охода в
Таллин   окончательно  созрел,  было  благоразумнее   не  обострять  сызнова
отношений.
     --  Нам   нужны  образованные  люди,  знающие  немецкий,  --  продолжал
Ойдекопп. -- Людей высшего разряда, командиров генеральского и министерского
калибра, приходится искать днем с огнем. Почти никого не осталось. Во всяком
случае, в Южной Эстонии.  Но  вряд ли  картина окажется  лучшей и на севере.
Ситуация во многих отношениях более чем печальная.
     Элиас строптиво перебил его:
     -- Я тоже не министр и вовсе уж не генерал.

     Ойдекопп улыбнулся:
     --  Пока что  тебе и не предлагают министерское кресло.  Нужны люди для
нашего штаба.
     -- Я не военный, а инженер.
     Элиас  произнес  это Сердито  и  категорически. Он перехватил изучающий
взгляд Ойдекоппа, подумал, что ему следовало  бы вести себя куда сдержаннее,
но в то же время понял, что это  не  удастся  ему и сегодня.  Ойдекопп снова
улыбнулся:
     --  Ты, конечно, инженер, мы это знаем и  учитываем.  Но не  кажется ли
тебе,  что  в  нынешнее  время  каждый эстонский  мужчина,  способный носить
оружие, должен быть прежде всего солдатом?
     Элиас покачал головой:
     -- Каждый настоящий эстонец должен сейчас вместо  того, чтобы охотиться
за сородичами, тревожиться  о том, чтобы  наш народ не  погиб в происходящем
побоище.
     Ойдекопп разозлился. Элиас заметил это.
     --  Именно  в  интересах сохранения  нашего народа следует  бороться  с
врагами, -- резко сказал Ойдекопп.
     Но Элиас оставался непоколебим:
     -- В самооборону я не вступлю.
     На  миг  Ойдекопп даже опешил. Во всяком случае, так показалось Элиасу.
Разговор прервался.
     --  Нас  интересует  нечто  более  далекое, чем погоня  за красными, --
сказал наконец Ойдекопп как-то неопределенно.
     Элиас съязвил:
     -- Ортскомендант относится к вам не слишком почтительно.
     -- Кто это говорит? Элиас развел руками:
     -- Народ.
     Ойдекопп смолчал. Казалось, он прижат к стене.
     Впервые Элиас почувствовал себя  равным Ойдекоп-пу. До сих пор и поза и
тон последнего как бы выявляли в нем человека более осведомленного.
     --  Не отрицаю,  наши  отношения с  немецкими военными властями еще  не
достигли ясности, -- сказал после  паузы  Ойдекопп. -- Да и наивно надеяться
на это, пока на территории Эстонии идут бои. Однако мы не вправе ждать сложа
руки, когда нас позовут на готовенькое.

     Наши  намерения касаются  более далекого  будущего,  пока  рано  о  них
говорить. Ты, как мы надеемся, не останешься сторонним наблюдателем. Приходи
завтра, утром в штаб самообороны, там поговорим подробнее. Элиас не дал себя
сбить:
     -- И не  подумаю приходить. Еще раз напоминаю: на службу в  самооборону
не пойду.
     --  Не  стану навязывать  тебе  силой  ни  одну  должность,  --  сказал
Ойдекопп. -- Мне хотелось познакомить  тебя с полковником Тоэрном, но теперь
уже  поздно. Он пал  в Аудру. Вчера,  кстати, был довольно критический день.
Красные чуть не ворвались в Пярну.
     Элиас спросил:
     -- Прошу прощения, кем был ваш полковник?
     -- Как  эстонский военный самого высокого звания, он, в  соответствии с
духом нашей конституции, представлял в чрезвычайных условиях войны верховную
государственную  власть.  Мы  относились   к  нему,  как  к  уполномоченному
президента республики.
     -- По-моему, немцы не станут признавать  ничьей власти, кроме своей, --
сказал Элиас. -- Ни теперь, ни впредь.
     Ойдекопп окинул его внимательным взглядом.
     --  Повторяю,  еще  не  во  всем достигнута  полная ясность. И все-таки
немецкие  военные  власти  не препятствуют  деятельности  самообороны  и  не
запрещают нам выполнять кое-какие гражданские функции.
     -- Так самооборона занимается и гражданскими делами?
     --  В  данный  момент самооборона самое весомое  эстонское учреждение в
Пярну.
     -- Разрешите мне подумать.
     -- И для  нас,  и  для  тебя  было  бы  полезнее,  если  бы  ты  принял
окончательное решение.
     Уходя, Ойдекопп крепко пожал руку  Элиасу, и тот  тоже ответил  крепким
рукопожатием. Потом Элиас чув- ствовал себя чуть  ли не иудой. Противно было
вести двойную игру.
     12
     Эндель  Элиас покинул  Пярну на второй день утром. Чтобы  не привлекать
внимания, не слишком  рано, а в девять утра. Он не знал в точности -- просто
предполагал, что ночью и ранним утром на большом мосту проверяют документы у
всех прохожих.  Он, правда,  и теперь обнаружил у входа на  мост немцев, а у
выхода в сторону Ряамы -- трех самооборонцев, но ни немцы, ни  люди с белыми
повязками ни у кого не  спрашивали документов. Было ли это  случайностью или
просто мост  не охранялся, Элиас  так и не  понял.  Его интересовало  только
одно: пробраться через мост.
     После  моста  Элиас  свернул  вправо.  Прошел  мимо  завода  Сейлера  и
ряаминской  школы, потому что  хотел выйти из города  где-то в районе Ряамы.
Идти  по Таллинскому  шоссе  Элиас  не  отважился,  опасаясь  наткнуться  на
какой-нибудь  сторожевой пост. Счел он опасным  и  Лихулаское  шоссе.  Немцы
могли  перебрасывать войска как раз  по этим  дорогам.  Элиас  выбрал  самый
боковой путь, шедший  через Суйгу,  Каргу и Яр-ваканди в Раплу.  В некоторых
местах этот  путь описывал большие кривые, зато предоставлял  гораздо больше
возможностей перебраться через фронт.
     Элиас покинул черту города без  всяких приключений. В  одиннадцать,  то
есть в то время, когда его ждали в штабе самообороны, он уже  успел уйти  от
Пярну  километров  на десять.  Он пытался представить себе,  что  предпримет
Ойдекопп  после того,  как он не явится. Пошлет ли за ним вооруженный конвой
или плюнет на беглеца? Все зависит  от того, какое хотели ему дать задание и
как к  нему  относятся вообще. Позавчера  Ойдекопп разговаривал с ним, как с
другом,  как  с единомышленником.  Вот только неясно, притворялся он или был
искренним.  Впрочем, Элиаса  куда больше  занимало другое: что  ждет его  на
следующем километре, за следующей рощей, в следующем поселке?
     Фельдманам Элиас сказал, что отправляется в Вали  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
     ГЛАВА ШЕСТАЯ I
     Шагаем строем через Таллин. Мы должны пройти через площадь Победы, мимо
театра "Эстония", подняться по  Тартускому шоссе  на  Ласнамяэ,  сесть там в
автобусы и поехать на фронт, пододвинувшийся к Таллину уже совсем близко.
     Идет дождь.
     -- Грибной, -- говорит кто-то сзади.
     Я считал, что грибным называют мелкий дождь, почти туман, но не затеваю
спора. Болтать в строю не годится.
     Мостовая блестит.  Люди на  тротуарах  останавливаются  и  смотрят  нам
вслед. Некоторые машут рукой. Но большинство провожает нас только взглядом.
     Народу  на  улицах  мало. Каждый раз,  как я попадаю  в  город,  у меня
возникает впечатление,  что  Таллин обезлюдел.  Примерно  такая же  картина,
какая бывала летом по воскресеньям, когда тысячи горожан устремлялись к морю
или  разъезжались во  все стороны  на экскурсии. Сейчас многие  --  тоже  за
городом. Говорят, тысяч двадцать таллинцев все еще копают окопы на подступах
к Таллину. Кроме того, некоторые мобилизованы, а некоторые служат, как и мы,
в истребительных батальонах. Да еще несколько сот  человек  эвакуировалось в
советский тыл.
     А сегодня людей на улицах и вовсе поубавилось. Потому, что льет дождь и
еще, наверно, потому,  что  к  Таллину приближаются немецкие войска. Фашисты
продвигаются по  всем шоссе, но  осью направления главных их сил стало шоссе
Тарту -- Таллин.
     Туда-то нас и перебрасывают.
     Мы именуемся уже не батальоном, а  полком. Первым эстонским  стрелковым
полком. Да, истребительные  батальоны, действовавшие врозь,  и Таллинский  и
другие,  объединены теперь в один  полк.  Какова его численность, я не знаю.
Нас, наверно, с добрую тысячу,  если не  с две. Командира полка  я  не знаю.
Говорят,  это бывший  командир Вильяндиского батальона,  которого  назначили
сперва  начальником  опергруппы   истребительных  батальонов,  а  потом   --
командиром  нашего полка. Комиссара  я уже видел однажды. Еще  до войны.  Он
выступал как-то  на собрании, на котором  мне поручили присутствовать. Тогда
он  был секретарем  горкома, потом перешел в  ЦК, тоже, кажется, секретарем.
Причислен к  нашему полку и Ээскюла, только все никак  не  пойму, в качестве
кого.  Мы поздоровались, поговорили немного, но сам  он своей  должности  не
назвал, а я постеснялся спрашивать.
     Во дворе на Водонапорной, где я проспал последнюю ночь под каштанами  и
кленами  и  где  собрали   подразделения   формируемого  полка,  я  встретил
наконец-то Руут-хольма. Ведь после Пярну-Яагупи мы ни разу еще  не виделись.
Я  чертовски обрадовался, да и  Аксель  тоже. Руутхольм рассказал, что после
моего отъезда немцы  атаковали,  наших,  но врага  отбили. Наши  действовали
потом в Пярну-Яагупи, Валге, в районе  Ярваканди,  несколько раз  вступали в
бои с передовыми частями немецкой регулярной армии. Из рассказа Руутхольма я
понял, что наши  стойко сопротивлялись и на их участке немцам  прорваться не
удалось. Эту  группу  присоединили к  другому  истребительному батальону,  а
иногда она сражалась бок о бок с подразделениями Красной Армии.
     Руутхольм говорил, я слушал. Держались оба как старые приятели. Он ни в
чем  не  изменился. Остался  таким же. Но во  мне он, видно, приметил что-то
новое, потому что вглядывался в меня  все пристальнее и пристальнее. В конце
концов его взгляд остановился на моей ноге.
     -- Тебя ранили? -- спросил Руутхольм.
     -- Легко, -- сказал я. -- Уже прошло.
     --  Под  Аудру? --  спросил  он снова. -- Слышал,  там нашему батальону
крепко досталось.
     Хотя Руутхольм уже давно не  в нашей част, он все еще  называет ее "наш
батальон".
     -- Да, -- ответил я, -- там было горячо.
     Я  рассказал  другу о бое под  Аудру, где около половины наших погибли,
пропали, были ранены. После этого поражения мы здорово  упали  духом и долго
не могли прийти в себя. Мы были удручены не только  большими потерями,  но и
тем, что так плохо сражались. Хоть каждый и помалкивал, но у всех саднило на
душе. Слишком хорошо я знал своих товарищей, чтобы не видеть этого.
     Я  ничего  не  скрыл от  Руутхольма. Рассказал  все,  что  мог.  Начала
сражения я не видел -- мы ведь подъехали позже. Но начало-то и было-особенно
тяжелым. Неожиданным огневым  налетом немцам удалось расстроить наши  боевые
порядки... Правда, картина вскоре изменилась: к моменту нашего прибытия ядро
батальона снова  стало организованной  боевой единицей. Если бы, несмотря на
внезапный  огневой шквал,  устойчивый боевой  порядок был все-таки сохранен,
потери были бы меньшими. Так считали все, и это верно.
     У  нас,  конечно,  было  много  оправданий.  Боевого  опыта мы  еще  не
накопили, а бешеный огонь  немецких  минометов и автоматов настиг нас, будто
гром  с ясного неба. Нас  атаковала вышколенная регулярная часть, к  которой
присоединились  позже  лесные  братья.  Да и  враг  вооружен был куда  лучше
нашего. То, что  батальон  вообще выдержал натиск и  нанес врагу такой урон,
что ни немцы, ни подкинутые к ним на помощь вояки эстонской породы не смогли
нас потом преследовать, это уже чудо. Разве мы не отбили несколько вражеских
атак?  Командир батальона -- жаль,  забыл его  фамилию-- сразу  же попытался
бросить  людей  в  контратаку. Но  голое  поле не  давало  атакующим никакой
возможности укрываться, и  только  благодаря этому немцам удалось остановить
наш встречный бросок...
     Да, все так  и было. Сам я, правда, в  контратаке не участвовал, --  мы
прибыли на место  уже после того, как наши ребята заняли оборону на опушке и
отбивали наскоки противника, -- но я не сомневаюсь, что все так н было. Ядро
батальона  в самом деле билось мужественно. Без отваги и  твердости  духа не
будешь стоять у "викерса" в  полный рост под ливнем воющих  минных осколков.
Будь  у нас хотя бы  два-три миномета,  результат сражения  мог бы оказаться
совсем иным.
     А еще ребята злились, что мы сами же и попались в ловушку. Знай шпарили
вперед без передового охранения. Впереди ехали мотоциклисты,  но  разве  это
разведка? Немцы спокойненько  дали мотоциклам проскочить в Пярну, а когда  в
Аудру остановилась  наша  автоколонна,  на  нее тут  же обрушились  с хорошо
подготовленных позиций. Я хорошо понимал недовольство ребят. С нашей ротой в
Аре могла случиться такая  же история. Ведь мы  тоже не высылали разведки. К
счастью, враг там был  малочисленнее, да и нервы у их пулеметчиков оказались
слабоваты: слишком рано они открыли огонь. Поэтому мы и не понесли потерь.
     Хотя после сражения под Аудру прошел почти, месяц, хотя за это время мы
успели выполнить  много  других заданий, я все же так  разволновался,  когда
разговаривал с Акселем, будто все это случилось только вчера.
     Руутхольм слушал меня внимательно.
     --  Думаю, было  бы все-таки разумнее атаковать немцев под Пярну,  а не
дожидаться их под Таллином, на болоте Харку, --сказал он.
     Ну и удивил же  он меня, ей-богу!  Не тем, что сказал  что-то особенное
или  неслыханное, совсем наоборот. Я  же сам  додумался до этого еше раньше.
После  того,  как  оставили Пярну.  Помню  еще, я  тогда  лежал  на  земле и
скошенная трава колола спину, но я был не в силах пошевелиться.
     Он прав.  Все  мы  виноваты в  невезении под  Аудру. А вернее, никто не
виноват. Что поделаешь, черт побери, если частей Красной Армии не хватает на
весь фронт?
     Я сказал другу, не мог не сказать:
     -- Наша санитарка осталась в Аудру.
     Я  сказал Руутхольму, что про судьбу  Хельги Уйбопе-ре  никто ничего не
знает.
     Я не преувеличиваю. Я спрашивал у всех, кто вернулся из Аудру, но никто
не  мог  сказать, погибла  ли  она, попала в плен  или, спасаясь  от немцев,
заблудилась в лесу. Многие из ребят, которых сочли погибшими, возвращались в
батальон  через несколько  дней  и даже через неделю. Но  даже  и те, кто во
время  внезапного   боя  отбился  от  части,  кто,  не  сориентировавшись  в
незнакомой местности, несколько дней проблуждал  по по лесам и болотам, пока
выбрался  к  своим,  --  даже они только качали головой.  Никто  не встретил
Хельги. Она ехала на санитарной машине -- шофер это подтвердил, но сам он не
знал, что с ней  случилось потом. Когда колонна  остановилась,  он вылез  из
кабины, поговорил немного с другими водителями и  отошел в сторонку по малой
нужде.  Вернуться к машине ему больше не  удалось. На  шоссе уже  взрывались
мины, и автоколонну накрыли с двух сторон -- спереди и сзади -- перекрестным
огнем.
     Осталась ли  санитарка  в  машине или  вышла?  В ответ  на этот  вопрос
водитель  только разводил руками. Но предполагал, что она вышла.  Она вообще
девушка порывистая, вряд ли она задремала и осталась сидеть в душной машине.
К тому же всем приказали выйти.
     Врачиха  знала  не  больше. Когда я  с ней  говорил, она несколько  раз
начинала плакать.
     -- Как только мы остановились, --  сказала она, -- я пошла к комиссару.
Спросила, что это за место, и он .ответил: Аудру. Еще я спросила, надолго ли
мы остано: вились или сразу поедем дальше. Комиссар сказал: скоро выяснится.
И  добавил, что путь  на Пярну,  кажется, свободен. Он куда-то  убежал,  а я
увидела  рядом  с дорогой  землянику  и  начала собирать.  Немного  собрала,
полгорстки. А потом началось. Я потеряла голову. Забыла, что я врач.  Многие
побежали  к  лесу, и я -- тоже.  Должна  была скорее  вернуться  к машине, а
вот.,.  Про  машину,  про  Хельги,  про  свои  обязанности  только  тогда  и
вспомнила, как увидела первых раненых. Но вернуться  к  машине на шоссе было
уже невозможно. Никогда себе не прощу, что так растерялась. Я виновата перед
Хельги.  Так хочется верить, что ничего  страшного не случилось.  Она  жива,
товарищ Соокаск, поверьте мне, она жива.
     Мне тоже хотелось и хочется верить, что  она уцелела, хотя поначалу мне
казалось  это невозможным.  Я был убежден,  что  она погибла в машине или на
шоссе.  Все время мне мерещилось  маленькое тело  на  гравии  шоссе, лежащее
метрах  в  трехстах  --  четырехстах,  от меня.  Это видение настигает  меня
временами  и теперь,  но я пытаюсь уговорить себя,  что  я видел  не Хельги.
Лежавшее на шоссе тело могло быть и не таким уж маленьким, -- может, мне это
показалось. Я находился слишком  далеко, чтобы точно определить, мужчина это
или  женщина. Да и не все ребята в нашем батальоне рослые  и плечистые,  как
Лурих или Палусалу*.
     * Известные эстонские борцы.

     Но  как  подумаю, что  Хельги могла погибнуть,  для  меня все перестает
существовать. Весь мир вокруг куда-то отступает, рассеивается, остается лишь
бесконечное   одиночество  и  невыносимо  тяжелая   печаль.   Но   и  другие
предположения не легче. Вероятность,  что  Хельги угодила в  лапы  фашистов,
ничуть  меня не радует.  Фашисты  ни  над  кем не  сжалятся, даже  над такой
хрупкой, слабой девушкой.  Бандиты в Вали не пощадили даже грудного младенца
с его матерью, так что уж говорить о девушке из истребительного батальона.
     Я упрямо внушаю себе, что  Хельги  не погибла и не попала в  плен. Она,
как  многие  другие,  убежала  с  шоссе,  потеряла из  виду  своих --  такое
случалось со многими, -- а может, не смогла присоединиться к батальону то ли
из-за обстрела,  то ли  потому, что  должна была  прятаться  от немцев. Если
немцы  или действовавшие заодно с ними бандиты не схватили Хельги сразу, она
наверняка спаслась.  Пытаюсь убедить себя  в этом изо  всех сил.  Хельги  не
погибла  возле  машины,  она  выбежала  из  зоны автоматного  и  минометного
обстрела,  но потеряла  из виду своих, и ей пришлось остаться по ту  сторону
фронта. Еще далеко не все надежды потеряны. Она жива, и, хотя ей тяжело, она
не сдастся. Поразительно смелая  и выносливая  девушка.  Не  из тех, кто всю
жизнь  цепляется  за  мамину юбку,  -- такие  не  вступают в  истребительный
батальон.  Ее легко обидеть,  потому  что  она  доверчивая,  но  сломить  ее
нелегко. Врачиха тоже так считает. И все остальные. Все.
     Я  часто разговаривал  с врачихой  о Хельги. Однажды врачиха посмотрела
мне в глаза и спросила:
     -- Вы очень любите Хельги?
     Задай она мне этот  вопрос до боя под Аудру или будь  я  уверен,  что с
Хельги ничего не случилось, я  небось рассмеялся бы, наболтал бы от смущения
бог знает чего,  а  может, наоборот, онемел бы  от растерянности. Но я успел
понять то, чего не понимал раньше. И ответил ей одним словом:
     -- Да.
     Раньше я вряд ли и самому себе решился бы признаться, что люблю Хельги.
Наверно, когда любят, не говорят об этом. Особенно с самим собой. Я вообще и
сам-то не сознавал своей  любви.  Во всяком случае, до этого момента. Просто
мне было  отчаянно жаль Хельги, ее судьба стала для меня куда  важнее  своей
собственной.  Чем  бы  я  ни занимался,  я  мог  думать только  о ней. Я  не
анализировал  своих чувств,  не  разбирался,  по  каким  причинам  меня  так
потрясла  мысль, что Хельги могла погибнуть или попасть в плен,  не понимал,
почему  все  остальное казалось теперь  несущественным.  Вопрос врачихи,  ее
горячее сочувствие, желание понять меня и  ободрить --  все  это помогло мне
обрести ясность.
     Коплимяэ  догадался, что исчезновение  Хельги  значит  для  меня  нечто
большее, чем потеря одного из добрых друзей. Он не стал спрашивать, люблю ли
я  Хельги,  допытываться,  что  со мной случилось: в  те  дни  каждый видел,
насколько я не в себе. Ильмар сочувствовал  мне,  пытался как-то утешить, --
это я отлично понял.
     Я рассказал Руутхольму  обо  всем.  Умолчал  только о вопросе  врачихи,
люблю ли я Хельги, и о своем признании. Пожалуй, не годится говорить о таком
с товарищами. Будь они самыми настоящими людьми. Даже такими, как Аксель.
     Выходим на площадь Победы. Дождь немного унялся.
     На ступеньках Дома профсоюзов много людей, машущих нам руками. Замечаю,
что  нижние  окна  большого  семиэтажного зд