-- и комиссаром на фабрике, и в горкоме партии, куда его взяли
инструктором  промышленного  отдела,  он по-прежнему с предельной  резкостью
высказывал  свою  точку зрения.  Когда же Маркус узнал, кто муж Дагмар, было
уже поздно менять  решение. Он дал слово Яннусу молчать, а держать слово для
Маркуса было делом само собой разумеющимся.
     О  муже  Дагмар  Маркус и говорить не  желал,  даже думать не хотел. От
Бернхарда Юхансона  -- после  замужества Дагмар  и ее супруг  сохранили свои
прежние  фамилии  (дань времени, которая  и  подвела Маркуса)  -- мысли  его
обратились  к  Магнусу, к  нелепой  гибели своего  настоящего  друга, смерти
особенно нелепой потому, что они были уже у цели. Но когда Маркус оказывался
наедине с Дагмар,  она тут же переводила разговор на Юхансона: Дагмар знала,
что они  действовали  вместе -- скрыть это  Маркус  не  мог, а заведя речь о
Юхансоне, он тут же вспоминал Магнуса и его смерть. В присутствии Эдит образ
Магнуса  куда-то удалялся, Дагмар же  воскрешала обстоятельства  и  события,
которые Маркусу хотелось  забыть.  Не  будь  Дагмар женой человека, которого
Маркус  презирал,   она  бы  тоже  могла   отвести   от  него  эти  гнетущие
воспоминания. И,  возможно,  даже сильнее,  чем  Эдит,  к  удивлению  своему
обнаружил Маркус.
     Его властно  влекло к жизнерадостной Эдит, которая  никогда не унывала.
Никого-то и ничего она не боялась, кроме самолетов,  это Маркус понял, когда
дрогнула кирпичная, в пять этажей громадина отеля.  Под  градом зажигалок по
улице Третьего июля он еще  этого не представлял,  тогда  Эдит  казалась ему
просто немного  чудной. Потому что  позволяла целовать  себя, жалась к нему.
Маркусу будто хмель в голову ударил. В "Асто-рии" он, правда, понял, что это
страх  перед самолетами  и  бомбами делает девушку такой странной.  Но и это
было уже после. А вначале он ничего не думал, просто ошалеЯ от ее близости.
     Но и  рядом с Дагмар его  тоже внезапно  обдало  жаром.  Это когда  они
сидели рядом в кузове грузовика и он держал в своей руке ее руку.
     Маркусу было недосуг разбираться  в своих чувствах.  На это никогда  не
хватало времени. В школьные годы он по вечерам корпел в маленькой мастерской
-- ремонтировал  примусы, швейные машины и электроутюги, вытачивал ключи для
французских замков, чинил висячие  замки  -- пьянчужка хозяин  ни  от  какой
работы не  отказывался, от работы  голова всегда гудела. Если  бы хозяин  не
хлестал  водку,  он бы  и  сам  справлялся, только  редко у  него выдавались
трезвые  дни,  потому  и  вынужден был взять  себе  в подмастерья  паренька,
который   с   самого  начала   трудился   за   взрослого.  После   окончания
электротехнического отделения  в  техникуме, уже  работая на фабрике, Маркус
продолжал  вечерами  изучать  специальную  литературу --  он  свободно читал
по-немецки.  Часть  времени уходила  на профсоюз --  Маркус вступил в  члены
союза металлистов. Да и  женщины отнимали время, знакомства возникали как бы
сами собой, но долго не продолжались. Маркуса это не огорчало. Привязанности
его   постоянством  не  отличались,  новые  увлечения  затушевывали  прежние
отношения.
     В последний  год перед войной  он был поглощен организационной работой.
Маркуса назначили комиссаром радиотехнического  завода, потом директором, на
этом  посту  он  вступил  в  конфликт с  главком,  столкновение  закончилось
переводом  его на партийную работу, В  горкоме  же редко выдавался свободный
вечерок. А  когда  это  случалось, он ходил  с  какой-нибудь приятельницей в
театр или кино, провожал домой, а иногда и оставался у нее.
     Дорога снова повернула в лес. В высокий ельник. Маковки деревьев  будто
упирались  в небо.  Это все  снегопад -- подумал  Маркус, --  верхушки  елей
уходят ввысь, а небо опускается; Маркус,  хоть и  родился и вырос в  городе,
чувствовал себя  в лесу отлично; вот и сейчас эти заснеженные ели, казалось,
очищали его душу от горестей  -- и сегодняшних, и  тех,  что предстояли. Лес
утешал его и в  те дни,  когда он  выбирался из Эстонии, словно придавал ему
веру и силы. Он,  наверно, был бы  даже  разочарован, если  бы  дорога вдруг
кончилась, если  бы старуха остановила лошадь и сказала: ну, все,  сынки, вы
на месте.  Маркусу  почему-то хотелось, чтобы  старуха сказала "сынки".  Ему
нравилось, когда к ним так обращались.  Слово  это  дышало  какой-то  особой
теплотой,  по крайней мере для него, Маркуса,  хоть и знал он прекрасно, что
русские частенько употребляют его просто по привычке,
     Маркус оглянулся, в снегопаде он не увидел Яннуса, мысленно обозвал его
растяпой  и слабаком  и решил  сказать  ему об  этом. Дождался и без  всяких
предисловий выпалил:
     -- Ну и слабак ты.
     -- Сердца у тебя нет. Маркус усмехнулся.
     -- У тебя что -- самое дорогое -- ноги, что ты так бережешь их?
     --  Я интеллигент. Еще  старый Уссисоо  говорил, -- когда-то  я  у него
набирался ума-разума, -- так вот этот старый Уссисоо сказал, что у меня лицо
образованного человека. Для  интеллигента  самое  важное голова. И  беречь я
должен голову, а не ноги.
     Маркус  вынужден был в который раз признать, что Яннус парень что надо.
Он уважал  его,  иногда даже смотрел на него чуточку снизу вверх. Случалось,
правда, и сверху вниз,  по-разному относился он к своему другу. Снизу  вверх
Маркус смотрел на Яннуса, например, когда в концертном зале "Эстония"  вдруг
стал нарастать кашель. А Яннус не растерялся и довел речь до конца. Это было
в минувший новогодний  вечер. В  театре "Эстония"  собрались странные, чужие
Маркусу люди, он надеялся встретить там совсем другую публику. Тех, кто всей
душой  за  новую власть. Таких, как он сам или как Яннус. Ведь  приглашение,
которое он получил, было подписано Советом профсоюзов.  Значит, и  собраться
здесь должны  были  рабочие  люди,  а не  эти,  бывшие. По крайней мере, так
считал Маркус и решил участвовать в проводах старого и встрече  Нового года,
К  сожалению, большинство  присутствующих были  людьми прежнего, господского
толка,  это  он приметил еще в  фойе  и  залах  ресторана.  Именно  они, эти
прежние,  и не захотели выслушать Яннуса до конца. А говорил он, как всегда,
спокойно и  находчиво,  ничем не умалив престиж Совета  профсоюзов. Поначалу
его слушали тихо, даже внимательно, но к концу, перед тем как ему произнести
здравицу,  устроили  демонстрацию. Сперва раздались одиночные  покашливания,
затем кашель усилился, и вот уже половина зала кхекала и заходилась в кашле.
Сидевший рядом с Маркусом тощий, адвокатского вида  господинчик в пенсне так
азартно кряхтел  и надрывался,  что из  глаз его потекли слезы и щеки  стали
пунцовыми.  Когда он  кашлял,  огромный  кадык, будто поршень насоса,  ходил
вверх и вниз. Яннус продолжал  говорить,  только чуточку, пожалуй, громче. У
него был сильный голос, при надобности он мог гаркнуть  и по-фельдфебельски.
Мог остроумным, язвительным словом осадить тех, кто мешал  ему, но не сделал
этого.  То ли  был  ошарашен  поведением  публики,  то  ли  в  голову ничего
подходящего не пришло. Или решил  не подавать  виду и закончить выступление.
Наверно, так  оно и  было,  и оттого,  что  Яннус сохранил выдержку,  Маркус
глядел на него снизу вверх. Будь он на его месте, наверняка вспылил бы и кто
знает,  что  натворил.  А Яннус не потерял самообладания. Кашель прекратился
так  же неожиданно,  как  и начался.  Вернее  -- "демонстрантов"  призвали к
порядку. И призвал  их Юлиус,  тот самый  Юлиус  Сярг, который сейчас  топал
неотступно за дровнями и с  которым Маркус только теперь познакомился ближе.
Сярг ничего особенного  не  сделал,  даже рта  не раскрыл, только поднялся с
места  и медленно  пошел по проходу поперек  зала.  Высокий, широкоплечий  и
порядком сутулый  детина,  с длинными, почти до колен, руками. В его облике,
даже когда он хорошо настроен, было что-то угрожающее и вызывающее. В новом,
с  иголочки милицейском мундире он  был  виден из любого  конца зала. Мундир
этот  так полюбился ему, что даже на новогодний вечер он явился в форме; идя
по  проходу, Юлиус смотрел  по сторонам, поворачивая голову то  направо,  то
налево.  И  этого  оказалось  достаточно,  большего  обструкционистам  и  не
потребовалось:  Сярг  не дошел  еще  и до конца прохода,  как  все притихли.
Адвокат, или тот, кого Маркус  принял за  адвоката,  был одним  из последних
недоброжелателей  --  теперь  лицо  его  уже  побагровело, на  лбу  блестели
капельки  пота  и взгляд, которым  он  провожал  милиционера, пылал  злобой.
Заметив, что  за ним наблюдают, господин этот  на  миг уставился на Маркуса,
который не отвернулся, и  стал вытирать  шею  и лоб носовым  платком.  Яннус
кончил  говорить, ему прилично поаплодировали,  по всей  вероятности, в зале
было немало и тех,  кому новая власть против шерсти не пришлась. Но когда на
сцену  вышел  хор  и  запел  "Широка страна  моя родная" -- солировал мощный
оперный баритон, -- часть публики демонстративно  покинула зал. Бесцеремонно
наступая   Маркусу  на   ноги,  стал  выбираться  к   проходу  и  адвокатик.
Озлобившийся господин рассмешил  Маркуса, и он, скорее шутки ради, подставил
ножку, тот чуть не  упал.  Смешно, конечно, было наблюдать  за этим кипевшим
злобой господином.  Однако после,  когда Маркус  тщетно искал  в Белом  зале
свободное  место,   он  почувствовал   себя  оплеванным.  И  хотя  показывал
официантам приглашение и спрашивал: разве гостям не зарезервировали столики?
-- те  высокомерно пожимали плечами, ему казалось, что высокомерно. Выросший
в пригороде, Маркус не чувствовал себя уютно  в роскошных  ресторанах, среди
вылощенной, нарядной  публики. Другое дело среди гудящих станков, крутящихся
маховиков, искрящихся сварочных аппаратов, -- там он никого не стеснялся, ни
старых,  ни новых начальников. Маркус  не  нашел  ни Яннуса, которому  хотел
высказать восхищение, ни других знакомых и в сквернейшем настроении вышел из
"Эстонии". С таким чувством,  будто история повернулась вспять. Год назад он
не  стремился  бы попасть на  этот  новогодний  бал,  теперь же  вошел  туда
хозяином, а его выставили, будто все было по-старому. Пытался успокоить себя
тем,  что  обструкция провалилась,  что  эти  бывшие  всемогущие  господа --
чертовски  робкие  душонки,  если  стоило  подняться с  места  всего  одному
милиционеру,  как они тут же примолкли, но все  равно это не утешало. Вместо
того  чтобы  весело  встречать  с  друзьями Новый  год и  кружиться в танце,
приходилось  тащиться домой,  как  незваному гостю,  которого  вышвырнули  с
гулянки на улицу. Другого такого скверного новогоднего вечера он не помнил.
     А  Яннус  настоящий мужик, хоть  и  ленится шагать я  норовит  в  сани.
Какое-то  мгновение  Маркус  думал  О  нем  самым  уважительным  образом  --
вспомнилось, как  тот  держал речь, и другие  его  поступки, например Как  в
тридцать третьем году перед "Глория Палас" Яннус в  одиночку вел перепалку с
вапсами*, а вапсов и  их  подпевал перед кинотеатром на площади Свободы было
полным-полно. И тут же Маркус стал смотреть на Яннуса  уже не снизу вверх, а
сверху вниз. Потому что он вдруг снова показался ему слабаком,  который и не
пытается приложить усилия, при первой же усталости пасует и чересчур бережет
себя. Под влиянием этого чувства собственного превосходства Маркус сказал:
     -- А  не  в  том  ли  наша  беда,  что  все  вдруг  стали  невероятными
интеллигентами, которые только и делают, что оберегают свои головы?
     -- Когда я слышу слово "культура", то рука невольно тянется к кобуре...
     Маркус понимал, куда метит друг, эти слова какого-то фашистского вожака
он тоже знал, -- да, Яннус защищаться умеет. И Маркус расхохотался.
     -- Дорогуша Маркус, ты ведь тоже интеллигент, за какие бы там мозоли ни
укрывался.   Ты   технократ,   технический   интеллигент,   которого    лишь
обстоятельства  вынудили заняться физическим трудом. И ты должен беречь свою
голову.   Я  наперед   скажу,   что  технократом  ты  не   останешься,  тебя
переквалифицируют в общественного деятеля широкого профиля, а  это все равно
что аминь.

     * Члены фашистской партии в буржуазной Эстонии.

     Впоследствии, спустя годы, когда Яннуса уже давно не было в  живых, его
предсказание и впрямь сбылось. Из Маркуса, правда, не вышло широкоизвестного
общественного-деятеля,  но и  по специальности, которую получил в техникуме,
он тоже не работал, и инструмента долгие годы в руки не брал. А если и брал,
то не затем, чтобы заработать себе кусок хлеба,  а чтобы развлечься и -- еще
больше. -- для разрядки, чтобы не  нарастить животика и не  преставиться  от
раннего склероза. Но кто из них знал, какая кому выдастся судьба?
     Маркуса это тогда не интересовало, в такую даль  он не заглядывал, да и
не мог заглянуть.
     Ни  лошадей, ни  дровней  в ночном снегопаде Маркус  уже  не  различал.
Впереди маячили лишь темные людские фигуры.  Яннус и вправду здорово отстал,
А вдруг он  не шутит и не  прикидывается? Может,  и не в силах идти быстрее?
Шагает чудно,  длинные ноги как-то странно  разъезжаются, руки  машут словно
мотовила,  будто  вовсе  и  не  слушаются хозяина.  До сих  пор  приходилось
заботиться  только  о  женщинах,  а  что,  если  и  Яннуса, каланчу  в  метр
девяносто, придется  взять  под опеку? Много ли их, всего  восемь человек, а
растянулись чуть ли не на километр. Так можно друг друга и потерять из виду:
надо бы кучнее держаться. Маркусу  вспомнился Магнус и то, как они разошлись
по пути между  реками  Нарвой  и Лугой  и  по счастливой  случайности  снова
сошлись; нет -- не по случайности, а потому, что были друг в друге уверены.
     Идти еще кто  знает сколько, по совести, так дорога только  начинается.
Никто не  смеет отстать, все обязаны дойти до места.  Все. Много уже погибло
товарищей, даже очень. Опять вспомнился Магнус. Вернее,  его гаснувшие глаза
и шепот, в котором Маркус ничего уже разобрать не мог.
     -- Ты где расстался с Бенно? Так спросил Яннус.
     Дагмар сидела в дровнях, которые Маркус уже не различал впереди.
     Ему  показалось странным, что  Яннус спросил  это  именно сейчас.  Он и
раньше допытывался, словно сомневался в его словах.
     -- Я  говорил  тебе  уже несколько  раз, --  ответил Маркус резче,  чем
хотел. Никакого желания распространяться о Юхансоне у него не было.
     В свою  очередь,  ответ Маркуса  Яннусу показался  странным. Он  считал
Маркуса откровенным и  прямым  человеком. Знал  его давно, со школьных  лет.
Друзьями  же они стали  только после июньской  революции.  Война еще  больше
сблизила  их.  Горком партии сразу же мобилизовал обоих в свое распоряжение.
Им  вручили  по большущему,  девятимиллиметрового  калибра, револьверу "ФН",
которыми  в  свое время  были  вооружены  кайтсе-лийтчики  и  к которым  при
надобности  можно  приладить  деревянный  приклад  для  стрельбы   с  плеча,
"Идеальное оружие  для  уличных боев", -- объявлял Яннус  каждому -- всерьез
или в шутку, понять было трудно.  Огромные револьверы ощутимо прибавляли  им
воинственности, они потешались над своим  вооружением  и вполу-шутку учились
попадать  в цель. С двадцати  пяти шагов Маркус поражал  банку из-под килек,
Яннус  мазал, не  мог даже понять, куда  летят его пули. Они дурачились, как
большие дети;  казались с  виду  легкомысленными,  хотя  прекрасно сознавали
серьезность  обстановки. Вместе обзавелись они хромовыми сапогами, ибо  если
уж  тебя  наделяют  оружием  смерти  и предстоят  спецзадания, то  и  сапоги
пригодятся. Купили их прямо на фабрике, старом "Унионе", в магазинах нужного
Яннусу богатырского размера  не  было. Сорок шестого -- ни больше ни меньше.
Купили и  тут же натянули,  хотя сапоги и не шли к обычным брюкам.  Первый в
них поход предприняли  в кафе, Маркус,  правда,  отнекивался,  кафе  его  не
привлекали, в подобных заведениях, как  уже говорилось,  он  чувствовал себя
неловко, однако сдался. В тот день Яннус вел себя явно по-мальчишески -- всю
степенность заведующего  отделом  культуры  с  него  как  ветром сдуло,  это
настроение передалось и Маркусу.
     Кафе было полупустым, они могли бы выбрать столик у стены, Маркус уже и
собирался пройти туда,  но Яннус предпочел середину зала. Новые сапоги пахли
свежедубленой   кожей,  из-под  пиджаков   выглядывали  деревянные  приклады
"фенов";  присутствующие  оглядывали  вошедших кто  с  любопытством,  кто  с
осуждением, а кто и с презрением. Яниуса знали,  он был завсегдатаем кафе --
и до и после переворота. В последний год  он выступал  почти на всех крупных
заводах  и  предприятиях.  Никакая аудитория  его не  пугала. Как  не пугало
никогда пойти и наперекор общепринятым  нормам.  Высокий довоенный  пост  --
заведующий  отделом  Центрального совета профсоюзов  --  несколько сдерживал
его,  но  порой  "культурный  слой" (пользуясь определением  самого  Яннуса)
слетал  с него,  и  тогда, свободный  от  всех  условностей,  он  принимался
бедокурить. Как и в тот раз, когда увлек Маркуса в "Глорию".
     --  Обывателя  надо стращать, --  втолковывал  он  Маркусу. --  Если мы
переймем  обычаи, привычки и нравы обывателя, то  и сами станем такими же. У
нас все слои общества  привечают мещанство,  в том числе и рабочие, стоит им
стать хоть чуть зажиточнее, И не пытайся возражать, рабочая  аристократия --
это  устойчивый  носитель   мещанского  мышления.  Да  и  наша  доморощенная
буржуазия была не способна  ни на  что другое, кроме как  подражать  прежним
господам  -- немцам;  лавочник остается лавочником,  даже если  он  начинает
торговать с заграницей. Собственно, кем был этот  балтийско-немецкий помещик
или купец, как не провинциальным обывателем? Мещанское отношение к жизни для
революции самое опасное.
     По  мнению Маркуса,  Яннус нес чепуху,  и он сказал ему  об  этом.  Лет
двадцать  спустя  Маркус вспомнил  слова друга и стал  пользоваться ими, как
своими собственными.
     Покупка  сапог  и  посещение  кафе  скрепили их дружбу.  Они понимали и
ценили  друг  друга. А теперь Яннус не понимал  Маркуса, как и раньше, когда
разговор заходил о муже Дагмар.
     -- У реки Нарвы вы были еще вместе?
     -- Да, мы дошли туда.
     -- И там разминулись?
     -- Я уже говорил тебе об этом.
     Снег все шел и шел. В лесу стояла тишина, и они отчетливо слышали  свои
шаги.  Временами  налетал  ветер,  и лес  тогда,  казалось,  охал. Донеслось
лошадиное фырканье.
     -- Ты хорошо знал Бенно?
     -- Только в войну познакомился.
     -- Мы были друзьями. Даже большими.
     -- Твой друг подлец.
     -- По-моему, ты к нему пристрастен.
     -- Быть может. Ты говорил с Дагмар? Она должна знать правду.
     --  Не выдалось подходящего  случая.  Ты не  представляешь, что для нее
значит Бенно.
     -- Жили хорошо?
     -- Не успели еще, на третий день войны и поженились-то. Она так по нему
страдает.
     -- Узнает правду -- выкинет негодяя из сердца,
     -- Ты ее не знаешь. Маркус молчал.
     Яннус  воспринял  его  молчание  по-своему,  ему показалось,  что  друг
рассердился. Но Маркус не  обиделся,  он  просто  не желал говорить о Бенно.
Чтобы перевести разговор на другое, сказал:
     -- Прибавим шагу, а то потеряем своих из виду.
     Какое-то  время  они брели  молча.  Никто не пытался завести  разговор.
Яннус зашагал быстрее,  ноги его завихляли еще сильней. Маркус заметил это и
подумал, что глупо было бы сейчас догонять друга, который явно не в ладах со
своими  ногами. Но Яннус никакого неудобства не  испытывал, он шел как мог и
уже давно свыкся со своими непослушными ходулями.
     Впереди, за снежной  пеленой, показались темные фигуры. Трое  шли рядом
-- не  иначе Хельмут, боцман и Альберт, предположил Маркус. Милиционер,  тот
не отстает  от  дровней, вообще  он какой-то неясный  --  то  человек  самый
настоящий,  и тут же затрещит, как  вспыхнувший можжевельник. Трудно  понять
его.
     Маркус  не  ошибся,  это  были  действительно  боцман  Адам, Хельмут  и