е, иные вообще утонули.
Подумай о Маркусе и о том, что ему пришлось пережить.
     Мы  только  боялись, что ледокол  наскочит  на мину или  сверху  упадет
бомба.
     -- Да, мурашки по коже бегали, -- признался Койт.
     --  У вас  рай был  святой,  -- вмешался  Юлиус Сярг,  который до этого
порядочное время  молчком прошагал рядом с Дагмар. Ее усмешка занозой сидела
у него в  сердце, и теперь  он улучил момент, чтобы  облегчить душу.  --  Вы
плыли,  как великие господа: два минных  тральщика  впереди,  "Киров" сзади,
зенитки "Кирова" прикрывали  вас с  воздуха, палубы на "Кирове" были утыканы
пушками,  что твой  еж  иголками. Нас ни один крейсер и ни один миноносец не
защищал,  не говоря уж о самолетах. Караван растянулся бог знает на сколько,
не у всех же судов такой быстрый ход, как у вашего "Тылля". Вы перли  вперед
на всех парах, до других вам и дела не было.
     Койту показалось,  что  милиционер  снова передергивает, --  мнения  их
редко сходились. Он сказал:
     -- На  наших  глазах  за  две-три  минуты ушел на  дно "Яков Свердлов",
миноносцы, как известно, военные корабли. Не имело значения, военный корабль
или торговый пароход, -- и те и  другие одинаково гибли  от мин, от торпед и
бомб.  Лаурстин, Бочкарев  и Мурро утонули  вместе с  миноносцем, на котором
плыли.
     Юлиус Сярг пренебрежительно усмехнулся:
     --  "Яков  Свердлов"  -- единственный крупный военный корабль,  который
пошел на дно. Другие суда десят-ками становились добычей бомбардировщиков.
     --  И  мины  с  торпедами  сделали  свое дело, -- отметил Валгепеа,  --
"Свердлова" потопили именно торпедой.
     Койт быстро добавил:
     -- Торпеда  предназначалась для  "Кирова", миноносец прикрыл  его своим
корпусом, так говорят. Просто невероятное самопожертвование.
     Сярг ехидно усмехнулся.
     --  Чепуха. Трогательная история  для газетной полосы,  -- иронизировал
он.  -- Миноносец напоролся на  мину. Это рассказывал матрос, который служил
на "Свердлове". Крепкий малый, девять часов продержался на йоде.
     На это  Валгепеа и Койту ответить было нечего.  Откуда они могли знать,
что  Юлиус  Сярг врал?  Он и впрямь  только  сейчас  выдумал матроса.  Чтобы
прибавить весу  своим словам. Его раздражали спутники, которые  не испытали,
что это такое, когда из-под ног уходит палуба, а вели себя теперь так, будто
пережили невероятную опасность.  Другое дело, если  бы  говорил Маркус,  его
путь в Ленинград гладким и легким не был, в любой  момент мог получить пулю.
Юлиуса Сярга такие речи  выводили из себя,  но еще больше раздражало то, что
его  спутникам  действительно повезло. Они попа-ли  на ледокол,  а он --  на
ржавое  корыто  "Синиранд". Нет,  они  не  попали,  они  загодя  явились  на
пристань,  когда ему  подобные  еще вели сражение  на  Ласнамяэ.  Загодя без
опаздания, чтобы сберечь свою дорогую шкуру. Это он попал, он, майор милиции
Юлиус Сярг,  вырвался с  Пальясааре,  когда немцы были уже  в Вышгороде и  в
порту. Благодарение богу,  что нашли лодку; многие  стоящие ребята гак там и
остались. Такой, как Койт, счастливчик, никогда не сможет  представить себе,
что значит метаться в отчаянии  по берегу, искать  лодку и что  такое вообще
война.  Чтобы вправить мозги подобным умникам,  позволительна любая выдумка,
можно что угодно навертеть.
     Альберт Койт сдаваться не собирался.
     -- Торпеда, мина или авиабомба -- спорить тут не о  чем. Если подходить
принципиально -- это одно и то же.
     Сярг снова высокомерно усмехнулся:
     --  "Подходить принципиально"!.. Оставь ты наконец свои книжные  слова.
Если  бы пронесло тебя по воздуху  метров  пятьдесят и  шлепнуло в  море, не
умничал  бы  здесь.  Все  важно. Мина, торпеда  или авиабомба.  Истину нужно
уважать! А истина в том, что нас ни торпеды, ни мины и ни бомбы не защищали.
Это вас оберегали, а  не  нас,  не наш плавучий гроб "Синиранд", который вез
защитников  Таллина,  раненых, простой  люд.  Что тебе до  народа, ты загодя
забрался  на  ледокол  и  сидел  там,  обвязавшись   пробковым  поясом   или
автомобильной камерой.
     Сярг плюнул, он уже взвинтил себя. Койт вспылил:
     -- Согласен, истину надо уважать. Истина в том, что на Таллинском рейде
находился только один "Киров". Истина в том, что военных кораблей не хватало
для защиты  всего  каравана. А  кто на какой  пароход угодил -- разве в этом
истина?  На  ледоколе   я  очутился   не   по  своему  хотению,  я  выполнял
распоряжение. И  еще  меньше к категории  истины  относится,  обвязался  кто
автомобильной камерой или нет.
     Юлиус Сярг задел Койта за живое. Об этом его больном месте ни одна душа
не  знала.  Никто  и  подумать  не  мог,  что Койт  прихватил  с  собой  две
велосипедные камеры. Только вот приспособить их  не смог, не было под  рукой
насоса. Камеры он снял со своего  велосипеда, а насос позабыл.  В гальюне на
ледоколе  он,  правда,  пытался  сам  надуть  камеры,  но  силы  не хватило.
Попросить же насос у  пассажиров  из кормового отсека постыдился. Потому что
над этими вдруг потолстевшими людьми все  потешались. Койт уверял себя,  что
смеются завистники,  те, кто не  догадался  запастись камерами, но где-то  в
глубине  души  чувствовал,  что  дело  все же  в другом.  То  ли в  излишней
предусмотрительности, которая сродни трусости, то ли в непомерном стремлении
цепляться  за  свою  жизнишку,  что  в конечном  счете  означает  переоценку
собственной личности и эгоизм. Ни трусом, ни эгоистом Койт быть не хотел, он
старался побороть себя и  поэтому не пошел выпрашивать насос. После, когда у
него выдалось  время трезво  оценить  свое  поведение --  поступки свои Койт
анализировал систематически, -- никакого снисхождения себе он не сделал. Да,
он не смог  встать выше себя, он  просто боялся оказаться объектом насмешек.
Тех, кто  обвязывался  камерами  или  надевал  пробковый  пояс,  высмеивали.
Владельцы камер и пробковых поясов стыдились друг друга и тех, у кого ничего
не было, оттого-то и прятали под одежку эти свои камеры и  пояса. Стыдились,
но все равно страх за  жизнь перевешивал. Была ли у него, Койта, жажда жизни
меньше или он сильнее других стыдился? К ясности он так и не пришел.
     Сярг продолжал:
     --  Весь Ленинград  издевался над вашими барами, которые  ночь напролет
дежурили на палубе, напялили пробковые пояса и  автомобильные камеры, сидели
толстые и надутые как жабы.
     Койт  промолчал. Он  заставил  себя  сдержаться,  защита  растолстевших
деятелей  означала  бы самооправдание, а это непозволительно.  Слабости свои
требуется признать, иначе никогда не освободишься от пережитков.
     Валгепеа заметил:
     --  Над разумными людьми грех смеяться. И  я бы обмотался камерой, если
бы надоумило запастись.
     Альберт Койт чуть не  признался в своем  грехе, но все-таки  удержался.
Как бы между прочим сказал:
     -- Каждому своя жизнишка дорога.
     Но тут же подумал: столь дорогой эта жизнь все же быть не должна, чтобы
только  о ней  и  думать. По  крайней мере для  человека,  который  стоит за
социализм.
     -- Жизнишка, -- презрительно бросил Юлиус Сярг.
     --  Забота  о своей  жизнишке  погнала  одного  резиной  обвязаться,  а
другого,  чертовка,  в  Ташкент  гонит,  --  смиренно прикинувшись  невинной
овечкой, произнес Хельмут Валгепеа. И чтобы не  дать милиционеру опомниться,
продолжил разговор, который тот  прервал: -- Нам действительно повезло. Да и
тебе, Сярг, тоже. Между  прочим,  дорогой постовой, теперь я знаю, почему ты
шесть часов продержался на воде, ты же сярг*. Рыба.
     * Игра слов: сярг -- дословно плотва.

     Альберт Койт  усмехнулся  про себя,  что  могло  быть тоже  пережитком,
идущим от злорадства. Так  думал  он после.  А сейчас лишь хихикал, хмуря от
удовольствия глаза за толстыми стеклами очков.
     -- Как ты  сказал, -- расхохотался и Юлиус. -- Что я -- п л о т  в а...
Рыба... Хорошо  сказано!  Сам бы  не  догадался.  Красноглазым  Сяргом  меня
обзывали, это верно, но  чтобы  из-за  своей  рыбьей  фамилии я не утонул...
Здорово сказано!
     --  Да,  нам повезло,  --  упрямо повторил Валгепеа.  Юлиус Сярг  снова
перебил его:
     -- Из  Шлиссельбурга драпанули,  в  институте  Павлова псиную  картошку
уминали -- еще как повезло! Через Ладогу перебрались  только после того, как
немцы перерезали у Тихвина  железную дорогу, -- снова страшно  повезло! Я бы
тоже назвал это везением, только -- боком.
     Альберт Койт подумал о том, что, прежде чем выбраться из Ленинграда, им
пришлось трижды выходить к Ладоге. О первой неудавшейся попытке  вспоминал с
досадой, но именно она стояла перед глазами с  такой  ясностью,  будто  и не
шагал он сейчас рядом  с Валгепеа и  Сяргом  по лесной дороге в  снегопад, а
метался у поезда, который почему-то остановился перед самым  Шлиссельбургом.
Со скоростью молнии из  уст в уста передавалась  весть, что немцы  на другом
берегу  Невы,  что несколько  часов  тому назад  они  подошли  с  востока  к
Шлиссельбургу. Сам Койт ни реки, ни фашистов не видел, слышал только стрекот
пулеметов,  автоматные  очереди  и  взрывы мин, которые, казалось, раздаются
рядом: вначале он  так и думал, но вскоре понял, что бой идет где-то дальше.
Он  ободрял себя мыслью, что  немцы  на противоположном  берегу Невы, по  ту
сторону леса и  широкой  реки,  однако тревога  все больше  захватывала его.
Отдельные снаряды или мины рвались уже поблизости  от поезда, что-то вжикало
над головой и вагоном, и вдруг его охватил жуткий страх,  желание бежать, но
он  заставил себя остаться  на месте. Не  знал, что предпринять, обращался к
мечущимся в тревоге, беспомощно шарахающимся людям, которые сами спрашивали,
кричали. И снова рядом рвется  то ли снаряд, то ли мина, различить их он был
не  в состоянии,  раньше никогда не  приходилось  быть  под  обстрелом, лишь
однажды  пытался наблюдать  бой  с  крыши  семиэтажного  профсоюзного  дома,
вернее, выяснил,  как близко от города противник. С крыши тогда он ничего не
увидел,  хотя,  по  слухам, немцы уже захватили  аэродром. Зато  ясно  видел
орудийные вспышки  военных кораблей, слышал  выстрелы и  завывание снарядов,
словно  они  пролетали над самым профсоюзным  домом. И со стороны Ласнамяэ и
озера Юлемисте  доносились  взрывы  и  глухие раскаты,  слышались пулеметные
очереди и треск винтовочных  выстрелов, но глаза, кроме темной полоски леса,
серого  корпуса  целлюлозной  фабр'ики,  высоких труб и  верхушек  деревьев,
ничего не  различали. Временами будто что-то  поблескивало, но это могло ему
просто казаться. Когда он уже хотел было слезть с крыши, со стороны Юлемисте
донесся свист, он слышался  так  явственно и нарастал с такой быстротой, что
Койт  даже  пригнулся,   и  тут  же  где-то  в  районе  Оленьего  парка  или
Шнеллевского  пруда  грохнул взрыв.  Так что до  сих пор Альберт Койт только
слышал, как идет бой, но не видел его.
     Не увидел он и сражения у Шлиссельбурга.
     Сразу же  за  разрывами мин  или снарядов объявился  новый слух.  Будто
немцы  засекли  поезд и  сосредоточивают  на  нем  огонь,  чтобы  уничтожить
эстонский актив. Валгепеа, правда, назвал  эти слухи идиотскими, сказав, что
немцы, конечно, могут  бомбить  и  станцию и железную дорогу, но уж никак не
охотиться  за эвакуирующимися эстонцами. Ему  возражали, кричали,  что немцы
ничего наобум не делают. Не помогли и доводы, что вряд ли немцы вообще видят
их поезд,  лес скрывает его, -- Хельмута Валгепеа попросту  не слушали. Койт
же немного  успокоился; позднее,  анализируя  свое  тогдашнее  поведение, он
остался доволен собой. Все  старались как можно  скорее отбежать от  поезда,
большинство бросилось вдоль  железной дороги  назад к  Ленинграду.  Конечно,
вместе  с узлами  и  свертками. Перебивая друг друга,  объявляли, что  поезд
назад  не  пойдет,  почему  --  этого  никто   не  спрашивал.  "Почему?"  --
допытывался Койт у Хельмута Валгепеа; тот пожал  плечами и  махнул рукой  --
видимо,  и его захватила общая  паника.  Тут выяснилось,  что отнюдь не  все
могли унести свое добро. И далеко ли уйдешь, если в каждой руке по чемодану,
на загорбке  битком  набитый  рюкзак и на  запястье  висит или  через  плечо
перекинуто  еще  что-то. Сперва  освобождались  от одной,  потом от  другой,
третьей ноши, пока на руках не оставалось самое ненужное и пустяковое. И чем
быстрее люди  уходили, тем больше им казалось, что раздававшиеся  за  спиной
выстрелы  не удаляются, а, наоборот, приближаются, и это именно и заставляло
бросать вещи. Потом  приходили  в себя,  и те,  кто  побойчее и посмелее,  а
может, просто  более  привязанные  к своему добру, отваживались возвращаться
вдоль  железной  дороги, чтобы  выручить  то,  что еще можно было  выручить.
Боцман Адам и  Валгепеа, которые уходили от поезда последними, говорили, что
железнодорожные обочины  были  полны  узлов и  свертков.  Даже развалившийся
пакет масла в плотной упаковке, в которой в свое время  его экспортировали в
Англию, видели они между рельсов.  Масло  было перемешано с гравием, глядеть
тошно. Койт и Валгепеа с  удивлением наблюдали за шестидесятилетним примерно
старичком,  который  упорно  тащил  три  огромных чемодана  и  еще  какой-то
брезентовый куль. Унести разом все  эти вещи он не мог, для двух рук их было
многовато, поэтому перетаскивал вначале  метров на  сто два  чемодана, затем
возвращался за третьим и  брезентовым  кулем.  При этом у него, казалось, на
затылке  были  глаза,  ибо  стоило   кому-нибудь   задержаться  взглядом  на
оставленных  вещах,  как  любопытного  тут  же  предупреждали  на  одинаково
понятном эстонском и безупречном русском. Валгепеа утверждал, что это важный
чин, то ли начальник  какого-то управления, то ли директор или  ученый  муж,
точно Валгепеа его должности не знал, но сталкиваться приходилось, на разных
крупных  совещаниях  тот  всегда рвался  выступать. Они  решили было  помочь
старику, но отказались от  такой затеи,  потому что старик закричал на  них,
когда  они  остановились возле его  чемоданов. Вместо этого помогли какой-то
женщине;  Койт не стал бы тащить и ее чемодан,  особа эта представлялась ему
воплощением  алчности, но Валгепеа сказал,  что  женщинам  они все же должны
помочь, кто  бы там они ни  были:  прикованные к  своим  вещам эгоистки  или
просто предусмотрительные люди. Женщине этой было  около тридцати, со вкусом
одетая  и умело  подкрашенная,  она пустила  в  ход  все чары, чтобы Койт  и
Валгепеа не прошли мимо. Чемодан  у  нее был словно свинцом набит. Койт  всю
дорогу клял себя  за то, что у него  не  хватило  твердости.  В этот  момент
Валгепеа казался ему закоренелым юбочником,  который  лишь случайно оказался
среди строителей советской власти.  У настоящего  коммуниста даже в  мелочах
должно быть классовое чутье, ни крашеные  брови, ни округлые бедра не должны
его притуплять. По правде сказать, и Койт впоследствии вспоминал о прелестях
этой дамочки и всякий раз упрекал себя за это.
     Юлиус Сярг хвалился, что он в шлиссельбургской баталии, как они после в
насмешку называли это  паническое  бегство,  разжился  замечательным кожаным
чемоданом.  Чемодан будто  валялся  в  кустах возле  железной дороги,  Юлиус
отправился  туда  но  малой  нужде  и обнаружил  его.  Крышка была  открыта,
содержимое полупустого чемодана  переворошено, -- видимо, хозяин лучшие вещи
забрал, а барахло разное бросил. Юлиус  прихватил чемодан в надежде отыскать
владельца; мол, разве оставишь такую хорошую  вещь, --  поди, все одинаковые
горемыки. Показывал потом чемодан  десяткам людей, но никто его не  признал.
То  ли  стыдились  признаться,  то  ли  не  попался  хозяин. Некоторое время
раздумывал, что делать с чемоданом, затем решил оставить себе. Вины своей он
не   чувствует,  вещь  была  брошена.  Так  Юлиус  объяснил  сам.  Во  время
шлиссельбургского  похода  Койт  еще  его не знал, Сярг присоединился  к ним
позже.
     Да   и  не   у  всех  были  с  собой  узлы  я   чемоданы.   Большинство
эвакуировавшихся оставили  свои  рабочие  места  и дома  в  самый  последний
момент,  а некоторые не успели даже забежать домой,  многие прибыли  в  порт
прямо с передовой --  что там у них могло  быть. В лучшем  случае вещмешок с
бельем и  обиходной мелочью или чемодан. Как и у  самого Койта.  Он, правда,
успел забежать домой,  но, кроме  шерстяного  свитера,  пары  белья,  теплой
рубашки, двух  пар  носков и полуботинок,  ничего не взял. Бритвенный прибор
был положен заранее,  прибор и  мыло вместе  с русско-эстонским  словарем  и
русской грамматикой. Все  время ушло на то, чтобы снять с велосипеда камеры,
в ящики шкафа заглянуть не успел,  даже носовые платки забыл  взять. Но даже
если  бы  у  него  и  было  вдосталь  времени,  он  бы  все  равно  не  стал
навьючиваться,  как  верблюд.  Во-первых,  и  брать  особо  было  нечего,  и
оставлять  тоже,  новый  костюм  мать  увезла  в эвакуацию, книги же слишком
тяжелы, хотя  именно книги он бы взял с удовольствием,  с ними-то и было ему
труднее  всего  расставаться. Все  его  добро  свободно умещалось  сейчас  в
рюкзаке,  и  даже  место  оставалось,  велосипедные  камеры  он в Ленинграде
выбросил. У Альберта  Койта имелось моральное право смотреть свысока на тех,
у  кого тяжелые  и громоздкие вещи,  кто прихватил с  собой  из Таллина даже
масло  и сахар. Именно  сахар  придавал свинцовую  тяжесть чемодану, который
принадлежал строившей  глазки дамочке; после, рассыпаясь  в  благодарностях,
она призналась в этом.
     Но  больше  всего Альберта Койта потрясла печать, которую  Адам нашел у
железной дороги. Печать не потерялась,  печать была выброшена.  Если бы Адам
поднял ее на полотне или на дорожке рядом с линией, можно было предположить,
что кто-то потерял ее.  Но она лежала  среди  кочек, где ни одна дорога,  ни
одна тропка  не  проходила. И  ни одного следа человеческого  поблизодти  не
оказалось, явно закинули ее сюда с насыпи. Адаму бросилась в глаза блестящая
металлическая  головка,  и  он  заинтересовался,  что же это там  сверкает в
траве. То была гербовая печать. Важного государственного учреждения. Альберт
Койт даже не поверил себе. И тем не менее должен был поверить, потому что от
факта  никуда не  уйдешь,  а  факт в виде  печати красовался  на его ладони.
Однако  в  его власти было, думая о печати,  не задумываться об  учреждении,
которому  она  принадлежала.  Так  Альберт  Койт  и  сделал. Он  сознательно
обманывал себя, хотя и понимал,  что поступать  так глупо, и все же поступал
так. Как уже говорилось, он вел себя порой с детской фанатичностью. И потом,
после войны, он игнорировал факты, которые не сходились с теорией, в этом он
остался неизменным. Нелегко было Койту  думать и о том, почему кинули печать
и кто это  сделал. Немногословный Адам в сердцах  сказал тогда, что не иначе
как  деятель,  которому  была доверена печать, испугался  плена  и  выбросил
вещественное доказательство. Адам иронизировал, иначе с чего бы он употребил
такое понятие, как вещественное доказательство, но он был вправе это делать.
Кому была доверена эта печать? О мелкой  сошке думать  не приходилось,  явно
или первый  человек в  учреждении, заместитель  этого  первого человека либо
секретарь. Но все они недоуменно  пожимали  плечами,  когда боцман вернул им
эту печать. Никто из них троих  не мог сказать ничего разумного о том, каким
образом такая  важная вещь очутилась среди  кочек.  Однако  Адаму дали  ясно
понять, что  во имя общих целей и сохранения авторитета руководящих  органов
было бы нецелесообразно распространяться  об  этой  истории. Адам и без того
держал бы язык за зубами. Да и Койт не болтал лишнего,  он и не мог говорить
о вещах, которые с величайшей радостью представил бы несуществующими.
     Все это отчетливо  встало сейчас  перед  глазами  Альберта Койта, и  он
чувствовал то  же самое,  что и всегда, когда вспоминалась  шлиссельбургская
эпопея, а  вспоминалась она  довольно часто. Точно описать это чувство он не
мог,