ым, что попытка встать
означала бы самоубийство. Плотнее  вжимаюсь в  землю, в ямки на этой слишком
плоской  поверхности. Невдалеке разрывается несколько мин, осколки которых с
воем проносятся над головой. Ридом стрекочет наш пулемет, наверно  "мадсен".
Беспорядочный треск выстрелов. Я тоже расстреливаю одну обойму.
     Я  стреляю не  наугад.  Метрах в двухстах  -- трехстах  от нас  залегла
немецкая цепь, Они перебрались  через шоссе, но  потом им пришлось застрять.
Огонь  нашего  стрелкового  оружия прижал  их  к  земле.  О  местопребывании
вражеских солдат можно, пожалуй, только догадываться:  складки почвы и трава
закрывают  их.  Я  старательно  прицеливаюсь  в  кочку,  за  которой  что-то
ше-вельнулось, и нажимаю на спуск. Попал я или нет, не узнаешь.
     Внимательно приглядываюсь к позиции немцев и понимаю, что такая цепь не
может заставить нас отступать. Куда опаснее минометы. Мины разрываются почти
непрерывно. Через час-другой  не многие из нас уцелеют. Положение ухудшается
тем, что немцы атакуют нас не только в  лоб, со стороны шоссе, но и пытаются
взять в обхват.  Все  это я  понимаю,  но куда больше меня беспокоит  судьба
Хельги.
     Где она? Что с ней?
     Нет, не могу я оставаться тут.
     Начинаю  передвигаться  и  оказываюсь на  левом  фланге нашей  обороны.
Отсюда ближе всего до шоссе. Чувствую,  что, чего бы мне это ни стоило, хотя
бы жизни, я должен добраться до шоссе.
     Поперек  поля,  которое отделяет  лес  от  шоссе,  тянутся осушительные
канавы, на краю самой ближней из них растет несколько кустов. Под прикрытием
этих кустов и канавы начинаю ползком пробираться к шоссе.
     Добираюсь  почти  до  самой  дороги. Странно,  что  меня  не  заметили.
Вражеские  пулеметы   и  автоматы   стреляют  по  опушке.  Все  их  внимание
сосредоточено на сосновом бору, который упрямо отстреливается.
     Отчетливо различаю на шоссе три машины, а  между ними -- несколько тел.
До машин и трупов -- добрых полкилометра, но даже  на таком расстоянии можно
разглядеть,  что машины  разбиты вдребезги.  Там  один грузовик,  автобус  и
маленькая закрытая машина. Тут-то я отчаялся, когда увидел маленькую машину,
сползшую  наполовину в канаву. Ведь  это санитарная машина нашего батальона.
Воображение подсказывает,  что  в  ней тоже  несколько трупов  и среди  них,
конечно,  Хельги.  Хотя  нет,  один  из  трупов на  шоссе вроде  бы  слишком
маленький. "Это наверняка женщина", -- думаю с ужасом.
     Плотно прижимаясь к земле, я всматриваюсь то в машину, которую принимаю
за санитарную, то в маленькое  тело  на  шоссе. Мышцы  мои словно оцепенели,
тяжело дышать. Чувствую, как пульсируют виски. По щекам текут слезы.
     Я  долго лежу  так.  Хотя, может  быть,  всего  минут десять, но минуты
кажутся длинными, как часы.
     Меня пробуждает от оцепенения эстонская речь.
     В кювете, что в нескольких десятках метров от меня, сидят, пригнувшись,
люди в штатском. С другой стороны шоссе  к ним перебираются и другие  у всех
на левом рукаве белые повязки.
     Слышу их голоса, но не разбираю слов.
     Сначала  их вид не  производит на  меня никакого  впечатления Ведь  это
лесные  братья, они заодно с немцами, но меня все это словно бы не касается.
Я даже не задумываюсь, видят меня или нет. Я потерял  Хельги -- это все, что
я чувствую. Такой боли я еще не перевивал.
     Лишь после  того, как  бандиты, прячась в кювете, начинают  пробираться
вперед,  я  вдруг  осознаю,  что происходит.  Во мне  вскипает ярость  --  я
вскидываю карабин.
     Выпускаю всю обойму.
     С первого выстрела я мажу, со второго и третьего попадаю.
     Проползаю  по канаве на несколько десятков метров вперед, и тут бандиты
начинают вдруг  стрелять наобум. Затем стрельба  внезапно обрывается,  и мне
удается сообразить почему я очутился между ними и немцами.
     Но ползти по  канаве дальше -- рискованно: кто-нибудь из бандитов может
перескочить в  канаву и  выстрелить  мне в  спину. Добравшись до  кустов,  я
выбираюсь из канавы, ползу по нескошенному полю, а потом вскакиваю. Пробегаю
во  весь  дух метров  двадцать,  кидаюсь  вниз,  отползаю в  сторону,  потом
повторяю бросок. Чем ближе я к лесу, тем чаще свистят вокруг пули.
     Но  страха  нет.  Боль, неотступная  боль выгрызла из  меня  все другие
ощущения.
     Пробираемся  через  леса  и  болота  Враг не преследует  нас  Некоторые
считают,  что  немцы продолжают продвигаться  по Лихулаской  дороге, пытаясь
отрезать  нам  отступление. Я слышу все  эти разговоры и вроде  бы  не слышу
Перед глазами у меня все время маленькое тело на сером шоссе.
     Нас осталось немного, может  быть человек десять. Где остальные,  никто
точно не знает. Наверно, так  же, как и  мы,  пробираются  лесами.  Идти мне
тяжело. Болит простреленная икра  левой  ноги.  Кость, к счастью, не задета.
Кто-то перевязал мне ногу, а кто, уже не помню. Я был в сознании, когда меня
перевязывали, но,  несмотря на это, все-таки  не помню  лица  того,  кто мне
помог. Я многого не помню. Я, конечно, и переползал, и бегал, и укрывался, и
кидался вперед, но действовал как-то  машинально. Словно  бы мое сознание не
прини-мало участия в том, что я делал.
     Только то и  помню,  что я не сумел вернуться назад к мотоциклу.  Немцы
успели тем  временем  прорваться  к  лесу. Мне  пришлось  переместиться  еще
правее, и я уже не смог присоединиться к нашему главному отряду. Запомнилось
еще, что я  спрыгнул в какую-то  лощину, где лежал  тяжелораненый. Он не мог
разговаривать, лишь просил глазами, чтобы его не бросили. Я схватил раненого
под мышки и попытался, перебираясь ползком, тащить его за собой. Но  едва мы
выбрались  из лощины, как в землю  вокруг нас начали впиваться пули. Одна из
них попала в  раненого,  и  тело его вдруг  обмякло. Я прижался к  траве как
можно  плотнее.  Пули  попали в  раненого  и  после  второй очереди.  Нет, в
мертвого  -- он  был уже убит. Я сполз обратно в лощину, потянув  за собой и
убитого товарища.
     Каким-то образом я  оттуда выбрался. Но вместо леса наткнулся на хутор,
где не  было  ни  души. Оттуда  я  побежал дальше, и  по мне  снова  открыли
откуда-то огонь. Я  уже  добрался  до елей, когда вдруг почувствовал удар по
ноге, сбивший меня  на четвереньки. Я кое-как поднялся и, ковыляя, потащился
вперед, пока  не наткнулся на двоих наших, один из которых и перевязал меня.
Другой вырезал мне палку, и пошли  дальше втроем. Чуть позже  мы догнали еще
семерых-восьмерых -- двое из них тоже были ранены.
     Чем кончился бой, никто не знал. Знали только, что кончился, потому что
не было слышно выстрелов. В лесу царила тишина. Поняли мы и  то, что враг не
преследует ни нас, ни, по-видимому, остальных.  Если бы преследовал, то весь
лес гремел бы от выстрелов: ведь наши стали бы обороняться.
     Я ни  с кем  не  говорил, а плелся самым последним, опираясь на  палку.
Время от времени товарищи  оглядывались  на меня, не  потерялся ли. Какой-то
совсем незнакомый  человек пытается  помочь мне, но я  все отказываюсь.  Вот
когда  уж больше не  смогу  передвигаться сам, тогда будь  ласков -- помоги.
Если бы не было других  раненых, я не смог бы  поспевать за всеми. Но  из-за
меня и этих раненых остальные не слишком торопились. Мы шли всю ночь.
     Нога начинает болеть  все 'больше, я уже не могу на нее  наступать.  Во
время привала делаю  себе костыль и  продолжаю ковылять дальше. Теперь  меня
поддерживает какой-то  человек, по имени Вийра, он  старше меня.  Если бы не
он, я не смог бы идти.
     К рассвету мы добираемся до шоссе.
     Начинается  спор,  пробираться ли дальше по  шоссе  или  по  лесу. Я не
вмешиваюсь. Злит меня их спор, раздражает.  Почему-то все вдруг кажутся  мне
трусами,  самое  главное  для них -- уйти от беды  живыми. Да и сам я заячья
душа и веду себя так же паскудно, как остальные.
     Решают идти по шоссе.
     По чисто укатанному гравию мне легче идти.
     Через  несколько километров  видим впереди  большую группу  людей.  Нас
словно  сдувает с шоссе за деревья. Опять начинается спор, кто это: свои или
враги?
     Товарищ, который  меня поддерживает, убежден, что это наши. И мы вдвоем
начинаем подбираться к ним.
     Так и есть -- свои.
     Я еще издали узнаю Ээскюлу, который стоит на обочине и  смотрит в  нашу
сторону. Он кидается к нам.
     И говорит:
     --  Слава  богу!  Я  думал,  что  вы...  остались там. Что бы я  сказал
Руутхольму?
     Я смотрю на него и говорю:
     -- Многие остались там.
     Ээскюла отводит глаза в сторону. Ему тяжело.
     -- Мы никого не должны были оставлять! На большее меня не хватает.
     Ээскюла ничего не отвечает. Он  подхватывает меня с другой стороны, и с
помощью его и Вийры я продолжаю идти.
     Я прикусываю губу, чтобы опять не захныкать.


ГЛАВА ПЯТАЯ
     После перестрелки в  сосновом бору под  Вали об Элиасе  начали говорить
как о человеке, лишенном страха смерти.
     -- Нам бы еще десяток таких, и мы погнали бы  красных обратно в  Пярну,
--  хвалил  его Ойдекопп,  рассказывая  спутникам,  как  он  силой утаскивал
инженера. -- Юло совсем обезумел, и Элиас  тоже. Но напрасных  жертв нам  не
нужно.
     Констебль Аоранд выразил восхищение Элиасом кратко:
     -- Вояка.
     Элиас  не  испытывал  радости от этих  восторгов.  Наоборот,  они  даже
раздражали его. Он покуривал, не говоря ни слова. Ему было жаль Юло, который
остался, бездыханный, под соснами. Несколько раз он ловил себя на мысли, что
было бы, наверно,  лучше, если бы  там  остался  он, а не  Юло. До  того все
опротивело! Но ему  не хватило  мужества продержаться, как Юло,  до конца, и
если сейчас он должен кого-нибудь проклинать, то только самого себя.
     Они  укрылись  на  лесном хуторе  по  другую  сторону болота. Элиас  не
запомнил дороги, по которой они удирали. Он вообще ничего не  видел. Ему все
время мерещилось смертельно бледное  лицо Юло,  слышался  его голос: "Я врал
людям..." Элиас помнил каждую фразу,  сказанную в тот  день Юло, но в ушах у
него звучали только эти три слова.
     Да, Элиас перебрался  через болото  словно  бы  с  завязанными глазами.
Первым продирался Ойдекопп, а он тащился следом, да и вообще в последние дни
он только и шел, куда укажут.
     Сперва они были на хуторе  вдвоем, потом к ним присоединились  Аоранд и
другой бородач. Аоранд поносил крестьян, испугавшихся первых же выстрелов, и
жалел  о каком-то  Мартине,  который по  собственной  глупости попал  в лапы
истребительного батальона. Наверно, Мартином звали третьего бородача.
     Вскоре к ним присоединились три хуторянина -- они то и дело с волнением
поглядывали в сторону деревни и о чем-то перешептывались.
     К самой ночи  пришел волостной старшина. Едва переведя дух, он сразу же
накинулся на Ойдекоппа.
     -- Где же  твои немцы?  --  заорал он еще с  порога.  -- Они  же  вчера
вечером должны были войти! Что теперь делать?
     Его поддержали хуторяне:
     -- Вместо твоих немцев явился истребительный батальон.
     -- Чего нам так загорелось?
     -- Вот и влипли!
     Толстая шея Ойдекоппа налилась кровью.
     -- Все вы хотите только получать,  никто не хочет  платить.  Свобода не
явится к вам с протянутыми руками: мол, будьте добры, примите!  Война -- это
война, на войне атакуют и отступают. Кто заставлял вас захватывать исполком?
А что касается  немцев, то, по сведениям финского радио  и по всем расчетам,
им в самом деле пора быть здесь.
     -- Плевал я на твои расчеты! -- не отцеплялся от Ойдекоппа  Харьяс.  --
Вам  хорошо: скрылись в кустах,  и дело в шляпе. Вы  не бросили на хуторе ни
семью, ни скотину, ни добро.
     Тут начал орать Ойдекопп:
     -- А кто все время подуськивал  -- исполком,  исполком, исполком! Не ты
ли? Надеешься всегда выбираться чистеньким. Других подуськиваешь, а сам -- в
кусты? Где ты во время боя отсиживался?
     -- Вы обманули меня! -- чуть ли не завизжал бывший  волостной старшина.
И,  тыча  своим толстым тупым пальцем  то в Ойдекоппа,  то в  Аоранда, то  в
незнакомого бородача, то в Элиаса, стал повторять: -- Ты! Ты! Ты и ты!
     Хуторяне опять его поддержали]
     -- Все вы нас одурачили.
     -- Пошли рыть могилу красным и сами в нее свалились.
     -- Самое паршивое, если пустят красного петуха под крышу.
     Элиас следил за спором безучастно. Аоранд взревел:
     -- Кто вас обманул? Завтра-послезавтра немцы все равно явятся.
     Волостной старшина сбавил тон:
     -- Явиться-то они явятся, но если до этого сожгут наши дома? А?
     --  Новые выстроишь. Ты это умеешь, -- злобно обрезал  его Ойдекопп. Он
уже был  сыт  Харьясом по  горло и  обратился  к хуторянам:  --  Давайте  не
выклевывать  друг другу глаза, еще успеем. Если мы  хотим получить что-то от
немцев,  если  мы  хотим,  чтобы  Гитлер  считалея  с  эстонским  народом  и
государством, то надо  что-то делать. Истребительный батальон  готов вот-вот
задать стрекача, вряд ли он успеет приняться за поджог хуторов.
     Далеко в деревне грянул залп.
     -- Небось Мартина  расстреляли  и  остальных,  --  еле  слышно произнес
Аоранд.
     -- Палачи! -- буркнул второй бородач. Элиас возразил:
     -- Мы убиваем их, они -- нас.
     Волостной  старшина почему-то захихикал. Элиас  с отвращением посмотрел
на старика. Смех этот явно был всем противен.
     -- Сасся Альтпере тоже задержали.
     Элиасу вспомнился  худощавый  крестьянин,  который  пытался  остановить
других. За что его схватили?
     -- Сассь  остался дома, -- объяснил  Харьяс. -- Все  остальные хуторяне
удрали в лес, даже те, кто ни вчера, ни сегодня и не рыпнулся. А этот небось
решил, что невинного никто не тронет. Теперь, верно, жалеет, если ему уже не
набили рот землей.
     Бородач,  имени  которого Элиас  не  знал,  добавил:  .  --  Старик,  а
соображения как у теленка.
     -- Сассь  подбил  многих  держаться в стороне,  -- произнес  Аоранд. --
Теперь, пожалуй, не один Фома неверный прозреет.
     Ночь  они провели  на  том  же хуторе Рабавеэре.  Хозяйка  наварила  им
большой чугун картошки и нажарила свежезасоленной свинины. Откуда-то выудили
и бутылку водки.  Пили  мало,  -- видимо,  людям было  не до  того.  Элиас и
сегодня бы  напился, чтобы  спастись от мучительных мыслей, но  напиваться в
одиночку не хотелось.
     Элиас  понял: ни Ойдекопп, ни  Аоранд не боялись того, что их обнаружит
здесь милиция или истребительный батальон, Как выяснилось,  Аоранд со своими
двумя спутниками скрывались тут и раньше. Но караул все-таки выставили.
     Элиас  позавидовал нервам Ойдекоппа и  Аоранда: оба, едва забрались  на
сеновал, тут же уснули. Сам  он долго  не мог задремать, пока не  провалился
наконец  в какой-то  туман, когда  сам не знаешь,  спишь или  нет. Он  видел
какие-то  кошмары,  понимал,  что  все это  происходит во  сне,  но  не  мог
заставить себя очнуться.
     Бредовые видения возвращали его в одну и ту же ситуацию.
     Он бежит.  Вокруг простирается бездонное болото. Преследователей он  не
видит. Просто знает, что за ним гонятся и, если ему не удастся оторваться от
преследователей, его расстреляют. Ноги вязнут  в густом мху,  бежать тяжело.
Сил становится все меньше, дыхание прерывается. Но он заставляет себя бежать
дальше. Падает на  четвереньки, поднимается, кое-как бежит,  падает  снова и
больше не может встать. Пытается удирать ползком, но и ползти ужасно трудно.
Он видит,  что  волостной старшина Харьяс с осуждением следит за тем, как он
во что бы  то ни  стало пытается удрать.  Элиас  прикрывает веки,  чтобы  не
видеть  злого  взгляда  старшины и  кривой  презрительной  усмешки. Но  лицо
Харьяса  по-прежнему  плавает перед  ним. Харьяс  что-то кричит. Что именно,
понять  нельзя. Наконец Элиас понимает, что  старшина зовет преследователей,
которые вот-вот настигнут  его. Крик этот словно бы пригвождает его. Жуткий,
смертельный страх заставляет  Элиаса  грызть кулаки,  лишь бы  удержаться от
стона.
     Вдруг  он оказывается рядом с Ирьей, и та уверяет его, что он никого не
должен бояться. Ирья целует его, а  он все  прислушивается, не раздастся  ли
топот  преследователей.  Ирья зажимает  ему ладонями  уши, но он отводит  ее
руки. "Никому не придет в голову искать тебя у меня", --  говорит Ирья. "Они
видели, что я бежал в эту  сторону", --  оправдывается Элиас. "Нет, никто не
видел. Просто тебе кажется. За тобой даже не гонятся". Ирья нежно смотрит на
него.  Он  вдруг чувствует  себя счастливым. Чувство опасности  исчезает: он
весело  смеется и  обнимает Ирью, которая  тоже смеется. Вдруг Ирья  куда-то
исчезает, а  он  опять в лесу и волостной  старшина  зовет  преследователей,
Элиас  вскакивает, он снова в состоянии бежать и  вскоре  ререстает  слышать
крик Харьяса. Элиас продирайся вперед сквозь кустарник, перескакивает  через
ручей,  увязает в мягкой  тине, выкарабкивается и попадает в большой  город.
Сперва там все чужое,  потом становится знакомым. Он попадает в старый дом с
толстыми  известняковыми  стенами,  входит  внутрь.  Понимает,  что это  его
мастерская.  Вокруг собираются  рабочие, все смотрят на него как-то странно.
Среди других  он видит Ирью в замасленном комбинезоне,  она смотрит на  него
таким  же  странным  взглядом.  Элиас  хочет  что-то  сказать, но  не  может
выговорить ни слова.  Он только шипит, и люди вокруг усмехаются. Ирья  тоже.
Все  обступают  его, стискивают в толпе, словно хотят задушить. "Он сам себя
осудил, иначе зачем бы он пришел?"  --  кричат люди. Ирья тоже кричит, никто
ему не сочувствует.
     Картины эти повторяются, перепутываются одна с другой. Элиас  напрягает
всю  свою волю,  лишь бы отогнать их. Но  и сам не понимает, проснулся ли он
уже, чтобы не видеть этих кошмаров, или и  пробуждение тоже ему  снится. Все
становится еще  путанее  и  хаотичнее, кошмарный кавардак призраков  целиком
погребает его под собой.
     Утром они возвращаются в деревню. Элиас не  заметил,  какой дорогой они
добрались  до  Вали. Лишь при  виде знакомого сарая  он  понял, что Ойдекопп
привел  его  на сенокос  Поомпуу.  Элиас  не слишком  радовался  предстоящей
встрече  с  зятем.  С  тех  пор  как  Роланд  навязал  ему  оружие,  они  не
встречались. Вряд ли отношения их  смогут остаться  прежними. Слишком хорошо
он разглядел подлинную сущность Роланда Поомпуу, этого хитрого, расчетливого
человека, для которого люди ничего не значили.
     И тут, как по  заклятию, появился Поомпуу  с граблями  на спине, словно
его интересовал только сенокос.
     Без всяких вступлений он начал рассказывать, что творится в деревне.
     -- В волостном исполкоме  уже сидит Вахтрамяэ, -- деловито доложил  он.
--  У  него  и  еще  у  шести-семи  красных  --  винтовки.  У  Мяэ-Прийду  и
Кадака-Иоозепа,  у  нашего  Расмана,  у  батрака  Харьяса,  у  Трууверга,  у
Касси-Кольята и,  кажется,  у Леэтса. Поговаривают,  будто Юулиусу Вахтрамяэ
оставили в  помощь  и бойцов истребительного батальона, но  думаю, это бабья
болтовня. A мне...
     Волостной старшина прервал его.
     -- Хутора жгли? -- спросил он с волнением,
     Аоранд съязвил:
     -- У тебя на уме только твое добро!  Если бы жгли, мы увидели бы зарево
из-за болота.
     -- Какие там поджоги? Они не успели и обыскать-то хутора по-настоящему,
-- успокоил  его Поомпуу. -- Порыскали вокруг исполкома, а дальше и  носа не
совали. К нам не заходили. А мне...
     Волостной старшина опять его прервал:
     -- Так, значит, у моего батрака винтовка!
     -- Погоди, пускай Поомпуу расскажет, -- утихомирил его Ойдекопп.
     -- Мне они больше не доверяют, --  выложил наконец Поомпуу главную свою
тревогу. -- И оружия не дали, и в исполком больше не вызывали.
     Ойдекопп спросил: -- Про Сакбаума знаешь что-нибудь?
     -- Про пастора? Нет, он и сам не приходил и не звонил.
     Незнакомые имена не привлекали внимания Элиаса,  только  два  коснулись
его сознания. Вахтрамяэ был, по-видимому, тем милиционером, которого держали
под  арестом в амбаре, а  Сакбаум  -- это,