честно  призналась,
что сбежала от  отца и матери -- прямо из вагона.  Она постаралась  при этом
улыбнуться,  но  Тумме понял, что ей, бедняжке, вовсе не до  смеха. Девушка,
наверно,  обрадовалась  этой неожи данной  встрече во всем  батальоне  Тумме
оказался единственным человеком, которого она знала раньше.
     Хельги  Уйбопере, как и я, комсомолка. Может,  поэтому мы  хорошо с ней
ладим. Почти каждый  день  разговариваем.  Во  время  первого  разговора она
спросила,  сколько мне лет. Я отшутился: четырнадцать.  Потом признался, что
полных двадцать. Но она  и  этому  не поверила, решила, что я моложе. Многие
так считают, я уже привык. А ростом я давно уже как взрослый, да и сложением
не чахлый.
     Еще  мы говорили  с ней о школе, о  центральном  отоплении, о  боксе  и
плавании. Я даже  успел  ей проболтаться, что когда-то собирался поступить в
технологический институт. Но дальше предпоследнего класса гимназии добраться
не сумел.  В  тридцать  седьмом  году вблизи  испанских  берегов  фашистская
торпеда пустила на  дно судно, на котором кочегарил мой отец, и,  хотя  мать
делала все  возможное, чтобы  я доучился, это оказалось  ей не по  силам.  Я
собирался этой осенью опять сесть за парту и после окончания  вечерней школы
попытать  счастья  в-технологическом. Может, я  когда-нибудь еще  осуществлю
свои  мальчишеские  планы,  если   хватит   пороху.  Война,  понятно,  может
перечеркнуть все мои  розовые надежды, но охать раньше времени да вздыхать и
портить себе  настроение -- не в моем это вкусе. К тому же кто знает? Небось
еще до осени война кончится.
     Чаще всего я вижу Хельги в обществе Тумме и Ний-даса. Вчера вечером она
даже  ходила с Нийдасом в  город. Сам не пойму, почему  мне так не  хочется,
чтоб она дружила с этим Нийдасом,
     Особое задание  обещает оказаться интересным. Кроме Руутхольма, Нийдаса
и меня,  с нами едет флотский лейтенант -- имени его я не знаю -- и еще один
из наших ребят моих лет. Тумме на этот раз останется, У парня я  спросил без
церемоний,  как  его имя, и он сказал:  Ильмар  Коплимяэ.  Еще  я узнал, что
никакой специальности у него нет, что он только что кончил школу и собирался
осенью  поступать  в  университет.  Молодежи в  батальоне  все прибывает  --
Ильмара зачислили к нам  только позавчера.  Он очень сердится, что к  нам не
принимают всех  желающих.  У  него, к примеру, требовали рекомендаций:  кто,
мол,  за  него  ручается  и  всякое  такое.  Смешно опасаться тех, кто решил
бороться против немцев с оружием в  руках. Я пожал плечами, У меня-то  никто
рекомендаций не требовал, -- наверно, Руутхольм сам уладил все формальности.
А  может, сыграло роль  то,  что  я комсомолец, а Коплимяэ  -- нет. Только я
относился бы ко всем одинаково. Не стоит  отпугивать,  а тем более  допекать
всякими  бумажонками  тех,  кто  хочет  биться  с  фашистами. Тот, кто  ждет
Гитлера, в батальон не полезет.
     Легко расспрашивать парня из своей части, кто он такой. А вот дознаться
имени  лейтенанта  я не  сумел. Не знаю русского. По-немецки малость лопочу,
легкую английскую книгу тоже прочту, а насчет русского у меня беда.
     Мы  получили  в  свое  распоряжение автомашину  и  мотоцикл.  Нийдас  и
Коплимяэ пригнали  их с ипподрома,  где  стоит реквизированный  у  населения
мототранспорт.  Удивительное дело: оказывается, во время войны мобилизуют не
только людей, но  и машины.  А  в  деревне  --  и  лошадей, и, говорят, даже
телеги.  Нийдас  считает,  что тут  вместо слова "мобилизация"  следовало бы
употреблять слово "реквизиция" -- тут он, конечно, прав.
     Мотоцикл  поведет  Коплимяэ, а машину Нийдас. У  нашего  завмастерской,
оказывается,  есть и  права, что  еще более  возвышает  его  в моих  глазах.
Коплимяэ -- парень,  как видно, разговорчивый: успевает мне сообщить, что он
сел  на мотоцикл еще в четырнадцать  лет.  Отец его,  автомеханик, обзавелся
мотоциклом, вот парень и помешался на моторах.
     В  доме на  углу Большой и  Малой Роозикранци, всегда напоминавшей  мне
из-за  своего острого угла многопалубный  пассажирский пароход,  мы получаем
винтовки  и патроны. Нам  дают еще гранаты, напоминающие лимоны,  и офицер в
форме  пограничника  объясняет  мне, как с ними  обращаться.  Штука простая:
перед  броском следует выдернуть чеку, вот и все искусство.  Однако  малость
боязно держать  в  руке боевую гранату, хоть и  знаешь, что  это  прохладное
стальное  яйцо само по себе  не взорвется.  Я  невозмутимо сую  выданные мне
гранаты -- офицер назвал их "лимонками" -- в карман и залезаю в машину.
     "Опель"  тесноват для нас  и нашего оружия. Никак не eдается пристроить
винтовки так, чтоб они не мешали. Укладываем их и вдоль и поперек, но сидеть
все  равно неудобно,  да влезать и вылезать тоже. В случае нападения здорово
можно  влипнуть. Столько времени  ухлопаешь,  пока выберешься сам и  выудишь
потом свою винтовку. А тут еще пограничники предостерегают нас, что возможны
неожиданности. В  лесах, случается,  стре  ляют  и  даже захватывают машины.
Ездить  по  шоссе  стало  совсем  небезопасно,  особенно  в  Южной  Эстонии,
Проклиная  тесноту "опеля"  и  длину  винтовок,  мы в конце  концов  кое-как
усаживаемся. Я вынимаю из кармана гранаты и укладываю их у заднего окошечка.
     Выезжаем мы ночью, и я не  успеваю  узнать, в  чем  именно состоит наше
задание. Знаю лишь то, что конечный пункт маршрута -- Латвия и что поедем мы
через Тарту  и Валгу.  Мы  должны вступить  в контакт  с  фронтовыми частями
Красной Армии. Наверно, мы являемся особой группой по установлению связи или
сбору информации.  Это  заставляет задуматься. Неужели немцы и в  самом деле
подходят уже к границам Эстонии? Иначе зачем  она вообще нужна, такая особая
группа?
     Нийдас, видимо, тоже озадачен и говорит:
     -- Во времена  Суворова  катали  из конца в конец курьеры, в  двадцатом
веке есть вроде и радио, и телефон.
     -- Диверсанты перерезают телефонные линии, -- объясняет Руутхольм.
     -- Шутки ради нас бы не послали, -- вмешиваюсь и я.
     Немного погодя Нийдас опять принимается за свое:
     -- Видать, не доверяют донесениям отступающих частей.
     Я не совсем понимаю, к чему клонит Нийдас.
     --  Никогда бы  не  подумал, что немцы  так  глубоко  проникнут на нашу
территорию, -- продолжает Нийдас. -- Никак не возьму этого в толк.
     -- Я тоже, -- честно признается Руутхольм,
     Я возражаю:
     -- Ну, не вечно им наступать, фашистам. Нийдас соглашается:
     -- Само собой. Но  мы  с самого начала  могли  бы дать отпор посильнее.
Прямо страшно заглядывать в газеты.
     -- Отступать тяжелее, чем наступать.
     Но эти слова политрука кажутся нам пустым мудрствованием.
     До  Тарту  мы  едем в  составе  небольшой  автоколонны.  Бойцы  другого
истребительного  батальона  везут в  город  Таары* оружие,  в  котором очень
нуждаются и  тамошние  батальоны, и советский актив. Впереди  всех  тарахтит
Коплимяэ  и  еще  один  мотоциклист,  за ними -- наш  "опель",  потом -- два
грузовика с  винтовками,  пулеметами  и  патронами,  а в  конце --  еще одна
легковая. Едем довольно медленно: на извилистом Пийбеском шоссе  не очень-то
разгонишься в  темноте, да  еще  с  прикрытыми фарами,  к  тому же  скорость
грузовиков вообще невелика.
     * Таара -- бог древних эстонцев. Город Таары -- Тарту.

     Ничего не происходит. Пограничники явно преувеличивали.
     Политрук разговаривает с моряком по-русски. Но настоящего разговора  не
получается, и  Руутхольм не  очень-то владеет языком. Да и лейтенант, видно,
не из разговорчивых.  А вообще-то он симпатичный. Вроде бы  стесняется,  что
разговор с ним стоит нам таких усилий.
     Раза  два мы  останавливаемся:  у первого грузовика  дурит мотор, и его
отлаживают  больше часа.  Коплимяэ  затевает  разговор с  водителями, Нийдас
предпочитает  ходить вокруг своей машины. По его словам,  она тоже  не ахти.
Клапаны стучат, зажигание не отрегулировано, карбюратор  засорен.  Зачем же,
придираюсь  я  к  Нийда-су,   он  выбрал  на  ипподроме  эту  развалину?  Он
оправдывается тем,  что мотор насквозь не увидишь.  "Так взял бы хоть машину
побольше", -- не унимаюсь я. Нийдас терпеливо объясняет, что ничего помощнее
и получше там не нашлось. Я оставляю  его  в  покое.  Не настолько  мы  были
знакомы до вступления  в батальон, чтобы я мог  въедаться ему  в печенки. Мы
подружились лишь в последние дни. Он первый начал говорить "ты", и мне стало
неловко ему "выкать". Так мы и перешли на тон закадычных дружков.
     Я был здорово возбужден,  когда  мы выезжали из Таллина.  Но  понемногу
привык к тому, что у  меня есть винтовка  и гранаты и что мы едем по особому
заданию.  Временами  я  даже позадремываю, и,  когда  Руутхольм восхищается,
какие у меня крепкие  нервы, я принимаю его восхищение как должное. В  конце
концов, с чего бы это моим нервам быть не в порядке?
     В  Тарту добираемся лишь  утром -- часов в девять или  даже  в  десять.
Выходит, ползли  как улитки. Перекусываем, добываем в красноармейской  части
бензин.  Красноармеец,  отпускающий   нам  горючее,   советует  остерегаться
немецких  самолетов.  Да-да,  фашистские  воздушные  пираты  охотятся  и  за
отдельными  машинами. Меня бы эти "воздушные пираты" насмешили, услышь я про
них  не от  сержанта  в  промасленном комбинезоне.  А  тут я подумал, что он
чертовски  изысканно выражается  и  вообще,  видно,  образованный. Разве что
преувеличивает  воздушную  опасность,  как и  таллинские  пограничники с  их
разговорами о перестрелках.
     Но  все-таки  предостережение  немножко  тревожит.  Радости мало,  если
какой-нибудь  "юнкерс" спикирует  нам на  голову.  Впрочем,  я испугался  не
этого:  вряд  ли  наши  дела уже настолько плохи, что  на каждую нашу машину
приходится  по немецкому самолету.  Дело,  однако, в  другом: раз  вражеская
авиация проявляет  такую активность над  территорией Эстонии,  значит, фронт
намного ближе, чем я думал.
     Война до сих пор остается для меня чем-то далеким, хотя с того дня, как
немецкие войска перешли  границу, прошло почти две  недели.  Я не верю и  не
хочу верить, что гитлеровская  армия ворвется в Эстонию. Бои идут в Литве, в
Белоруссии, на Украине и на окраинах Латвии, но я все  еще надеюсь,  что  не
сегодня-завтра Красная Армия остановит врага и перейдет в  контрнаступление.
А тут нас предупреждают, чтобы мы остерегались немецких самолетов.
     Где   сейчас   линия  фронта?   В  сводках   Совинформбю  ро  появилось
Даугавпилсское направление. Даугавпилс находится в южном углу Латвии на реке
Даугава, от  него до эстонской границы километров двести. Хозяин нашего дома
говорил что-то  о  Риге,  но  в  военных  сводках  нет  и намека на  Рижское
направление. Так или иначе, враг все еще далеко за Даугавой. Или это не так?
Вдруг  немцы уже под  Валгой? Раз "юнкерсы"  гоняются за  машинами на  наших
шоссе, значит...
     Неохота об этом думать.
     Вдруг Нийдас сообщает:
     -- Говорят, немцы форсировали Даугаву.
     Сообщает этак задумчиво, тихим, спокойным голосом.
     -- Я слухам не верю.
     Это говорю я.
     А Руутхольм замечает:
     -- К сожалению, вполне возможно.
     Неужели немецкие войска и впрямь продвигаются так быстро?
     Из  Тарту  мы выезжаем часов  в пять  вечера.  К югу  от города  копают
противотанковый  ров, черные  зигзаги  которого  уходят за холмы. На обочине
шоссе стоят  наготове ежи,  сваренные  из  рельсов,  -- в случае  нужды  ими
загородят  проезд. Я  молча  раздумываю,  смогут  ли  эти ежи и земляной вал
преградить дорогу  танкам.  Но к твердому  решению  прийти не могу,  слишком
скромны мои познания по военной части.
     Мы и теперь едем медленно -- очень осторожно. Ний дас вздыхает: мол, он
быстрее  и  не  может ехать  --  и  начинает говорить,  что  давление  масла
ненормальное,  да  и  один  из  цилиндров  вроде бы  дает  перебой.  Я снова
принимаюсь  изводить его, он  приводит  в оправдание все  те  же доводы,  но
все-таки прибавляет скорости.
     Когда  мы проезжаем мимо озера Эльва,  мне  отчаянно хочется прыгнуть в
воду. До  чего  же  было  бы прият  но хоть окунуться.  Гребнуть  руками раз
двадцать и вылезти. Но как  раз возле озера Нийдас прибавляет газу. А может,
мне просто  кажется? Как бы то ни было, не успеваю я и рта раскрыть, как все
соблазны остаются позади. Видимо, Нийдас все-таки ни при чем, виноват я сам.
Меня удержала глупая боязнь показаться своим спутникам мальчишкой.
     На  контрольном пункте в Рыйгу  проверяют наши документы. У каждого  из
нас  -- книжка  бойца истребительного батальона.  Кроме  того,  у  флотского
лейтенанта есть  с  собой бумага -- очень  действенная, Красноармей-.  цы  с
недоверием  поглядывают на наши винтовки  и гранаты,  но, увидев эту бумагу,
тут же отдают честь, и мы едем дальше.
     Не пойму,  почему красноармейцы так подозрительно к нам приглядываются.
Военные  вообще не  в меру  осторожны. Пограничники говорили нам о бандитах,
которые будто бы прячутся в лесах, но  до  сих пор никто не пробовал напасть
на нас.
     За стеклами машины все выглядит обычным.  На придорожных лугах  убирают
сено,  у  магазинов  стоят  прислоненные  к  стене  велосипеды, у  коновязей
переминаются лошади. По поселкам снует  народ, ребятишки смотрят  нам вслед.
Все как было. Никаких  признаков того, что война  так близка.  Но мне тут же
вспоминается,  что  газеты  призывают  граждан  спокойно  заниматься  своими
насущными делами,  и я  начинаю увещевать  себя. Сдалось  мне это необычное!
Если бы  от одного пролета вражеских  самолетов  все опрокидывалось бы вверх
тормашками, то наша страна не продержалась бы и двух-трех дней.
     Руутхольм, оказалось,  бывал  в Валге.  Мы говорим  о Лягушином  ручье,
разделяющем город надвое,  и  о футбольных матчах между  Эстонией и Латвией,
всегда очень азартных, -- ведь добрые соседи ни в чем не любят уступать друг
другу. На душе опять становится легко  и весело.  И я улыбаюсь при  въезде в
Валгу,
     Но в Валге уже не все как было.
     Город  выглядел опустелым, даже  вроде бы покинутым. В  глаза бросаются
воронки  от бомб. Или я ошибаюсь? Нет, не  ошибаюсь  --  мы  проезжаем  мимо
здания,  стена которого рухнула. Немного погодя я вижу  сожженные  дома. Что
все это значит?
     Говорят, с  двух до трех часов немцы бомбили город. Мы  узнаем  это  от
хромого старика, у которого спрашиваем дорогу. Теперь понятно. Город  еще не
очнулся от того, что произошло  несколько часов назад. Вскоре мы узнаем, что
исполком  и  горком  партии  покинули  Валгу   еще  до  полудня.  Это   меня
встревожило.  Почему руководящие органы  оставили город?  Неужели немцы  так
близко, что могут войти сюда с минуты на минуту?
     Нийдас констатирует:
     -- Я был прав.
     Смотрю на него вопросительно.
     --  Немцы  прорвали  нашу  оборону на  Даугаве,  --  объясняет  он.  --
Несколько дней  назад. И...  Минск давно уже пал,  а мы все  еще  говорим  о
Минском направлении.
     Меня поражает его осведомленность. Откуда он  выудил эти сведения?  Мне
хочется спорить с  Нийдасом, только  вот язык не поворачивается после  того,
что я увидел в Валге.
     Руутхольм тоже помалкивает.
     Ищем хоть какой-нибудь штаб. Лейтенант заходит в одно здание, -- сквозь
его двери  входят и  выходят  красноармейцы, --  а затем  мы направляемся на
вокзал.
     На  вокзале мы  попадаем в тревожный водоворот: люди торопятся,  снуют,
хлопочут. Все больше военные.  На путях идет погрузка и посадка в эшелоны. Я
вижу на платформах автомашины,  одно-два  орудия,  а  в  товарных вагонах  с
открытыми  дверьми  --  бойцов,  лошадей,  мешки  с  мукой,  полевую  кухню.
Готовится к отбытию и  пассажирский, в который  втискиваются  люди с узлами,
тюками и чемоданами. "Эвакуируются", -- успел я подумать.
     Паровозы  гудят,  окутываются  облаками пара.  Возгласы, крики,  ржание
лошадей, фырканье автомоторов.
     Лейтенант   и  политрук  обращаются  с  вопросами  к  пробегающим  мимо
офицерам,  но  те  лишь мотают в ответ головой.  Какой-то нервный  полковник
требует у Ру-утхольма с лейтенантом  документы и, прочитав нашу внушительную
бумагу, начинает раздраженно что-то объяснять.
     Коплимяэ подходит ко мне:
     -- Фронт, похоже, не далеко.
     Я не успеваю ничего сказать -- меня опережает. Нийдас:
     -- Самое большее -- километров двадцать,
     -- У тебя дьявольски точные сведения.
     -- А вы прислушайтесь. Мы прислушиваемся.
     Сперва ничего вроде бы  не слышно.  Пыхтенье манев рирующих  паровозов,
гудение  грузовиков -- словом,  все  тот  же разноголосый  шум,  который  мы
услышали  сразу  же,  как только открыли дверцу машины. Но затем  барабанные
перепонки улавливают глухой гул.
     -- Орудия?
     Голос у Коплимяэ встревоженный, Я бормочу:
     -- Вроде бы гроза... Поднимаем глаза -- небо чисто.
     Следящий за нами Нийдас снисходительно улыбается:
     -- Фома неверный.
     И все, что происходит у меня на глазах, предстает вдруг в новом свете.
     Отступление. Я вижу отступление. Красная Армия отходит.  Отступает, как
отступала все эти долгие дни. Чуда до сих пор не произошло.  Но чудо  должно
произойти. Не чудо, а закономерный перелом в ходе войны. Пусть  мы оставляем
Валгу, пусть  фашисты  ворвутся  в  Эстонию,  но  их  наступление  не  будет
продолжаться вечно.
     На минуту я теряю равновесие и бросаю Нийдасу:
     -- Рано радуешься.
     Коплимяэ глядит на меня с недоумением. А Нийдас говорит с улыбкой:
     -- Береги нервы, Олев. Я не меньше тебя огорчен тем, что происходит. Но
я открытыми глазами слежу за событиями.
     Конечно, я глупо набросился на него. И сам не понимаю почему. Вероятно,
потому, что меня  раздражает всезнайство  Нийдаса. Нет, меня вывело из  себя
то, что ход войны вовсе не таков, как бы мне хотелось.
     Коплимяэ говорит:
     -- Валга большой железнодорожный узел.
     Эту дурацкую фразу, отдающую школьной премудростью, он явно  произносит
для моего успокоения. Я дополняю его:
     -- Из Валги ширококолейные  железные дороги идут к Пскову, Риге, Тарту,
а узкоколейка через Мыйзакюлу к Пярну.
     Нийдас не понимает, почему я тараторю  все эти слова,  и искоса бросает
на меня пытливые взгляды. Коплимяэ продолжает:
     --  Валга  и  Тапа  наши  крупнейшие  узловые  станции.  Нийдас  быстро
добавляет:
     -- В Тарту, Петсери и Тюри тоже соединяются три железнодорожные ветки.
     Мы усмехаемся. Нийдас все-таки парень не промах, раз до него так быстро
дошло.
     Ясное дело, никому из нас в данный  момент ни  холодно ни жарко от этой
железнодорожной географии.  Просто нам необходимо как-то разрядить внезапное
напряжение.
     Ведь и  Нийдасу, и Коплимяэ, и мне -- всем  нам как-то  не  по  себе от
всего  увиденного. От  того, что  вокзал похож на растревоженный муравейник,
что военные эшелоны не прибывают в  Валгу, а уходят из  Валги, что орудийный
гул  слышится уже в  Эстонии  и  что  город решено оставить. А то с  чего бы
воинские части покидали Валгу?
     Появляются  наконец Руутхольм  и  лейтенант.  Нам велят сесть в машину,
Коплимяэ получает приказ ехать не впереди нас, а сзади.
     Направляемся через город к Латвии.
     -- Жалкая ниточка! -- удивляюсь я при виде Лягушиного ручья.
     Вскоре  Валга  остается  за спиной. Из-за гула мотора орудий  больше не
слышно, но я предполагаю, что мы движемся к фронту.
     -- Наши части отступают  по направлению к Пскову и Острову, -- сообщает
политрук. -- Немцы в самом деле перешли Даугаву.
     В школе я  был одним из лучших учеников по географии и потому ясно себе
представляю эту широкую  реку с несколькими названиями  --  она берет начало
где-то  в  России,  пересекает  дугообразно  всю  Белоруссию,  разделяет  по
диагонали  Латвию  и  впадает  в  Рижский залив. Значит,  половина или более
половины Латвии уже во власти гитлеровцев.
     -- Если Красная Армия отступает в направлении Пскова и Острова, значит,
Эстония с одного