Что же до нашего ночлега,  то Нийдасу удается поставить на  своем. Я не
особенно  с  ним спорил. В  конце концов,  какая разница, где вздремнуть:  в
гостинице или еще где-нибудь.
     Нийдас добивается  того, что нас пускают  на  ночь в горком, в  кабинет
инструкторов с диваном. Мы перетаскиваем из соседнего кабинета еще и софу со
спинкой, так что  каждый получает по шикарной постели. Но увы, нам не мешало
бы найти себе ночлег потише.
     Тут  и в  полночь  оживленно,  как  днем.  Непрерывно  звонят телефоны,
хлопают  двери, коридор гудит  все  время  от шагов,  из-за  стены доносится
говор,  переходящий порой в громкий спор. Время от  времени заглядывают и  к
нам:  ищут  работников  горкома, которых  мы  и  знать  не  знаем.  Спим  мы
беспокойно, я без конца просыпаюсь. Слишком много было пережито за последние
дни, слишком сильно  внутреннее напряжение, чтобы  спать без просыпу,  а тут
еще все эти голоса за стенками.  Да и вообще-то я всегда плохо засыпаю, если
слишком уж устаю.
     Нийдас раза два встает и выходит. Таким стал нервным. До того как лечь,
он  все ругался, что здесь  то же самое, что в Таллине:  никто не знает, как
далеко немцы. С  людьми  он  сходится мигом  и  ухитрился поговорить даже  с
первым секретарем горкома.  Потом разводил  руками: "Партийный  руководитель
обязан же знать положение вещей хотя бы в пределах своего уезда, но выходит,
что мы знаем больше". Что он хотел этим сказать, я так  и не понял. И какими
делами он  занимался ночью, он  мне  не сказал, а сам я не спрашиваю. Пускай
делает  что  хочет. Может,  ему  просто не спалось,  и  он выходил в коридор
покурить.
     На другой день  нам  сообщают,  что мы  зачислены в  состав  Пярнуского
истребительного батальона, так что наша поездка в  Таллин отпадает. Даже мне
обидно, что нас разлучают со своими ребятами, но Нийдас просто в ярости.
     -- Человек для них ничего не значит. Я говорю не о себе, мне один черт,
где выполнить свой гражданский  долг -- в Таллине или  в Пярну. Но ты, Олев,
заслужил  совсем  другого  отношения.  Тебя так тяжело изувечили, тебя  надо
немедленно отправить в таллинский госпиталь, а вот они...
     Конечно, моя опухшая голова гудит и отчаянно трещит, но  называть  меня
изувеченным человеком -- тут Нийдас все-таки пересаливает.
     -- Жалко  Руутхольма  и Коплимяэ,  -- говорю я, чтобы  переменить тему.
Терпеть не могу разговоров о себе. Особенно в таком тоне, в каком это делает
Нийдас,
     Нийдас презрительно кривит губы:
     --  Коплимяэ  --  шкурник. Позавчера  сразу умчался в  Пярну, не сделав
ровным счетом ничего,  чтобы нас выручить. Да и политрук, думаешь, из одного
чувства долга сразу вскочил на мотоцикл?
     Бывают люди, которые всегда  думают  про других  самое плохое. Может, и
Нийдас тоже такой?
     -- Коплимяэ умно поступил, что, не теряя времени, мигом вызвал из Пярну
подмогу,  -- говорю я,  стараясь сохранить  спокойствие.  --  А Руутхольм  и
лейтенант спасли меня от смерти.
     Я мог бы сказать Нийдасу, что это его  самого можно назвать  шкурником,
-- ведь он позволил сцапать себя  безо всякого сопротивления, но предпочитаю
смолчать.  Даже будь я железно  уверен  в том,  что  Нийдас не сопротивлялся
только из трусости,  все равно стыдно говорить в лицо такую неприятную вещь.
Понимаю,  конечно,  что  это доказывает не  силу  воли, а вовсе наоборот  --
бесхарактерность, но поступить иначе не могу.
     Пярнускии  истребительный  батальон  расквартирован  на  главной  улице
города в длинном двухэтажном кирпичном здании. Мне объясняют, что это бывший
дом  общества  просвещения,  который  передали  недавно   школе-девятилетке.
Таллинские  истребительные  батальоны тоже  размещены  в  школах,  говорю  я
пярнусцам.
     Сгоряча меня чуть не укладывают в постель -- у  них есть свой маленький
госпиталь. Мне с большим  трудом удается доказать комиссару, что, как бывший
боксер, я привык к синякам и  к разбитым скулам. Я немножко  хвастаю, потому
что всего  года три упражнялся на груше, на ринг  выходил раз двенадцать, не
больше. Насильно они укладывать меня  не захотели,  но все-таки на задание с
собой не взяли.
     Все  здесь  так  же, как в Таллине. Народ  большей частью  молодой  или
среднего возраста. Судя по  разговорам,  повадкам  и рукам, все это рабочие,
крестьяне и местные активисты. Деревенских тут больше, чем у  нас. Поскольку
в последнее  время я читал всякие брошюры, то мгновенно отношу всех крестьян
к беднякам,  то есть к новоземельным, бывшим батракам и бобылям. Выясняется,
однако, что среди них попадаются и середняки, что меня порядком озадачивает.
Два взвода состоят почти целиком  из школьников последних классов -- это мне
особенно нравится.
     На  вооружении у  батальона  --  винтовки, легкие  пулеметы  и  два-три
"максима".  Похоже  на  то,  что  оружия хватает  не на всех бойцов. Нийдас,
обратив на это мое внимание, говорит:
     -- Посылаем людей воевать голыми руками.
     Речи Нийдаса стали очень уж едкими. Если бы я его не знал, заехал бы  в
зубы. Некрасиво, конечно, прибегать к уличным словечкам, но уж очень он меня
злит, этот Нийдас. Только-тем и занимается, что бередит самое больное место.
Неужели я и сам не вижу, что Красная Армия отступает. Но кусать локти и ныть
-- разве от этого станет лучше? Терпеть не могу растравлять себя,  а издевки
Нийдаса как раз и растравляют душу.
     Я говорю ему:
     -- У пярнусцев есть танкетки.
     Звучит это, конечно, по-мальчишески, но не могу же я молчать.
     Да, у пярнусцев есть пять танкеток, но не совсем настоящих, вернее было
бы   назвать   их  транспортерами,   но  слово  "танкетка"  звучит  весомее.
Красноармейская  часть,   отправившаяся   на  фронт,   оставила   тут,   как
непригодные,  старые  тягачи,  покрытые броней  только спереди. Их забыли на
дворе  какой-то казармы, а  рабочие завода Сейлера сами  отремонтировали эти
тягачи, и вот четыре транспортера уже на ходу.
     Нийдас ухмыляется:
     -- Ну да. Пять этих развалин как раз и добьются решительного перелома в
ходе войны.
     -- Нет,  его добьются главные  силы Красной Армии, вооруженные тысячами
танков и самолетов, когда они вступят в бой. При чем тут пять развалин?
     -- Бронированные клинья немцев вот-вот достигнут Ленинграда и Москвы.
     -- Я не считаю фашистские войска непобедимыми. Нийдас опять улыбается:
     -- Ты усердно читаешь газеты. А я больше доверяю собственным глазам...
     В споре  с Нийдасом  я всегда оказываюсь  в  проигрыше.  Меня злит  его
пессимизм, но все-таки привлекает его оригинальный аналитический ум.
     В первый же день я  замечаю, что у местного  истребительного  батальона
хлопот куда  больше,  чем  было  у  нас в Таллине. Взводы  и  роты все время
выезжают  на операции,  возвращаются  с  облав.  Ребята  говорят, что  такие
истории, как в Вали, происходят и в других местах.  В Килинги-Нымме пришлось
вступить в  самое настоящее сражение и поначалу даже отступить. Выехали туда
на двух  грузовиках с  двумя  мотоциклами впереди.  Лесные  братья мотоциклы
пропустили, а по грузовикам открыли внезапный огонь из сосняка на Лийвамяги.
Нескольких  наших  сразу ранили. Несмотря на это,  они очистили  бы город от
бандитов,   но  к  тем  подоспела   помощь.  Лишь   потом,  вместе  с  одним
красноармейским подразделением, лесных братьев удалось разогнать и вызволить
из какого-то погреба несколько десятков арестованных.
     Говорят еще  о том,  что в лесах Пярну шайки  появились уже давно. Все,
кто  боялся  репрессии, попрятались в лесах, а едва  началась  война,  сразу
показали зубы.  Это  вызывает  даже споры у  нас. Одни уверяют,  что высылки
стали козырем для наших же врагов, для крупных хуторян и всяких "бывших". Им
теперь ничего не стоит  сбивать людей с  толку. Но другие убеждены, что надо
было очистить республику от "пятой колонны". Что в лесных деревнях все равно
начались  бы перестрелки,  даже если  бы  всех  этих  "бывших" и пальцем  не
тронули бы.
     Еще говорят, что хозяева больших  хуторов и бывшие  главари самообороны
сами вооружали даже батраков, а мы по десять раз проверяем каждого рабочего,
прежде чем взять его в истребительный батальон.
     В  батальоне  сейчас триста сорок  человек,  а  ведь могло  быть  вдвое
больше, могла быть тысяча. Надо было с первого  же дня вооружить деревенский
актив. Если  бы в каждой волости  были вооружены хоть человек  двадцать,  не
пришлось бы нам сейчас метаться по всему уезду. Уж тогда бы лесные братья не
посмели вылезать из кустов.
     Почему  же, спрашиваю  я  у ребят,  волостные активы не были вооружены?
Толком никто этого не знает. Одни  думают,  будто сначала просто не  хватало
оружия, поскольку и сейчас каждая винтовка, каждый пулемет на счет у.
     Послушал  бы  все  эти разговоры  Нийдас,  уж он  бы снова  использовал
возможность блеснуть своим остроумием. Но, к счастью, его нет. Решил еще раз
зайти в горком.
     Вечером перед сном я думаю о Руутхольме, Коплимяэ и Тумме,  о санитарке
Хельги,  о  своих  таллинских друзьях, с  которыми,  пожалуй,  не  так скоро
встречусь.  Еще  я  думаю,  что было  бы  все-таки  неплохо, если бы  мама с
сестрами  эвакуировались,  и  решаю  написать  им  перед  сном.  Надо  бы  и
Руутхольму написать о том, что с нами случилось. Посылать открытку Хельги --
это, пожалуй, неудобно. А может, послать? М-да, сложная проблема...
     Честно говоря, с удовольствием бы повидался с Хельги.
     На  другой день меня все-таки берут с собой. Долго  я их уламывал, пока
не получил наконец винтовку  и не вскочил в кузов. На  этот  раз мы мчимся в
Вяндру,  где лесные братья напали в полночь на  советские учреждения,  убили
председателя земельной комиссии и еще нескольких человек и захватили власть.
Местные активисты, правда, сопротивлялись, но чх разбили.
     Хорошо  себе представляю, как паршиво пришлось бы мне,  комсомольцу,  в
Килинги-Нымме, Вяндре или Вали, если бы меня оставили безоружным. Каково это
-- защищаться голыми  руками? Или держать, скажем, в уезде таких  типов, как
волостной старшина в Вали и этот капитан? Даже и подумать тошно.
     В  Вяндру въезжаем на  полной  скорости. Мне нравится  удальство бойцов
местного истребительного батальона.
     Первое, что я вижу, -- сине-черно-белый флаг. Сразу же  настораживаюсь.
Но на моих спутников это не производит особенного впечатления.
     Городишко тихий, людей не видно. Жду, что вот-вот начнут свистеть пули,
но  никто  не пытается помешать  нашему  проезду.  Нас атакуют лишь в другом
конце  городка, там, где  дорога  сворачивает  на Вильянди.  После  короткой
перестрелки бандиты разбегаются по лесу.
     Столкновение  было  таким  быстрым,  что я  даже  не  успел выстрелить.
Чувствую  себя  совсем  никчемным.  Таких  растяп,  как  я,  лучше и  впрямь
оставлять дома. Я восхищен белокурым  пулеметчиком. Этот паренек молниеносно
открыл огонь  из "максима",  поставленного  на крышу кабины.  Хотя пареньком
его, пожалуй, не назовешь: он года на три-четыре старше меня, просто такая у
меня  манера -- называть всех, кто не отрастил седой бороды, ребятами.  Этот
паренек, этот отчаянный малый и загнал в лес всю эту шваль своими очередями.
     Вместе со взводом  истребительного батальона, прибывшим из Вильянди, мы
прочесали  городок и перелески вокруг.  Задержали с  десяток  подозрительных
людей. О большинстве из них я не отважился бы сказать, кто они такие: лесные
братья или мирные жители? Лишь насчет трех-четырех у меня нет сомнений.  Они
в  фуражках Кайтселиита и своими бородатыми  рожами,  всеми своими повадками
сильно смахивают на бандитов из Вали.
     -- Где  ваши  главари?  --  спросил  пленных  командир  нашего  отряда,
скромный, ничем не приметный человек.
     Ясное дело, никто не ответил.
     -- Кто убил директора льнозавода? Молчание.
     Директора льнозавода застрелили в спину. Мы нашли  его труп на каком-то
дворе под  забором. Он  лежал ничком, раскинув руки,  вцепившись  пальцами в
дерн.  Убийцы  написали  на  заборе  крупными  кривыми   буквами.  "Желающих
поговорить с директором просят войти в калитку".
     Я приглядываюсь к  пленным и пытаюсь догадаться, кто из них на рассвете
держал в руках мел. Или убийца  притаился где-нибудь на опушке и ждет, когда
мы уедем и ему вместе со своей бандой можно будет вернуться в город?
     Положение тут вообще сложное.
     Рабочие,  которых мы выпустили из  погреба  какого-то длинного  низкого
здания, рассказали нам,  что лесных братьев уже  выбило один раз из  городка
небольшое  подразделение  Красной  Армии,  случайно проезжавшее  тут еще  до
нашего  приезда. Красноармейцы  освободили  и большинство  арестованных.  Но
после ухода подразделения бандиты прокрались обратно. Конечно, у них уже  не
было  прежней  уверенности,  но  они  все-таки  рыскали  по  Вяндре,  искали
секретаря  комсомола,  зампреда  исполкома,  арестовали  нескольких рабочих.
Потом устроили засаду на шоссе Вяндра -- Вильянди, где мы их и разогнали.
     По  рассказам  местных  жителей,  бандиты  начали  сколачивать шайки  в
окрестных  лесах  еще  несколько дней назад.  Кое-кто явился  сюда  даже  из
Ярвамаа  и  Вильяндимаа,  так   что  банда  стала  насчитывать  человек  сто
пятьдесят.  В  ночь на субботу  они  перешли в наступ-"  ление.  Чуть ли  не
два-три  часа  возле  предприятия,  где находился отряд  из  сорока  местных
рабочих  и  активистов,   шла  ожесточенная  перестрелка.  Из-за  недостатка
оружия--у рабочих было всего десять  винтовок, а патроны быстро кончились --
защитники не сумели отбить  атаку. Чтобы  не  попасть в  плен,  они прорвали
кольцо бандитов и скрылись в лесу  за льнозаводом. Потом один из  командиров
местного отряда, директор льнозавода, сел на мотоцикл и приехал в городок на
разведку, но бандиты  его убили.  Предводителями лесных братьев были главари
здешнего  Кайтселийта, среди них -- один владелец крупного хутора. Фамилии я
не запомнил. Был там еще судья и прочие чиновники старого режима.
     Перед отъездом трех  бандитов расстреливают, остальных забирают с собой
в Пярну. Часть задержанных мы сажаем к себе  в грузовик. Арестованные сидят,
опустив глаза, не говорят ни слова. Здорово,  видно, нервничают. Когда возле
деревни  Сикалоо  нас  обстреливают,  я  внимательно слежу  за  ними:  вдруг
попробуют  удрать?  Но нет,  слишком уж они перепуганы,  чтоб  додуматься до
этого. Сидят съежившись,  вздрагивают  при  каждом выстреле. Сперва по моему
телу тоже пробегает дрожь, но потом мне все-таки  удается взять себя в руки.
Наш грузовик едет, не  сбавляя и  не прибавляя скорости,  а машина, что едет
следом, останавливается. Успеваю увидеть, как  бойцы выскакивают из кузова и
кидаются к лесу, но тут шоссе сворачивает влево, и густая поросль мешает мне
следить за дальнейшим. В Пярну отвозим пленных в отдел НКВД.
     Вечером Нийдас  сообщает мне, что нас выделили в распоряжение  горкома.
Сообщает с таким  видом, будто это  бог  знает какая весть. Но  я что-то  не
ликую: надоело переходить  с места  на место. Да и неохота  бросать ребят, с
которыми я уже сошелся.
     Вечером  седьмого июля  я  смотрел из окна  горкома  на округлые  линии
театра  "Эндла", на сквер перед  театром, на фонтан  за деревьями.  По улице
Калева сновал народ, какая-то толстая тетка кормила голубей.
     В  помещении горкома царила обычная  суета.  Делать  мне было нечего, я
казался себе среди этих деловитых людей, перегруженных заданиями, совершенно
лишним.  Нийдас,  тот  чувствовал себя  словно рыба в воде, шнырял  повсюду,
непринужденно заговаривая  и с  инструкторами и  с  секретарями.  Как  я уже
говорил, он обладает потрясающим талантом быстро сходиться с чужими людьми и
втираться  в  доверие.  Только  во  мне  он  вызывает почему-то  все большее
отчуждение.
     На  исходе  вечера  роту  истребителей и  грузовик  милиции  послали  в
Хяядемеесте. Настроение  совсем  испортилось:  вместо  того  чтобы  усмирять
лесных братьев, сиди тут и сторожи, чтобы какой-нибудь посторонний не забрел
случайно в горком.
     Ночью прибыла большая группа латышей. Представители их пошли  к первому
секретарю. Нийдас,  поговорив с латышами, сообщил  мне,  что  вся территория
Латвии будто  бы  уже захвачена немцами и, если события будут  развиваться в
таком же темпе, можно считать, что все кончено. Я послал его к черту.
     Ранним  утром  Нийдас разбудил меня и  сообщил,  что  к Пярну  подходят
немцы. Он своими ушами слышал, как первый секретарь информировал об этом  по
телефону ЦК.
     Разговор его разозлил меня, и я резко спросил:
     -- А что ответили из Таллина?
     -- Не хотят верить.
     -- Я тоже не верю.
     До дежурства оставалось еще полчаса, и  я снова, растянулся на диване в
инструкторской комнате.  Это озадачило Нийдаса,  и он оставил меня в  покое.
Откуда, подумал я, Нийдас может  знать  о  реакции ЦК, о которой вряд ли ему
сочли  нужным  докладывать.  Пойди  проверь, то  Ли  он  случайно  подслушал
телефонный разговор,  то ли просто  говорит наобум.  Но  он  так  юлил перед
местными руководящими работниками, что вдруг  кто-нибудь  и впрямь  выболтал
ему  содержание  официального разговора. С самого  утра в  горком  приходили
сегодня коммунисты и  спрашивали, неужели это правда, будто немцы прорвались
через границу Эстонии и вскоре  подойдут к Пярну. А если так, то что делать:
продолжать  работу  или  готовиться  к  эвакуации? Насколько  я  понял, всех
успокаивали и  советовали  продолжать заниматься  своим делом.  Дескать,  не
волнуйтесь, если случится что-то чрезвычайное, всех вас вовремя известят.
     Нийдас вызвал меня на двор и сказал:
     -- Послушай!
     В южной стороне слышались пулеметные очереди.
     -- Это немцы. Кто-то возразил:
     -- Нет, бандиты.
     Опять  никто  ничего  не   знал  наверняка.  Некоторые  уверяли,  будто
истребительный  взвод  с  тяжелыми  пулеметами  выслан  навстречу  немцам  к
перекрестку  у  Син-ди  и перестрелка,  видимо,  говорит  о том,  что  немцы
наткнулись на наш заслон. Но мало кто в это верил. Нийдас сказал безнадежным
тоном:
     -- С такой организацией обороны нипочем не остановить немецких дивизий.
     Хуже всего,  что он во многом  прав. Горкомовцы сами жаловались, что  в
Пярну  нет  согласованности между действиями воинских частей, истребительных
батальонов и милиции. Об истинном  положении на фронте  здесь ни у кого  нет
объективного представления.
     В  полдень мне  приказали грузить  на  машину сложенные вещи.  Их  было
немного: несколько ящиков, две пишущих машинки и разная мелочь. Я понял, что
с минуты на минуту можно ожидать выезда.
     Выволакивая на двор очередную ношу, я  каждый раз чутко  прислушивался,
не  слыхать  ли  стрекота пулеметов или  гула орудий.  Но  напряженный  слух
улавливал лишь  фырчание  моторов, топот шагов, обрывки фраз,  крики  детей,
гудки поездов -- словом, самые обычные звуки.
     Меня послали в кабинет первого секретаря за каким-то пакетом.
     Я постучался и вошел.
     Секретарь стоял в кабинете один и смотрел  в окно. Ушел  небось в  свои
мысли.
     Я взял  с краю письменного стола пакет в толстой бумаге и  молча вышел,
--  кажется, он даже не заметил моего ухода. А может, и  заметил, но  тут же
забыл обо мне.
     Перед отъездом  мы убрали помещение, даже  расправили  ковры.  Если  не
считать расколоченных телефонных аппаратов, все оставалось в порядке.
     Я  чуть  не  отстал от  машины: колонна уже  тронулась,  и я едва успел
вскочить на ходу в кузов последнего грузовика. Я встревожился за Нийдаса, но
меня успокоили,  сказав,  что  другой  таллинский  парень уже  сел  в первую
машину.
     Вскоре после переезда  через реку Пярну мы остановились. Кое-кто решил,
что  дальше мы и не  поедем.  Горком с исполкомом уже перебрались в школу  в
Ряама; туда, дескать, уже провели  телефон.  Я  обрадовался, нашел Нийдаса и
крикнул,  что  немцев должны  задержать на реке Пярну, так что дальше мы  не
поеде