ивало его. Он в бешенстве вскочил и процедил сквозь зубы, что не желает
сидеть за  одним столом с прихвостнем коммунистов.  И еще добавил, что люди,
хотевшие  расстрелять Элиаса, были правы: пусть  не  надеется,  что  за него
снова кто-то  заступится. Место  предателей  родины  --  в земле,  пусть  он
запомнит это навеки.
     Элиас ничего  не сказал.  Он  излил все накипевшее в одном слове. Он не
хотел  смягчать  ситуацию и даже не думал идти на попятный. В тот миг Эндель
Элиас был далек от всяких трезвых расчетов. Это была безоглядность человека,
доведенного  до  крайности. Может быть, Ойдекопп потому  его и пощадил,  что
видел, в каком он был разброде чувств?
     После этого столкновения Элиас не встречал Ойдекоппа.
     Элиас  встал и,  не говоря  ни  слова, вышел.  Ойдекопп  не пытался его
удержать. Не спросил,  куда он  идет  и что собирается делать. Лишь проводил
его злобным взглядом.
     Потом,  когда  Элиас  уже  отошел  и  мог  думать о  случившемся  более
спокойно, он все равно не раскаивался в том, что довел Ойдекоппа  до ярости.
Ну  и  пусть считает его  врагом.  Элиас  начал  относиться  к  своей личной
безопасности с фатальным безразличием.
     Да,  после того  как между  ним  и  Ойдекоппом разверзлась пропасть,  у
Элиаса возникло  чувство, будто он освободился  от каких-то пут, связывавших
его по рукам и по ногам.
     Он  редко  выходил  из   дома.  От  намерения  поступить  на  службу  в
какую-нибудь  городскую  управу  или  в  другое  гражданское  учреждение  он
отказался. Страшился нарваться на  деятелей вроде Ойдекоппа, которые  начнут
его  использовать  неизвестно  в каких  целях.  По-видимому,  он  вообще  не
вызывает  доверия. Да и кому он нужен в Пярну как временная рабочая сила? Он
ведь не останется тут надолго. Уедет немедленно, как только станет возможной
поездка в Таллин.
     Внешне жизнь в Пярну оставалась после прихода немцев почти прежней. Вид
улиц  мало меняется  от  того,  арестовывают ли  по ночам людей  или  нет. У
госпожи  Фельдман  появилась еще одна пансионерка, молодая  вдова  с пышными
формами, без конца  щебетавшая о том,  какие восхитительные  кавалеры немцы.
По-видимому,  она  весело   проводила  свои   вечера.  Большей  частью   она
возвращалась после полуночи.
     Элиас  избегал ресторанов и  пляжа. Во-первых, у него  не было денег, а
во-вторых, слишком угнетенное у него было настроение.
     Он предпочел  бы  работать в хозяйском саду.  Вызвался  полоть  грядки,
поливать  и всякое  такое. Сперва  его  услуги отклонили, но потом впрягли в
работу. Господин Фельдман оказался весьма неразговорчив: они часами работали
рядом почти в полном молчании.
     Хозяйка держала  Элиаса  в  курсе  событий.  Сообщала  ему, как  далеко
находятся немцы от  Таллина и что  происходит  в  доме Кайтселийта. В городе
продолжаются  аресты. Тюрьма,  погреб Шмидта  и  амбар в Пети битком  набиты
арестованными.  Госпожа  Фельдман рассказывала  еще  о каком-то  полковнике,
объявившем  себя  уполномоченным  президента  республики. Господин Крийсталь
жаловался,  однако,  что  немцы  не  очень-то   считаются  с  уполномоченным
президента.
     Элиас интересовался прежде всего перемещением линии  фронта. Но по этой
части информация хозяйки  становилась  с  каждым днем все скупее. По слухам,
немцам  все  еще не  удалось продвинуться  дальше Мярь-ямаа,  остальное было
неизвестно. Само  собой,  ясно как День, как аминь  в церкви, что Вильянди и
Тарту  тоже в руках  у немцев. Но о  том,  что  они уже взяли Пайде и  Тюри,
ничего не слышно. Из этого можно сделать вывод, что Северная Эстония все еще
остается незанятой.
     Похоже было,  будто  натиск немцев  на  эстонском  участке фронта сник.
Элиас сам не понимал, радует его это или огорчает.  Наверно,  больше радует,
хотя его  дальнейшая судьба находилась в тесной зависимости от захвата  всей
эстонской территорий.
     Элиас все чаше ловил себя на мысли,  что не стоит тешить себя надеждой,
будто с возвращением в Таллин всем его бедам придет конец. Война и в Таллине
перевернет вверх  дном всю жизнь  и  отношения людей.  Желания и  стремления
отдельной личности  не  играют во время войны  никакой  роли. И вообще,  кто
сейчас имеет право мечтать о личном счастье, когда над будущим целых народов
нависла смертельная угроза? Во всяком случае, над будущим эстонского народа.
     Но почему-то все эти рассуждения казались Элиасу глупыми.  Ойдекопп был
прав,  когда называл его бессильным,  неустойчивым человеком. Несчастье его,
Энделя Элиаса, состоит в том, что он в самом деле не может  выбрать,  к кому
присоединиться.  Два  месяца  назад  он  не  колеблясь  пошел  бы  вместе  с
коммунистами. Может, вступил бы даже в истребительный батальон. А теперь...
     На этом месте Элиас всегда заходил в тупик.
     Даже и теперь, когда ему хватало времени докопаться до всего, он так ни
к чему  и  не  пришел.  Словно пути  к  истине" и не  существовало. От  него
отреклись  и  красные и белые. Обе  стороны видели  в нем врага, а сам он не
доверял ни коммунистам, ни фашистам, вроде Ойде-коппа.
     По  ночам Элиас продолжал слышать глухие залпы и  зажимал уши руками. У
него возникало чувство, будто его опять швырнули в грузовик и захлопнули  за
ним дверь.
     Может ли правда убийц быть правдой народа?
     Элиас все  больше думал об Ирье. Она словно  бы снова вернулась  в  его
жизнь. Бывали моменты, когда Элиасу  казалось, будто она совсем близко. Села
рядом  и  разговаривает. Элиас слышал  низкий голос Ирьи, видел ее серьезные
глаза,  и  если  бы он осмелился ее  коснуться, то,  может быть, ощутил бы и
жаркую теплоту ее тела. Таким сильным было это наваждение.
     Ирья одета так, как одевается, когда ходит на службу:  в платье-костюме
темных тонов, который придает  ей немножко строгий  вид. Она сидит спокойно,
придерживая пальцами сумочку на  коленях. Появление Ирьи волнует Элиаса,  он
боится, что женщина  в любой  миг  может исчезнуть,  а это очень беспокойно.
Ведь  у него столько всего на душе.  Он хочет, чтобы Ирья  выслушала  его до
конца, поняла и  простила. Знать,  что думает о нем Ирья, это для него самое
важное, самое существенное.
     Ирья. Ну, как ты живешь?
     О н. Мне так хотелось тебя видеть.
     Ирья. Я спросила о другом.
     О  н.  Не спрашивай  меня  ни о  чем. Мне  очень трудно  тебе ответить.
Попытайся понять меня.
     Ирья. Почему ты уехал из Таллина?
     О  н. После  каждого  твоего вопроса положение мое все  безвыходнее.  Я
боюсь  признаваться тебе во  всем. Ты  станешь презирать меня,  если узнаешь
все.
     Ирья. Больше всего ненавижу трусов.
     О  н. Я и есть трус, Ирья. Страх, панический страх гнал меня все время.
В Таллине я даже не посмел сесть на поезд.
     Ирья. А говорил, что любишь меня. Значит, ты обманывал?
     О н. Нет, дорогая, нет.  Я люблю тебя. Люблю сильнее, чем когда-нибудь.
Поверь мне.
     Ирья. Хочу тебе поверить и не могу.  Если бы ты любил меня, так не стал
бы ничего скрывать.
     Он. Я не хотел тебя потерять.
     Ирья. Недоверие страшнее самой страшной правды.
     О н. Я надеялся, что все быстро уладится.
     Ирья. Как это могло быстро  уладиться,  если ты сбежал  из Таллина? Кто
мог что-то сделать вместо тебя? Или кто-то из друзей пообещал тебе помочь?
     О н. Ужасно глупо все получилось
     Ирья.  Для меня было таким несчастьем узнать,  что с тобой случилось. А
больше  всего я  мучилась из-за твоего притворства. Помнишь,  ты солгал мне,
будто  уезжаешь  на  некоторое  время  в  командировку,  а  на  сколько, это
выяснится на месте. Ты солгал мне так обдуманно. Я ни на миг не усомнилась в
твоих словах. В то утро я была слепа от счастья. И ты воспользовался этим.
     О н. Я видел, что ты счастлива. И не хотел разрушать твоего счастья.
     Ирья.  Ты снова лжешь. Будь я в то утро печальной, ты ведь все равно не
сказал бы ни слова.
     О н. Ты не права. Я вообще  не должен был больше приходить,  но не смог
уехать из Таллина, не повидав тебя. В ту ночь я не сомкнул глаз, все смотрел
на  тебя.  У  меня было  ужасное  предчувствие,  что  мы  никогда  больше не
увидимся, -- это меня убивало.
     Ирья. А может, я поехала бы с тобой?
     О н. На этот раз ты говоришь недравду, Ирья.
     Ирья. Радость моя стала  бы еще сильнее, если  бы  ты поделился со мной
своими заботами. Да и тебе самому было бы легче.
     О н. Значит, мы ничего не можем исправить?
     Ирья.  Слишком много я плакала из-за тебя,  чтобы  все забыть.  Если бы
тебя выслали в Сибирь, я поехала бы с тобой.  Я верила в тебя. В голове моей
никак  не укладывалось, что ты враг. Или ты притворялся во всем? Говорил то,
во что не веришь, поддакивал мне? Лишь бы переспать со мной.
     О н. Ирья, ты безжалостна.
     Ирья. Безжалостна?  Нет.  Просто я не знаю,  когда ты был  искренний, а
когда хладнокровно лгал.
     О н. Теперь я понимаю, почему ты не ответила на мое письмо.
     Ирья.  К тому  времени я  знала уже слишком  много,  чтобы помчаться  в
Пярну. И все это  мне  пришлось  узнать от других. Думаешь,  это  легко?  Ты
превратил меня в дурочку, Эндель. Как насмешливо меня спрашивали, не знаю ли
я  что-нибудь  о тебе.  А  потом  сочувственно  сообщали,  будто  ты  ушел в
подполье. По утрам мне страшно было идти на работу. Мне хотелось заступиться
за тебя, а вместо этого приходилось глотать слезы. Сколько отчаянных минут я
пережила из-за тебя.
     О и. Лишь потом, скрываясь на сеновале у своего зятя, я начал понимать,
сколько причинил горя тебе и себе самому.
     Ирья. Мы могли бы обрести опору в своей любви, а ты превратил нашу силу
в слабость... Наверно, мы уже сказали друг другу все.
     О я. Ты снова меня полюбишь, я остался прежним.
     Ирья. Ты уже не прежний. Не обманывай себя и меня.
     О  н. Пожалуй, ты опять права. Но,  несмотря ни  на что, я  должен тебя
видеть. Не торопись  рвать со мной окончательно. Я вернусь в Таллин, и  если
ты не уехала...
     Ирья.  Война  отдаляет  нас друг  от друга все  дальше. Неужели  и  ты,
повязав на рукав белую ленту, тоже занимаешься охотой на людей?
     О н. Они всучили мне оружие насильно.
     Ирья. И слушать тебя не хочу.
     О н. У меня с ними нет ничего общего.
     Ирья. Оставь меня в покое наконец.
     О н. Я  должен  признаться во всем. Ты единственный мой судья. Я уже не
способен сам оценить свои поступки. Войне я совсем не обрадовался.  И сказал
Ойдекоппу  -- есть  такой офицер, --  что,  если  бы  мой арест предотвратил
войну, я сам попросил  бы, чтобы меня арестовали и выслали в Сибирь.  Лесные
братья хотели расстрелять меня. Я вырвался от них.
     Ирья. Каждый сам себе судья.
     О н. Если ты меня не поймешь, никто меня не поймет.
     Ирья. Что значит мое  понимание или непонимание?  Если  ты  не  поймешь
самого себя, никто тебе не поможет.
     О н. Таких, как я, шатающихся из стороны в сторону, сейчас тысячи. Если
ты не поймешь меня теперь, значит, не поняла бы и в тот раз.
     Ирья. Я могу понять все, кроме того, что ты взял у них  оружие, --  это
предательство. Ты предал меня и таких, как я. Да, ты меня предал.
     О  н.  Я  все   время  подчинен  каким-то  чуждым   силам.  Попадаю   в
обстоятельства,  когда  моя собственная  воля  больше ничего  не значит. И в
итоге я больше не знаю, что должен делать, чего хотеть.
     Ирья. Ты оказался слабее, чем я думала.
     О н. Если меня осуждаешь даже ты, мне вообще нет смысла жить.
     Ирья.  Мне жаль тебя, Эндель. Жаль, как человека, как мужчину, которого
я  любила.  Жаль  нашей  любви,  едва успевшей  расцвести. Я  не  желаю тебе
плохого, но оправдать твое поведение не могу. Не ищи меня.
     Если даже мы в самом деле как-нибудь встретимся, ты не услышишь от меня
других слов.
     Он. Я тоскую по тебе, Ирья. И все-таки  разыщу тебя. И приду к  тебе --
будь что будет. Я не могу иначе.
     Так Элиас  разговаривал  с  Ирьей  часами.  Иногда  они  не спорили,  а
понимали друг друга, но чаще Ирья обвиняла его. Почти всегда эти  призрачные
разговоры кончались страстным признанием Элиаса в том, что он мечтает видеть
Ирью, скорбным обещанием разыскать ее.
     Но  и в другие  часы,  не только  в часы  галлюцинаций, Элиас испытывал
болезненную тоску  по близости  Ирьи.  В нем  начинала  вызревать  идея:  не
дожидаться падения Таллина, а пробиться туда раньше -- через линию фронта.

     Известие  о поражении  немцев под Мярьямаа укрепило убеждение  Элиаса в
том,  что  он должен осуществить свой план. От Пярну до Таллина не более ста
тридцати километров. Правда,  если  идти  боковыми проселками, дорога  может
удлиниться  на  несколько  десятков  километров, но  за три-четыре дня можно
преодолеть  и такой  маршрут. Он будет отсыпаться под сенными навесами или в
стогах:  забота  о  ночлеге  --  это не  препятствие. Еду можно покупать  на
хуторах и в лавках -- у него еще осталось несколько рублей.
     Видимо, самое  сложное -- это переход через линию фронта. На этот  счет
Элиас  имел смутное  представление.  Вряд ли  между немецкими  и  советскими
войсками проходит  какая-то сплошная и  устойчивая  линия  фронта. Вероятнее
всего,  воинские  части обеих сторон  занимают в основном  города и  крупные
поселки,  узловые  станции  и скрещения дорог.  По  словам госпожи Фельдман,
немцы  отступили от Мярьямаа  к  Пярну-Яагупи, да и  Элиас  представлял себе
положение именно так.
     Разумеется, путешествие будет  далеко не  безопасным. И по ту  и по эту
сторону фронта его  могут схватить.  Для деятелей  самообороны удостоверение
личности ничего не значит, в этом Элиас убедился  на своей шкуре. Вряд  ли и
немцы,  особенно если он попадется им на  глаза  вблизи  от фронта, запросто
разрешат ему идти своей  дорогой. Не всегда это  получается так легко, как с
тем  патрулем, который задержал его возле  Пярну. Да  и на той стороне могут
заинтересоваться одиноким пут-ником. Наверно, из-за действий  лесных братьев
красноармейцы  и  бойцы истребительных  батальонов стали  очень  осторожны и
недоверчивы.  На  одной  стороне его могут принять  за коммуниста  или бойца
истребительного батальона, на другой -- за  сторонника фашистов или бандита,
и, наконец, на любой стороне его могут арестовать, как шпиона, и поставить к
стенке. Но  разве oн обязательно должен наткнуться на патруль или сторожевой
пост?  Неужели  они  в  состоянии  следить  за  всеми  объездами  и  лесными
тропинками? Главные магистрали, несомненно, охраняются.  Но где-нибудь сбоку
одинокий пешеход может и проскользнуть. Ну, а если ему случится нарваться на
контроль,  дело не  обязательно должно принять наихудший оборот.  Главное --
добраться до Таллина.  А потом, после встречи с Ирьей, будь что будет. Пусть
его арестовывают, пусть делают с ним что хотят.
     Так он рассуждал и взвешивал, а  между тем проходил день за днем, и еще
не было сделано ни одного практического шага.
     В Пярну поднялась вдруг тревога.
     Госпожа Фельдман  разузнала, будто  к  городу пробиваются большие  силы
красных. Господин Крийсталь с  горечью сообщил  ей,  что по  двум шоссе,  из
Мярьямаа   и  Лихулы,  приближаются  русские  дивизии,  не   говоря  уж   об
истребительных батальонах.
     На следующий день до города  донесся гул  сражения -- разрывы снарядов,
треск выстрелов. Госпожа Фельдман сказала, что в ортскомендатуре упаковывают
вещи  и что там стоят машины, готовые  к отъезду.  Господин Крийсталь ужасно
нервничает, ищет грузовик или хотя  бы  извозчика,  чтобы успеть  удрать  до
прорыва красных. Возле Аудру  идет будто  бы большой  бой. Немцы кинули туда
всех  солдат.  Даже  от   самообороны  потребовали  выставить  людей,  чтобы
остановить коммунистов. В первый  день  удалось возле Аре  задержать  натиск
красных,  но со  стороны  Лихулы  наседает целая армия. За  Крийсталем  тоже
присылали, но вроде бы не застали  его дома. Да и как  его  найти, господина
пекаря, если он за всеми телегами гоняется? К тому  же Крийсталь не  из тех,
кто любит соваться носом в огонь. Вот если бы в Аудру можно было купить муку
по дешевке, он первый оказался бы там, а так что ему там делать?
     Эндель Элиас тоже  нервничал. Прислушиваясь к  разрывам и выстрелам  за
рекой,  он  решил остаться в Пярну даже в том случае, если  Красная Армия  в
самом деле прорвется в  город. Останется и при первой же возможности уедет в
Таллин.
     Вечером Фельдманов посетил господин Крийсталь и поздравил их с победой.
     --  Немецкое  оружие  еще  раз  подтвердило  свое превосходство,  --  с
удовлетворением  сообщил пекарь. --  Храбрые  немецкие войска  при поддержке
нашей мужественной самообороны разгромили большевиков. Только вот жалко, что
полковник пал.
     -- Полковник Тоэрн? -- спросила госпожа Фельдман.
     -- Да, он.  Для всех  нас это тяжелый удар, -- с воодушевлением и жаром
принялся распространяться господин Крийсталь. --  Это был  человек с орлиным
взглядом.  Утром его вызвали  в ортскомендатуру  к  новому  коменданту. Его,
нашего начальника полиции и,  кажется, городского голову.  Во всяком случае,
Тоэрн туда пошел, а  вот за других не ручаюсь. Говорят разное, может,  потом
узнаем  точнее.  Новый   комендант  сказал  полковнику  так:  "Мы  не  можем
примириться с  тем,  чтобы одновременно  с  вермахтом существовала  какая-то
другая высшая  власть,  будь  то  правительство  дружественного  народа  или
уполномоченный эмиссар этого правительства".
     Именно таково было официальное заявление коменданта.  Вы понимаете, что
это значит? Это значит, что нам не дадут ни власти, ни своего правительства.
Так оно и есть. А неофициально ортскомендант еще  добавил, что он понимает и
высоко  ценит  верность  полковника своему  народу, но и он  обязан  лояльно
выполнять  свои  обязательства.  По  возвращении  из  комендатуры  полковник
сказал, что дела -- дерьмо. Точно так, госпожа Фельдман, так он и сказал, не
сердитесь  за грубое слово, это  я  только  в  интересах истины. И он тут же
поехал сражаться, будто смерти своей  искал. Вы не находите это трагическим?
А все находят.
     Уходя, господин Крийсталь добавил шепотом:
     -- Рассказывают еще, будто Тоэрна пристрелили в спину немцы, другие же,
наоборот, уверяют, будто  это наши же офицеры. Но я все-таки не верю. Доброй
ночи! Хоть сегодня поспим спокойно, опасность пока что миновала.
     Эндель Элиас слышал  разговоры пекаря  из  соседней комнаты, но  многое
осталось  для  него  неясным. Лишь  одно  было несомненно:  советские войска
отошли назад. Остальное  Элиаса не интересовало. Какая ему разница, погиб ли
какой-то  властолюбивый  полковник в бою или его пристрелили  в спину  свои.
Людей, рвущихся к власти, всегда хватало. Элиасу только хотелось бы уточнить
еще одно. А именно -- где  расположены немецкие и где русские войска. Хорошо
бы хоть на этот счет добиться ясности. Но по этому поводу господин Крийсталь
ничего не сказал.
     Элиас  решил выждать денек-другой,  собрать  маломальскую информацию  о
расположении линии фронта, а потом двинуться в дорогу. Больше тянуть нельзя.
     Визит Ойдекоппа лишний раз убедил его в том, что пора торопиться.
     Да, капитан Ойдекопп нашел его.
     Он  явился  на  другой  день  почти с утра.  В  своей  форме  Эстонской
самообороны  он  выглядел  весьма  представительно. Элиас,  перестав  копать
землю, следил за ним в оба.
     Держался   Ойдекопп  так,   будто  между   ними  ничего  не  произошло.
Разговаривал  непринужденно,  даже  дружески.  Нельзя  было понять,  это  он
искренне  или притворяется. Кто  его знает:  вдруг он из  тех людей,  кто не
помнит зла?
     Ойдекопп не стал тратить время на любезности.
     -- Ты  нам нужен,  --  сказал он, сразу переходя к  делу. -- Передохнул
несколько дней -- пора за работу.
     Элиас  слушал  Ойдекоппа  со скрытым  раздражением.  Пускай он  человек
понимающий и  даже  искренний,  этот Ойдекопп,  все  равно Элиас  с  великим
удовольствием  послал бы его к  черту.  Однако теперь, когда  план  п