хельги
непременнр явится, как только сумеет. Если бы мы раньше с тобой встретились,
не стал бы с ними болтать попусту.
     -- Может, оно и к лучшему, что мы не встретились еще вчера, -- решил я.
     -- Мне ее так жалко, будто она  мне  родная дочь. Он сказал это с такой
печалью! Я подумал, что по
     годам Хельги и впрямь годится в дочери нашему бухгалтеру.
     --  Странно, --  продолжал  Тумме,  --  когда  я  видел,  как она,  еще
маленькая, играет во дворе, когда потом, уже школьницей, она встречалась мне
в коридоре, я ничем не отличал ее от остальных ребятишек в доме. По-своему к
ней  почти  все относились ласково, но прежде я  и думать не думал,  что так
привязался к ней.
     -- Когда потеряешь кого-то  или что-то, всегда начинаешь  понимать себя
лучше.
     То ли голос меня выдал,  то ли мои слова показались ему такими мудрыми,
но Таавет Тумме начал смотреть на меня как-то иначе. Наверно, догадался.
     Мы продолжали сидеть молча.
     В большом саду, тянувшемся от бывшего немецкого посольства  до школы на
улице Туй, было полным-полно бойцов из нескольких истребительных батальонов.
Они  сидели,  стояли  и  лежали  под  густолиственными каштанами,  кленами и
липами. В толпе ожидающих  и  переговаривающихся  бойцов  сновали командиры,
ординарцы и, наконец,  просто непоседливые люди.  Отдельные батальоны  с  их
подразделениями в свою  очередь распадались на группы, связанные хлопотливой
беготней тех, кто выполнял какое-то поручение, и тех, кому  не  сиделось  от
беспокойства. Мне тоже не стоялось на месте, и я без конца слонялся от одних
к другим.  Лишь  после встречи  с Акселем  я нашел в себе  силы посидеть под
деревом.
     Мимо нас прошел Мюркмаа, но я  будто  и  не  заметил его. По нему  тоже
нельзя было понять, узнал ли он  меня. Может, оа рассчитывал, что я вскочу и
отдам по всей форме честь. "Почему-то все плохое случается с такими хорошими
людьми,  как Хельги и Деревня..." -- подумал я. Деревня погиб -- мне сказали
об этом Руутхольм и Тумме.
     Проходим  мимо  "Эстонии"  и  выходим  на  Тартуское  шоссе.   Все  еще
накрапывает.
     Булыжники под  ногами  скользкие. Моя левая нога несколько раз чуть  не
подворачивается. Рана давно зажила, но хожу я вроде бы не совсем как прежде.
Чуть приволакиваю, что ли, левую  конечность. Вдруг останусь колченогим? Мне
один  черт,  начнет  ли  моя  нога  с  простреленной  икрой  функционировать
нормально или нет. Можно  обойтись и так. Даже  плавать можно.  Разве что  с
боксом придется проститься.
     Когда  я был последний раз дома -- в Таллине я всегда заглядываю  к нам
на  квартиру, вдруг  письмо  от матери  пришло,  --  домохозяин  долго  меня
агитировал набраться наконец ума и развязаться  с обреченными на  поражение.
Повезло, что хоть кость цела, и на том спасибо. Пуля или осколок мины -- вот
и дух  вон,  такое чаще бывает.  Самое бы  время увильнуть в сторонку. Умный
человек сто справок с такой ногой достанет, и ни одна собака не гавкнет.
     -- Собаки, может,  и вправду оставили бы меня в покое, -- возразил я на
его поучения, -- но фашисты хуже всяких собак.
     И он меня понял, он совсем не тупица.
     -- М-да, пожалуй, тебе ничего больше не  остается, -- сказал хозяин. --
Уж немцы не оставят в покое тех, кто, вроде тебя, пошел на них с оружием.
     -- Не одни немцы. И кое-кто из нашего племени, которые ждут Гитлера.
     Чудно! В последнее время хозяин стал как-то серьезнее относиться к моим
словам. Он согласился со мной, но счел  нужным  добавить, что ни его самого,
ни остальных жильцов мне бояться нечего -- вряд ли кто побежит  доносить  на
меня.
     Хозяин этого не сделает, и другие, наверно, тоже. Но не для того я взял
в руки винтовку, чтобы тут же ее бросить. Нечто вроде этого я и сказал.
     -- Оставлять за вами квартиру я больше не смогу, -- сказал он тогда. --
Мебель и все остальное добро сберегу.
     Выходит, он считает судьбу Таллина  решенной.  Но прямодушный  все-таки
дед, сам переводит разговор на то, о чем ему неприятно говорить.
     -- Бог с ней, с мебелью! -- решил я.
     -- Ты еще молод, Олев. От мебели и другого добра ни при какой власти не
стоит отмахиваться. Всегда сгодится. Любой вещи обрадуетесь, когда из России
приедете. После  войны люди всегда возвращаются туда, где. жили. В ком душа,
конечно, уцелеет.
     -- Я еще не уехал из Таллина.
     Я бросил это слишком уж запальчиво.
     -- Не уехал сегодня, уедешь завтра, -- не сдавался старик.
     -- Таллин так легко не сдадут, -- продолжал стоять на своем и я.
     Голос хозяина стал внезапно испуганным:
     --  Неужто  вы и  вправду решили держаться  за Таллин зубами и когтями?
Тогда ведь в городе камня на камне не останется.
     Я решил куснуть его:
     -- Деревянные дома сгорят, а каменные разбомбят в пыль.
     -- Не говори так, сынок. Политика политикой, а жилье жильем.
     -- Таллин будут защищать до последнего, -- повторил я.
     И повторил не только из упрямства -- так оно и будет. Так говорят у нас
в  батальоне, то же самое пишут в газетах. Сопротивление Красной Армии стало
упорнее. Немцам теперь каждый шаг стоит крови. Нигде они не продвигаются так
медленно, как  у  нас.  Я мог бы провести с хозяином,  которому  ни до чего,
кроме своей лачуги,  нет  дела, целую  политбеседу о том, почему мы не имеем
права так легко сдавать Таллин, да некогда мне канителиться. Уходя, я как бы
мимоходом спрашиваю, где его сын.
     Хозяин пожимает плечами:
     -- Может, за Петроградом, а может, на дне  моря. Я  не сразу сообразил,
почему дне моря.
     --  Говорят,  судно,  на  котором  мобилизованных  везли  в  Ленинград,
разбомбили.
     Я пробормотал, что  не  слышал  об этом. И что не  стоит верить  всякой
болтовне. Я бы с радостью рассеял его опасения, если бы мог. Мое отношение к
нему  тут  же  изменилось. Еще  минуту назад я  видел  в  нем только мелкого
буржуйчика, трясущегося лишь  над своим добром.  Если он  и  не ждет немцев,
думал я, то  уж  во всяком  случае ему  все едино,  какого  цвета флаг будет
развеваться на  Тоомпеа. Лишь бы уцелел его  дом,  лишь бы с  его  головы не
упало  ни волоса. И вдруг  я  увидел, что  человек этот, проводивший сына  в
армию, удручен плохими известиями, что он всей  душой  болеет  за  город, на
улицах  которого  вскоре начнут взрываться снаряды и мины,  что он  озабочен
тем, как жить дальше. Ведь надо жить дальше.
     Я хотел задеть  его побольнее, заговорив о сыне. Был  уверен, что более
неприятного вопроса  ему задать нельзя, поскольку  Хуго наверняка уклоняется
от мобилизации. Недаром же отец  пристроил его на железную  дорогу. Но ответ
хозяина поразил меня. Гнусная у меня привычка, как и у многих других, думать
о людях плохо.
     Наша колонна приближается к целлюлозной фабрике.
     Дождь наконец прекратился. Хоть бы не начался снова. Ночевать  придется
где-нибудь  в лесу, а  лежать на  мокрой земле, да чтобы сверху  еще  текло,
радости  мало.  Нет у нас  ни  палаток, под  которыми  можно спрятаться,  ни
шинелей.
     Наверно, странное  мы производим впечатление на  людей, провожающих нас
взглядом.  Кто  из  нас  в  штатском,  кто  в  синих  замасленных  спецовках
ремесленного училища, кто в  красноармейских галифе и бумажных гимнастерках.
Вооружение у нас такое же пестрое:  русские, английские и японские винтовки,
тяжелые и легкие  пулеметы  иностранного и  советского образца. Нас  обещали
снабдить минометами и даже орудиями, но их все еще нет.
     Левая нога опять поскальзывается.
     Немного погодя я,  зазевавшись,  ступаю  прямо в лужу. Хорошо,  что мне
выдали сапоги, чертовски хорошо.
     Ночь,  наверно, пройдет спокойно. Судя по  разговорам начальства. А вот
завтра начнется...
     Утром  прочел  в газете, что брошенные  в бой воины Красной Армии шли в
атаку с криками: "За Родину!", "Смерть фашистским захватчикам!" Хотелось бы,
чтобы и мы воевали,  как все. Но боюсь,  не  получится. Мы, эстонцы,  ужасно
сдержанно выражаем своя чувства. И я часто жалею об этом, хоть и не очень-то
люблю пафос.
     Слава богу,  наш  взвод ночует под крышей. Не всем так  повезло. Многие
спят под открытым  небом -- кто  где. Ночи пока теплые,  но  после недавнего
дождя в лесу стало  мокро,  и найти сухое местечко  нелегко. Не все взводы и
роты удалось разместить в домах.
     Выражаясь по  военному, мы расположены в районе Перилы.  А в лесу между
Кивилоо и Перилой, то есть довольно близко, находятся немцы.
     Местные деревни и  поселки, лежащие  в  стороне от большаков, незнакомы
мне. Я бывал в Косе, оставшейся справа от нас, и в Кехре, оставшейся  слева,
но  в Перилу, Кивилоо,  Сууревэлью и Алавере  никогда не  заглядывал. Только
слыхал, что на  мызе в Алавере, уже  захваченной немцами, был когда-то такой
же летний лагерь, как и в Косе-Ууэмыйзе.
     Подходя сюда, мы  первым  делом  увидели над  лесом  высокую  фабричную
трубу. Мы еще  спорили с ребятами, какая же это фабрика, и решили,  что это,
наверно, новый целлюлозный завод в Кехре.
     Временами доносятся пулеметные очереди, а бывает,  бухнет  и  помощнее.
Кто  это  и  откуда  стреляет,  определить  трудно.  Иногда  кажется,  будто
перестрелка идет повсюду: впереди, на флангах и даже в тылу. На  самом  деле
это  не так.  Немцы расположены восточнее нас:  думаю,  где-то  между Косе и
Кехрой.  Никто не стал нам подробно  объяснять обстановку,  просто сообщили,
что фашисты прорвались в лес между Кивилоо и Перилой.
     Немцы  вообще  наступают  здесь очень крупными силами.  Красноармейская
дивизия, в распоряжение которой придан наш полк,  вела,  говорят, весь  день
ожесточенные бои. При подходе  мы  сами слышали гул сражения, то затихавший,
то  снова  нараставший. К  вечеру стало  поспокойнее.  Теперь раздаются лишь
редкие очереди, одиночные выстрелы и разрывы.
     Небось завтрашний день будет таким же жарким, если не жарче.
     Жаль,  я не  знаю русского.  С  удовольствием подошел бы к попыхивающей
полевой кухне метрах в ста от нас, к ужинающим красноармейцам  и поболтал бы
с ними. Очень охота.
     Через  поле спешат к  нам Руутхольм  и комиссар  полка.  Будь Руутхольм
один, я окликнул бы его. Но при комиссаре стесняюсь. Вряд ли у  Акселя  есть
время  точить  лясы  -- и он  и  комиссар,  видимо,  торопятся  на  какое-то
совещание.
     Сижу и кисну на каком-то чурбаке. Ей-богу, кисну. Мог бы  зайти в сарай
и улечься на сене, но что-то словно бы приковывает меня к этой груде бревен.
Ребята уже зовут меня, я отзываюсь: "Сейчас", а сам все сижу.
     Тумме  выходит к  колодцу, и это  помогает мне  оторваться от  чурбака.
Бреду к нему, спрашиваю:
     -- Ну как?
     -- Пить хочется, -- говорит Тумме.
     Опускает в колодец  ведро, вытаскивает его и жадно пьет. Гляжу на друга
искоса и говорю:
     -- Нам повезло, будем  спать в риге, как господа. Хозяин притащил сена,
чтобы  помягче  было.  А вашу роту в ельник загнали? Под елками, пожалуй, не
так сыро... Селедка  сегодня была -- живая  соль, самому  пить  хочется... В
августе рано темнеет,  еще девяти нет, но уже так сумеречно, что... А водица
у них совсем неплохая, верно?
     Тумме отирает тыльной стороной руки рот.
     --' Ели густые -- спать под ними вполне можно.
     Я соглашаюсь с ним.
     Чертовски непонятное у меня сегодня настроение. Вспоминается всякое.  А
раньше, бывало, как пройдет что, так и вон из головы. Ну, не то чтобы совсем
забывалось,  -- память у меня хорошая. Просто не  слишком я задумывался  над
вчерашним. А  теперь без  конца  приходят  на  ум и не  дают  покоя недавние
события. Решаю рассказать  Тумме, как в июле я опять  столкнулся с Нийдасом.
Когда бегал  искать маму и  сестер  на станции  Юлемисте.  Рассказываю  и  о
Нийдасе и об Элиасе.
     Уезжающие  в  эвакуацию сидели  на  своих  чемоданах  и  узлах и  ждали
отправления эшелона. Женщины, дети, старики, мальчишки. Мужчины  средних лет
попадались в  вагонах редко. Про  таких  я  думал, что это,  наверно,  очень
крупные  специалисты,  более  необходимые  в  тылу,  чем на  фронте. Или  же
шкурники, удирающие от опасности. Я  узнал одного художника и увидел рядом с
ним парня моих лет. Видимо, его сына.
     Я  пронзил парня взглядом, и тот отвел глаза. В голове мелькнула мысль,
что  ведь  наш   год   рождения  подлежит  мобилизации.  Мне-то,  как  бойцу
истребительного  батальона,  незачем   идти  в  военкомат,  но   он-то  чего
бездельничает? Я начал пробираться между чемоданами и узлами  дальше. Черт с
ним, с этим  типом. Небось это папочка выхлопотал своему отпрыску разрешение
на эвакуацию.
     Я проходил сквозь вагоны, и у  меня оставалось все меньше надежды найти
мать и сестер.  Наверно, они уехали еще вчера. Начальник станции сказал, что
вчера ушло два эшелона с эвакуированными.
     "Да, теперь я не так скоро увижусь с родными,  а может, и вообще больше
не  увижусь", --  с горечью  убеждался я, отчаянно жалея,  что  не  успел их
застать.  Глупо  все получилось. После  возвращения  в Таллин  из  Аудру мне
следовало бы  сразу передать  матери весточку. Или попросить Коплимяэ, чтобы
он меня подкинул.  А  я промедлил и вот опоздал. Хотел, чтобы мать  узнала о
моем  ранении  лишь после того,  как  я  свободно смогу  ходить.  А  то  еще
переполошится. Матери, они такие: плевая царапина кажется им бог весть каким
ужасным увечьем. Думал, дня  за два все пройдет, но на  поправку ушло больше
времени.
     Теперь, протискиваясь сквозь вагоны, я уже  думал  иначе. Хотел уберечь
мать от тревоги, а сам небось встревожил ее еще больше. Сестрички,  пожалуй,
тоже беспокоятся. Дома я нашел письмо, где мать написала мне, что они едут в
Ульяновск. Жалела, что не могут ждать моего возвращения. Я почувствовал себя
последним паршивцем:  ведь мог же я прийти домой с перевязкой. Запросто мог.
Ну подумаешь, 'болела нога и врач запретил ходить! По  казарме-то я ковылял,
а зайти домой все не решался.
     Понял я еще одно. Что  я тянул  с  этим не только из боязни  показаться
матери на глаза с  незажившей раной. Просто в те дни я слишком мало думал  о
родных. Не оставалось в голове места ни для кого, кроме Хельги.
     Плохой я  сын и  плохой  брат!  И вообще  не из  тех  людей,  кто умеет
поддерживать самых близких и заботиться о них.
     Во  время  поисков матери я и столкнулся нос к  носу с Нийдасом. Да-да,
опять с ним. Куда ни сунешься, обязательно наткнешься на него.
     Эндель Нийдас  сидел  у окна.  На верхней  полке и на нижней полке, под
полкой и в проходе -- словом, повсюду -- громоздились объемистые, добротные,
крепкие  чемоданы. Ни одного тряпичного узла или свертка, ни одного ящика --
лишь прочные и наверняка запертые фибровые чемоданы. Вокруг Нийдаса сразу же
возникает чисто нийдасовская обстановка.
     Я  поразился, увидев  его. Мне  казалось более  вероятным встретить его
среди лесных братьев,  чем  среди эвакуирующихся.  У меня сохранилось  о нем
впечатление как о человеке, не имеющем внутренне  ничего  общего с советской
властью.  А он  вот  сидит,  развалясь посреди  своих чемоданов,  в  поезде,
который увозит на восток честных людей.
     Я прошел бы дальше -- не  было у меня ни времени, ни желания заниматься
с этим типом болтовней. Но он сам задержал меня.
     -- Здорово, Олев! -- окликнул он меня, будто своего лучшего друга.
     От той растерянности, какая была в нем  при нашей  последней встрече, и
следа не осталось. Нет, это был  уже не  тот нервный человек,  что стремился
любой ценой обелить себя.
     Я  не  сказал  в  ответ  ни  слова.  Еще  не  решил,  как  вести  себя:
разговаривать с ним или вовсе не обращать внимания?
     Нийдас поднялся, шагнул ко мне, и я оказался вынужден протиснуться чуть
дальше, чтобы освободить ему  место в проходе. Он пошел  следом,  словно  бы
подталкивая меня сзади. Когда мы выбрались в тамбур, я сообразил, что ему не
захотелось затевать со мной разговор при попутчиках. Побоялся, как бы я чего
не отмочил. Зачем же он тогда вообще ко мне прицепился?
     -- У тебя что-то с ногой, -- сказал он участливо. -- Ранило?
     Ему удалось меня обезоружить.
     -- Пустяковина, -- буркнул я, глядя мимо него. Тогда он сказал:
     --  Меня посылают  на Урал. На востоке будут  строить новые заводы, там
невероятно нуждаются в инженерах и техниках.
     Я сказал на это:
     -- Ты не вернулся к нам.
     Нийдас рассмеялся. Словно бы мои слова и впрямь его рассмешили.
     -- В  тот  вечер  ты  был очень  импозантен. Отчасти  ты имел право так
разговаривать, поскольку не знал всего и не верил мне. Может,  и сейчас  все
еше не веришь? Прочти, пожалуйста!
     Он достал из-за  пазухи большой, туго набитый  бумажник,  выудил оттуда
несколько документов и сунул их мне.
     Я отвел его руку.
     -- Нет, ты прочти, -- настаивал Нийдас. --  Не желаю я, чтобы ты и  кто
бы то ни было думал обо мне бог весть что.
     Но я все-таки не стал изучать его справок и удостоверений.
     Нийдас продолжал:
     -- Слишком уж мы торопимся осуждать своих товарищей. Но осуждать других
легко, понять -- труднее. Однако мы должны понимать друг друга, Олев. В  тот
вечер  твои  подозрения  так  меня  оскорбили, что  я  не  смог ничего  тебе
объяснить,  Может,  ты и сейчас меня подозреваешь? Напомню тебе, однако: при
теперешнем положении  ни  одного человека  не  освободят от  мобилизации  по
пустякам, никому не выдадут ни с того ни с сего эвакуационных справок. Сам я
этого не  добивался. Просто подчинился  распоряжению наркомата н директивных
органов.
     Зачем он сообщал мне все это?  Неужели  для него что-то значило  мнение
Руутхольма, Тумме или мое? Ради чего он заговорил со мной?
     --  Как там  у вас?  -- перевел  он  разговор на другое.  -- С  Тумме и
директором все в порядке?
     И, скользн