л справляться
со своими делами сам.
     -- Может, и твоя в этом вина, а может, и нет, не мне  судить, -- сказал
Яак. --  Но в одном мы действительно  виноваты  --  и ты,  и  я, и все  наше
поколение.  Не смогли  внушить  молодым, что сами они в ответе за то, что из
них выйдет.  Разговорами о том, что перед ними открыты все пути, мы убаюкали
их  волю, первая более или менее серьезная неудача  вышибает  их из колеи. К
тому же мы стараемся  все  решить  за  них,  а излишняя  опека  не  по  душе
молодежи.
     Андреас  не торопился  соглашаться,  но  и  не  стал спорить. Он  вдруг
почувствовал  себя  уставшим.  Недавнее  оживление  спало.  Яак заметил  эту
перемену и поднялся.
     --  Что  касается болезни твоей,  --  сказал  он,  -- то я  согласен со
здешними врачачи. И не собираюсь утешать, сердечная мышца у тебя надорвалась
крепко.  Но в  наше время медицина уже  кое-что в  силах сделать. И ты скоро
поправишься. Самое плохое должно быть  уже  позади. Пора  научиться в  конце
концов и беречь себя. Рабо-,те, собраниям, лекциям -- всему должен быть свой
предел. Бросай курить, по крайней мере полгода придется тебе пожить монахом,
насчет  водки молчу, ею ты  никогда не злоупотреблял.  Признаюсь  тебе, Атс,
меня  бутылка стала  тянуть сильнее  прежнего... Я еще  навещу тебя. Не  как
врач, а просто так. Прихвачу с собой Катарин, если ты не против.
     -- Буду рад видеть ее. Один только вопрос. Мои го-ловные боли и инфаркт
в какой-то степени связаны?
     -- Скажу честно -- твердо не знаю. Прямой связи между головными  болями
и  инфарктом  не  должно  быть.  Механика заболеваний сердца  и  кровеносных
сосудов  вообще  сложное  дело.  Расплачиваемся  за   прожитую  жизнь  своим
здоровьем: Ты не берегся, и вот прозвенел предупредительный звонок.
     -- Предупредительный звонок?
     -- Да, Считай свою болезнь сигналом тревоги.
     -- Значит, я жил неправильно?
     --  Ты раньше  меня  обнаружил причину своей болезни  у человека должна
найтись время, чтобы послушать, как падают капли дождя.
     Андреас усмехнулся:
     --  Видимо,   ваша  профессия  во  все   времена  порождала  вульгарных
материалистов...  Спасибо, что пришел  и  обещаешь  снова прийти.  Вместе  с
Каарин.
     Он протянул Яаку руку.
     --  До свидания, Атс.  --  Яак  пожал  ее.  -- В одном  я  нисколько не
сомневаюсь: все будет в пор-ядке. Между прочим, в соседней палате лежит твой
извечный противник Этс. Эст Тынупярт. У него тоже инфаркт.
     -- Значит, собираешься  языком карьеру делать. Это  был  не  вопрос, не
консультация, это была издевка. Его задели не столько кусачие слова, сколько
появившаяся в голосе Этса злость. Этса  он' считал своим парнем,  приятелем,
хоть  и точили  они  друг  о  дружку  зубы,  но  поддразнивая, без  злобы  и
оскорблений. И не нашелся вдруг что ответить.
     -- Языкороб.
     Этс  старается  поддеть  как можно больнее. Знает, что языкороб --  это
его,  Андреаса, слово,  которое он перенял у отца, называвшего так всех, кто
палец о палец не ударит, но живет припеваючи.
     -- Зачем ты так? -- встает на его защиту Кзарин.
     -- Да уж товарищ Яллак (ого, товарищ Ял-лак!)  сам знает, -- продолжает
Этс, -- уж он-то знаег. Приспособленец
     Теперь  он не  сомневается, Этс имеет  в виду его выступление по радио.
Ему,  Андреасу, предложили  выступить  по  радио, и  он  выступил.  От имени
молодежи или от лица молодежи. От имени .и от лица комсомольцев.  Целую ночь
он корпел  над  текстом  семиминутного  выступления.  В три  часа  ночи отец
спросил, почему не ложится он, сослался на предстоящие контрольные работы, к
которым надо  как следует подготовиться. "Иван Грозный" взял комсомольцев на
мушку,  нужно  суметь  хорошо  ответить.  "Иван  Грозный",  учитель истории,
доброволец "освободительной  войны",  настоящая  контра, подбил двух  парней
податься на финскую войну, -- к сожалению, тому нет доказательств. О радио и
своем  выступлении Андреас постеснялся сказать, постеснялся,  несмотря на то
что  отец и не  посчитал бы, что это дурно. Новая власть отнюдь не была  ему
против шерсти, вовсе  нет.  Старый член  профсоюза,  он был  всегда одним из
вожаков  забастовки печников, теперь он член комитета на "Кафеле". Не  дружи
отец   с   водочкой,   его   бы   "поставили   комиссаром  всего  кирпичного
производства",  так говорят другие печнику. Сам  отец  считал, что водка ему
сослужила пользу, с  "комиссарством" он бы погорел, не любит ни командовать,
ни приказывать, а  еще  меньше увещевать или  восп-итывать, нет у  него этой
жилки  погонялы или учителя,  а  каждый  начальник  должен быть хоть чуточку
погонялой или учителем.  Собственно,  отец больше и не  пьет, выпивохой  его
числят по старой памяти. Раньше он закладывал каждую субботу и  воскресенье,
в  понедельник  опохмелялся.  Уложит   с  утра  кирпич-другой,  а   с  обеда
обязательно пойдет  выпивка. В понедельник  настоящего работника из  него не
было --  то ли тело было  слишком  слабым для кирпича, то ли душа кричала по
горькой.  Настоящая  работа начиналась во  вторник,  а  то и  в среду, но  в
понедельник -- никогда. Все последующие дни он  не давал  себе спуску, уже к
шести  утра  добирался на  стройку  и работал, пока  свет  позволял, хоть до
девяти-десяти  вечера. В темное время года отделка краев и кладка  печей шла
при электрическом  свете или с карбидной лампой. Только  подборка  кафельных
плиток  проходила в середине дня, при лампе глаза  могли подвести. За неделю
требовалось  сложить  большую,  облицованную  глазурованной плиткой  печь --
таков был неписаный закон, нарушать который отцу совесть не позволяла. Можно
было не выполнить казенные указы, они сочинены и установлены чиновным людом,
а рабочий порядок и р'а-бочие традиции требовалось почитать.  Отцу давно  бы
уже вставили перо, не  управляйся он к субботе с работой. И тяга была у  его
печей  хорошая,  и дров они  требовали  мало. Дни, когда  отец запивал,  он,
Андреас, не любил. Пьяный отец важничал  и  куражился, бывало, спускал зараз
половину получки,  любил под пьяную  руку угостить и  вовсе  незнакомых  ему
людей, которые нахваливали его, -- в предместных кабаках это знали.

     В первую трезвую субботу сын украдкой  поглядывал на  отца, в следующую
получку  Андреас уже не скрывал своего удивления,  а  в третью субботу прямо
спросил,  что  стряслось. Отец посмеялся,  сказал,  что негоже  ему теперь к
бутылке  прикладываться,  на   Тоомпеа  своя  власть,  а  дома  сознательный
комсомолец. Андреас  не поверил,  боялся, что  к отцу пристала  какая-нибудь
хворь, до сих  пор он так и не знает, что тогда сталось с ним. Ел отец то же
самое, что и раньше, на желудок не жаловался, и в легких вроде ничего нового
не  было.  Кашлем курильщика отец заходился  столько, сколько Андреас помнит
себя.  Хотя отец в  последнее время изменился, он не стал  бы шпынять его за
выступление по радио, но Андреас  стыдился при нем готовить речь. Отцу не по
душе были теперешние ораторы, за  то, что  они,  вместо того  чтобы  от себя
сказать, все больше по бумажке читали, заготовленные речи отец не признавал.
А без бумажки Андреас не решился бы перед микрофоном предстать, к тому же на
радио  от него  требовали текст. Потому-то Андреас и не сказал  отцу правду,
потому-то и наплел о контрольных работах и придирках "Ивана Грозного".
     Так что Этсу не дает покоя его выступление. И в школе ребята поддевали,
но  все больше намеками, за глаза. Не один из тех, кочу хотелось бы поточить
на нем  зубы, считал за лучшее попридержать язык, с его кулаками  считались.
Конечно, выпускники  на кулаках  уже  не  фехтуют, и все же два обормота  из
параллельного класса пристали к нему под горой у Казанской церкви. Эти парни
шли за ним  от самой  школы, ругали и  угрожали. За Раулем, сыном известного
промышленного деятеля,  велась в школе слава отъявленного  драчуна.  Прошлым
летом он участвовал  в крупной свалке  с немецкими военными матросами, и это
еще больше его возвысило. Андреас  не стал ждать,  пока  парни  дадут  рукам
волю. Едва Рауль схватил  его сзади  за плечо и  буркнул:  "Постой, нам надо
поговорить" или что-то в этом роде, как  он молниеносно обернулся и  двинул.
Угодил в кадык, Рауль ударился головой о каменную  кладку церковной ограды и
потерял сознание. Дружок  его, сын предместного  сапожника, тут же дал деру.
Андреасу  самому  пришлось приводить в чувство Рауля и довести на  Тартуское
шоссе, к трамваю. Позднее они несколько раз спорили с Раулем с глазу на глаз
и стали ценить друг друга. С господским отпрыском он ладил все лучше, а Этс,
свой,  посадский  парень, стал вдруг  бычиться. Что  же это такое? Разве  не
защищал  он Этса, а  Этс его от  ребят из  чужих  компаний?  Правда, и они в
большинстве  случаев  мерялись  силами,  еще  в  младших  классах  раза  два
наставили фонарей друг  дружке,  никто из  них  не любил  ни  отступать,  ни
уступать.  При своих  они по обычке  задирались,  против  чужих  всегда были
заодно. Будь у  Тынупяртов собственный дом,  тогда можно было понять.  После
национализации  недвижимости  не  один  домовладелец  в  пригороде сжимал  в
кармане кулак,  но отец Этса  расстался со своим домом еще во время большого
кризиса. Или Тынупярты мечтают о новом доме  и  собирают на него  по грошику
деньги?
     -- Работа есть  работа, -- говорит он  Этсу, -- делают ли ее руками, на
счетах или пером.
     -- Языком, хотел ты сказать?
     -- Хотя бы и языком, если уж ты начал пользовать ся такими словами.
     Жаль, что Каарин все это слышит.
     -- Оставь ты наконец, -- одергивает она брата.
     -- Да, сейчас самая главная работа та, которую языком делают. Языкоробы
теперь на первом месте, у них в руках и сила и власть.
     Андреас чувствует, как приливает к вискам кровь.
     -- Так было раньше,  -- говорит он  подчеркнуто. --  Теперь  по-другому
все: именно теперь власть в руках у настоящих рабочих людей.
     Каарин  приходит ему на помощь. Ей хочется  унять брата, а может, и его
тоже. Каарин знает, что оба они дурни, которые не отступят от сказанного.
     -- Не думай, что учителю или артисту легче, -- говорит Каарин и сжимает
на всякий случай Андреасу руку:  пусть  хоть  он,  по  крайней мере, проявит
благоразумие.
     Этс язвит:
     -- Учитель  не просто горлодер. У  него должны быть знания. Актер живет
талантом. А товарищу Яллаку (Этс называет его "товарищ Яллак", до сих пор он
был  ему  "Атс"  -или "Андреас", а  теперь "товарищ Ялл-ак"!) ни  знания, ни
таланта  не  требуется.  Главное,  чтобы  рот  пошире  разевался  да  быстро
закрывался.  Атс (на этот  раз  все же  Атс!)  --  истинный языкороб. Языком
работает.
     Андреас не может удержаться, чгобы пе  ответить, хотя пальцы Каарин все
время и сжимают его руку.
     --  Дорогой  Этс  (он не скажет  "Эдуард", не скажет, они свои ребята и
должны остаться друзьями, должны!), а из кого это хотели сделать пастора? Из
тебя или из меня? Разве наместник божий не языком работает?
     Этс поддевает с еще большим вызовом:
     --  Ого! Он вздумал  заделаться пастором нового времени. Нет, горлодер!
Тебе подобный еще даже  не дьячок, если уж сравнивать. Чистый пономарь. Да и
то  среди  малышни.  Пасторы --  это  ваши  секретари, или  как  вы  их  там
называете. Секретарем тебе, карьерист, никогда не быть. Судьба своего народа
для тебя ничего не значит.
     Этс  рассержен. Этс взвилтил себя, что  же это с ним, в  конце  концов,
случилось? Летом еще сам смеялся над всеми, кого революция ввергла в панику.
     -- Пойдем,  -- говорит "Каарин Андреасу. И кричит брату: --  Разошелся,
как взбесившийся вапс!
     Этс в ответ рубит:
     --  Что, святой  Андреас в комсомол тебя готовит? Сколько можно сносить
такое? В голове уже гудит.
     Никак   не   приходят   нужные  слова.  Каарин   прижимается   к  нему.
Демонстративно. В самом деле, демонстративно.
     -- Ты прав, дорогой братик. Мы говорили о моем вступлении в комсомол.
     Дольше  Каарин не в  силах оставаться спокойной. Она  пытается оттащить
его от брата.
     -- Он  дурак, -- говорит Каарин. -- Они все с  ума посходили. -- Каарин
не объясняет, кого она подразумевает под этим "все", она тоже возбуждена.
     -- Оставь нас вдвоем, сестричка, -- цедит сквозь зубы Этс. -- Нам нужно
кое-что утрясти между собой.
     --  Оставь,  -- говорит и Андреас.  -- Я  хочу знать,  что он может мне
сказать. Наше дело.
     -- Вы  оба сдурели, -- не выпускает его  руку Каарин. Она тянет его  за
собой. И он повинуется. Не из-за Этса и не из-за того, что может случиться.
     Он  готов наброситься  на  Этса,  еле  сдерживается,  прямо-таки  тянет
ломеряться  кулаками,  но все  же Каарин влечет его  сильнее.  Он  не  хочет
выглядеть в ее глазах безумцем. Он делает то, что желает Каарин.  Она значит
для  него больше,  чем приставания Этса. Каарин для него все. Воля  ее берет
верх над ним. И они уходят.
     Каарин  прижимается к нему. Так она  никогда еще не вела себя. Какое-то
возбуждение охватывает его.
     Этс бежит за ними, хватает его за руку и угрожающе кричит:
     -- Оставь в покое мою сестру!
     Андреас вырывает свою руку.
     Видимо, он меняется в лице и  во всем  облике. Каарин повисает  на  его
руке всем телом. Ее взгляд, поза -- все требует и умоляет, умоляет и требует
одновременно, чтобы он сохранил спокойствие. Брату Каарин холодно говорит:
     -- Я не хочу, чтобы Андреас оставил меня в покое.
     Этс таращит на него и на сестру налитые кровью глаза.
     Во дворе собрались люди.  Они  с  Этсом  замечают  это  разом  и как бы
унимаются. Или заставляют себя уняться. Может, Этс чувствует, что они  зашли
слишком далеко. Он привязан к сестре, cm всегда делал то, что она' хотела. А
может,  слова Каарин действуют на него успокаивающе? Андреас знает и то, что
Этс не  выносит любопытных, которые сбегаются на скандалы. Идеал  Эт-са -- в
любых  ситуациях владеющий  собой,  волевой  человек,  возможно  потому, что
самому ему редко  удается  сдерживать  себя.  Каарин начинает идти  и  тянет
Андреаса за  собой.  Этс следует  за ними, но все же сворачивает  в проулок.
Гордость не позволяет ему дольше тащиться сзади.
     Каарин держит Андреаса под  руку и все еще  прижимается к нему.  Она не
обращает внимания на  встречных или отрешилась от окружающего.  Он не знает,
куда они идут, его не интересует это, он идет туда, куда хочет идти Каарин.
     Они оказываются в Кадриорге.
     Уже довольно сумеречно.
     Вдруг Каарин останавливается, поворачивается к нему, кладет руки ему на
плечи,  отводит  голову назад  и закрывает  глаза.  Он  целует  Каарин.  Она
отвечает ему. От поцелуев губы Каарин становятся горячими.
     Они  долго бродят  по  Кадриоргу. И целуются.  Он словно помешался. Ему
хочется только обнимать Каарин и целовать ее. И Каарин помешалась. Она ни  о
чем не думает. Они и раньше целовались, но не так, как сейчас. Каарин обычно
стеснялась.  Вначале  всегда  отворачивалась.  Первый  раз  он поцеловал  ее
полунасильно; вырвавшись, она ударила его. Ударила, но не убежала. Когда  он
снова, спустя  время,  осмелился  пригласить  Каарин  в  кино,  она  пришла.
Несколько  недель  он боялся  даже  нечаянно  коснуться ее.  Наконец все  же
собрался с  духом и  прижал  к  себе. Каарин  отвернулась,  голову  отвела в
сторону, но обхватила его за шею. Так они и стояли какое-то время  Каарин --
обняв его за шею, он -- уткнувшись губами в ее холодную щеку.  Затем щека ее
потеплела, и Каарин наконец  повернулась лицом к нему. Однако целовать ее  в
этот раз он уже не  решился. Боялся, что она опять рассердится и не пойдет с
ним больше в кино или на гулянье. Опять какое-то время он собирался с духом,
прежде чем снова отважился обнять ее. И в тот раз Каарин отвернулась вначале
и лишь после повторных попыток как бы уступила  и позволила целовать себя. А
сейчас сама подставляет губы, поэтому и помешался он, вконец помешался.
     Они начинают возвращаться, живут они  не в  одном доме. Каарин живет на
углу, в доме с высокими этажами, который выглядит  куда привлекательнее, чем
их словно бы осевшая в землю деревянная развалюха.
     Он не  доводит Каарин домой. Задерживается у своей калитки, распахивает
и увлекает за  собой Каарин. Она не упирается.  Он живет с  отцом на  втором
этаже, кривая деревянная  лестница  скрипит, Каарин вроде пугается, но  идет
дальше.  В коридоре  горит  тусклая лампочка.  Он открывает ключом  дверь  и
пропускает  Каарин вперед. Она давно уже не  была тут. Девчонкой, в  младших
классах, бывала, в старшие  классах уже нет. Приходить  к ним Каарин  стала,
когда  его  отец клал Тынупяртам новую  печь.  Старый  Тынупярт, педантичный
почтовый работник, хотел иметь хорошую  печь и несколько месяцев приставал к
отцу, даже распил с ним "Президента", приправленного всевозможными специями,
и, как смеялся отец, маялся после этого две недели. Отец смотрел на старого,
Тынупярта чуть косо, считал прогоревшего домовладельца  занудой и жмотом, но
все  же наконец  согласился. Андреас ходил к  Тынупяртам смотреть на  кладку
кафельной печи, ему нравилось наблюдать, как отец подбирал и зачищал плитки,
брал их  в  зажимы,  как заполнял  мелким  кирпичным крошевом прилаженные  и
зажатые плитки, как ровнял изнутри глиной кирпичную кладку. Обычно, наблюдая
за работой отца, он лепил из синей, не мешанной песком глины собачек, кошек,
человеческие  головки  и  всякие  странные  фигурки,  которым  даже  не  мог
подобрать  названия. Забавлялся он глиной  и а доме Тынупяртов. На следующий
день Каарин нашла его, показала чудную фигурку и спросила, что это.
     -- Ерунда, -- ответил он, разозлившись на себя за то, что позабыл смять
в  комок эти свои поделки. Он  это делал всегда,  уходя  с отцового рабочего
места.
     -- Я думаю,  что это рогатый петух. Эдуард сказал, что это чушь, а ведь
"ерунда" и чушь, наверно, одно и то же. Научи меня тоже делать чушь.
     И они принялись  вместе лепить  глиняные  фигурки. Сперва у Тынупяртов,
где с  каждым  днем все выше поднималась большая,  облицованная  каштановыми
плитками,  печь,  рассчитанная  на обогрев двух комнат,  потом у  них  дома,
потому  что  старому  Тынупярту  не нравилось, что  дочка  занимается чушью.
Андреас учил Каарин также вырезать из черной бумаги силуэты и нарисовал ей в
альбом букет роз.  Каарин уверяла, что в их  классе ни у одной девочки нет в
альбоме  такого  красивого рисунка. Потом  ему  пришлось рисовать цветы и  в
альбомах ее  подружек, ко так,  чтобы цветы эти хоть и были красивыми, но не
красивее  Каариных  роз.  Розы  он вообще  не  смел рисовать никому другому.
Каарин сама подсказывала,  какие  цветы и  кому  он  должен  рисовать,  и он
рисовал нарциссы, гвоздики, астры и купальницы. Она удивлялась, что он может
по  памяти  рисовать какие угодно цветы. Но из-за купальниц надулась, потому
что купальницы  вышли такими же красивыми или даже  красивее,  чем розы в ее
альбоме.  Бантик,  во  всяком  случае,  роскошнее,  пышнее  и   шелковистее,
упрекнула Каарин.  Ему  пришлось  "перевязать" розы  в альбоме  Каарин новой
ленточкой, пошире  и пошелко-вистее, что потребовало  большего  труда  и  не
совсем удалось. Почти год Каарин была в их доме постоянной гостьей, Этсу это
было вовсе  не по нраву.  Этс  к ним  не  ходил. Этс  был вообще  заносчивым
пареньком, который на других себе подобных смотрел свысока.
     --  Вы оба  любите  играть первую скрипку, поэтому и не  уживаетесь, --
сказала ему лет пять-шесть назад Каарин.  Иногда она пользовалась словечками
взрослых.
     То, что Каарин после долгого перерыва снова  явилась в их  дом,  кружит
обоим голову.
     Он хотел включить свет, но Каарин шепчет:
     -- Не надо.
     Она позволяет снять с себя пальто и опускается на диван...
     Он садится рядом.  Вдруг на него  находит робость, ему  хочется  обнять
Каарин, но что-то удерживает. В парке он был куда смелее, чем у себя дома. И
Каарин не поворачивается к нему и не  о