же  деле  истинные  эсэсовцы  крепко
подозревали нас.  Говорили, что  если хотели  перейти,  то милости  просим в
немецкую  армию.  Объявили,  что  тех,   кто   не  вступит,   будут  считать
военнопленными  и отправят  в  лагерь. Такие, как  я, кто хотел сам перейти,
злились больше всего. Я был возмущен до глубины души.
     * Выходившая  на оккупированной  территории  Эстонии газета  "Эстонское
слово".

     Андреас  слушал Эдуарда с двойным чувством. С одной  стороны, внезапная
откровенность Эдуарда вызывала уважение, даже сочувствие к нему, с другой --
услышанное  еще  больше  отталкивало  от  него.  Андреас  не  смог  остаться
равнодушным и кольнул:
     -- Надеялся,- что с такими,  как ты, обойдутся иначе? Предателей всегда
подозревают.
     Эдуард не возмутился.
     --  Я  не считал себя  предателем, -- сказал  он, сдерживаясь. --  В ту
туманную ночь я  действовал  из  самых  лучших  своих побуждений.  Это  была
тяжелая  ночь, вторую такую ночь я не  хотел бы пережить. Не знал, как немцы
отнесутся к нам, сдавшимся в плен эстонцам. Могли получить  пулю от немцев и
от своих. Переход -- это жуткое дело, даже если ты хочешь перейти.
     Он некоторое время молчал.
     -- Зачем ты вернулся  потом  из Финляндии? -- спросил Андреас, которому
показалось, что Эдуард сказал не все, что лежало на душе.
     --  Ты  не спрашиваешь, как я попал  из  немецкой армии в Финляндию, --
усмехнулся  Эдуард  Тынупярт.  --  Ладно,  сам  расскажу.  Из   полицейского
батальона, куда меня сунули из лагеря военнопленных в Вильянди, я сбежал. Не
по мне были эти  так  называемые карательные операции. Тебе может показаться
странным,  ты  считаешь  каждого  служившего  в  эсэсовской  части   эстонца
поджигателем, насильником и  убийцей,  но  я  не мог  и не  хотел  воевать с
женщинами   и   стариками.  Спесью  немецких   шютцев   и   обершютцев,   их
унтерштурмфюреров и оберштурмфюреров, их высокомерием  по отношению  ко всем
людям другой  национальности я  скоро был сыт по  горло. Дезертировал.  Меня
приходили искать домой. Каарин подтвердит, ей  ты, может,  веришь. И  должен
верить, Каарин тебя не обманывала. Ты слишком глубоко запал ей в душу. Тогда
я  не  понимал  этого.  Думал,  дело  девичье,  поплачет  немного   и  слова
заулыбается, что с глаз долой, то из сердца вон. Видать, испортил ей  жизнь,
и, кажется, тебе тоже...
     Эдуард помолчал, словно бы размышляя про себя, и продолжал:
     -- После того как дезертировал, не оставалось ничего другого, кроме как
податься в Финляндию. Тогда это не  трудно было, между Эстонией и Финляндией
шныряли  моторки,  контрабанда процветала: из  Эстонии в  Финляндию--  кофе,
оттуда -- мыльный камень. Так просто где-нибудь скрываться  я не хотел, да и
вряд   ли   сумел  бы  утаиться  до  конца  войны.  Имей  в  виду  еще   два
обстоятельства: тогда я не верил, что Германию разгромят ивы назад в Эстонию
вернетесь. Мой отец верил, я -- нет. Думал примерно так, что немцы, конечно,
не  возьмут  Москву,  но  и  западный мир  не  даст  победить  Советам.  Это
во-первых.  Во-вторых, под немецким сапогом я воевать не желал, подумал; что
в  Финляндии почувствую себя свободнее.  Финляндия  меня всегда притягивала.
Соплеменные  чувства меня туда  не тянули, ты  же знаешь, что  я человек  не
эмоциональных, а волевых  и действенных качеств. Манил союз  малых  северных
народов, Скандинавский блок и все такое. До бегства в Финляндию я не взвесил
трезво все обстоятельства, у немецких ищеек был острый нюх и чуткие уши, мне
пришлось быстро сматываться.  Угодить в  финскую армию не казалось страшным.
Конечно,  в армии  и  порядок  армейский, кто  там  себе  вольный  господин?
Надеялся, что в Финляндии немецкого духа меньше и что финские офицеры не так
задирают нос. Тут я дал  немного маху. Финские  офицеры оказались  чертовски
равнодушной и грубой братвой..* Чего там долго болтать, скажу коротко, что в
Финляндии пошло так, как и следовало ожидать. Меня поставили перед  выбором:
или  вступай  в армию, или  выдадут  немцам.  Служил  вначале  в Валлиласком
батальоне, весной тысяча девятьсот сорок  четвертого сформировали  эстонский
полк, туда я пошел уже вянриком --  что-то вроде прапорщика.  Окончил к тому
времени  трехмесячную  военную   школу,   парень  со  средним  образованием,
потребовали поступить на краткосрочные военные курсы. В Карелии получил пулю
в  предплечье,  поправился  быстро и  вторично  угодил  на  передовую. Когда
Карельский  фронт  распался,  я  понял, что в  одном крепко  ошибся:  считал
Красную Армию  и вообще  Россию, то  есть  Советский Союз, слабее.  То,  что
произошло под Сталинградом, меня  еще не вразумило. Решил, что суровая зима,
бескрайние  российские степи,  бездорожье. И все  такое.  Полностью  в  духе
фашистской  пропаганды,  хотя  и  не относил себя к  нацистам.  Считал  себя
честным и  верным  патриотом... Теперь  подходим  к  тому, почему я вернулся
назад  из Финляндии. Такие, как я, олухи,  считавшие себя  до  мозга  костей
патриотами,  высиживали  планы  защиты  Эстонии  и всей Прибалтики,  Сейчас,
спустя  время,  это, конечно, выглядит ребячеством, но тогда  планы казались
вполне  реальными.  Ход наших  мыслей  был  примерно  таков: одна  обученная
дивизия, всем, в том числе и тебе, известная двадцатая дивизия СС, в Эстонии
уже действует. Наш полк можно довольно быстро, за месяц-два по крайней мере,
переформировать во  вторую  дивизию. Из  солдат пограничной службы, глядишь,
наскребешь парочку дивизий, хотя особо в их выучку  и  боеспособность мы  не
верили.  Из  оставшихся   полицейских   батальонов  тоже,  пожалуй,  кое-что
сколотишь, может даже дивизию -- точных сведений у наших вожаков и  главарей
под  рукой не  было. Во всяком  случае,  на  четыре  дивизии  набрать  людей
надеялись.  Прикидывали,  что  если латышей наполовину больше,  то в  Латвии
наберется примерно шесть-семь дивизий. О  литовцах  сказать конкретно ничего
не  могли, думали, что  две-то  дивизии  получим,  речь шла  о  боеспособных
соединениях. Словом, чохом дивизий  двенадцать, а это, как ты понимаешь, уже
сила,  с  которой приходится  считаться. Проблема живой  силы  казалась нам,
таким образом, решенной. Больше заботило оружие. На горячую голову надеялись
и его добыть. У немцев выторговать, на поле боя  взять, из Финляндии с собой
прихватить. Мысль об оружии из Финляндии  была, конечно, на песке построена.
Открыто Финляндия нам уже помогать  не могла. Ружья и патроны  контрабандой,
под покровом ночи, на несколько боев еще как-то  можно  было перевезти через
залив,   но  танки   и  пушки   без   того,  чтобы  не  обратить   внимание,
транспортировать было невозможно.  Хозяином Финского  залива стал  ваш флот.
Вот  так  мы тогда мозгами  раскидывали  и планы  высиживали,  один  другого
подначивали.  Что касается  стратегий, то она была довольно розовой. Мы были
твердо  убеждены,  что  Советский  Союз  направит  основной  удар  в  сердце
Германии.  На  территории  Эстонии  и  Латвии  останутся,  конечно,  немалые
соединения,  но  Красная Армия  не  станет  терять  на  них времени,  просто
изолирует,   потому   что  взятие  Берлина  куда   важнее,  чем  уничтожение
блокированных  войск  противника.   Ну,  состязание   там  с   американцами,
англичанами и французами, всякое такое... Вступят русские в  Германию, и  до
конца войны  рукой подать, будет объявлена независимая Эстонская республика,
на фуражки  гренадеров  и фюреров из оставшихся  в Эстонии  немецких  частей
нашьют  сине-черно-белые  знаки  и объединенными  эстонско-немецкими  силами
станут защищать границы Эстонии. На линии Одера, видимо, заключат перемирие,
и на  долю наших дипломатов останется лишь выторговать на мирной конференции
самостоятельность для Эстонии.  Сделать это намного легче, когда Эстония еще
не захвачена Советами. Теперь ты знаешь, что мы думали и почему я вернулся.
     Андреас внимательно слушал Тынупярта, не перебивая его. Но тут спросил:
     -- Надеялись, что повторится  ситуация  тысяча девятьсот восемнадцатого
года?
     -- На  это надеялись  даже  политики  --  Улуотс  и  другие.  Ты слышал
что-нибудь о правительстве Тиефи?
     Андреас кивнул.
     -- Мертворожденный ребенок,  -- сказал  он. --  Такое  правительство не
существовало  и  часа.  Премьер  и министры думали  больше  о  том,  как  им
драпануть из Таллина, чем об обнародовании правительства. Но дальше  камышей
Матсалу не успели. Продрожали день или два на берегу  в Пуйсте и разбежались
кто куда!
     --  Мертворожденный ребенок --  это конечно, -- не стал спорить Эдуард.
--  Не  думай,  что  скорблю  по  этому правительству.  Ничуть. Хотел только
подчеркнуть, что были и другие, кто возлагал надежду на  повторение ситуации
восемнадцатого года. Не только я, не одни такие горячие головы. К сожалению,
события  развивались совсем не так, как  думалось.  Во-первых, многие пылкие
патриоты уже не рисковали совать в  огонь  голову  за родину. Самые  большие
крикуны  и ярые сыны  отечества  чесанули в  Швецию. Шведская  резервация  с
каждым часом росла. Навострившие  лыжи в Швецию считали нас, тех, кто все же
решил вернуться в Эстонию, дураками,  а мы смотрели  на  тех, кто повернулся
спиной к отчизне, как  на предателей. И до сих пор  смотрю,  -- разгорячился
Эдуард. --  С отчизной вместе  надо  быть и в радости  ив  горе, а не только
говорить об  отчизне громкие  слова. У  меня до сих пор кровь кипит, когда я
задумываюсь  о  сорок четвертом.  У  тех  господ,  которые подогревали  наши
горячие  головы, а  сами готовились улепетнуть в  безопасные  дали, и сейчас
хватает  совести проливать  из-за нас крокодиловы  слезы. Похваляются своими
машинами, холодильниками, кухонными комбайнами, нейлонами. Лицемеры, которым
дорога только  собственная  шкура.  Извини, что я снова ушел в сторону, но у
людей, которые  предпочли  мясные горшки  в Швеции  и  Канаде  нашей  бедной
Эстонии,  нет права  называть себя  патриотами. Мне  присылали сочувственные
письма, я отвечал кратко, что я думаю о своих  адресатах. Явно уже окрестили
меня агентом Кремля, их приемы я знаю...
     Эдуард перевел дух и продолжал:
     --  Но бежавшие в Швецию настолько-то  все же оказались правы, что игра
была действительно проиграна. Песенка  наша быстро спелась, в глубине души я
это предчувствовал.  Фронт  на реке Эмайыгг  и  в Синимяэ красные  прорвали,
немцы, будь они трижды прокляты, понеслись,  насколько выдерживали моторы, в
сторону своего фатерлянда, а нас оставили  прикрывать их отступление. Вас мы
удержать  не  могли. Боевой дух солдат таял,  как снег под весенним солнцем,
собственно, духа-то и не было. Возле Поркуни едва  не  попал в плен,  спасся
чудом. Большинство из двадцатой дивизии СС, пограничных полков и полицейских
батальонов думали лишь о том, как бы из этой бани, в которой становилось все
жарче,  живым  выбраться.  Резервный  батальон  нашей  дивизии,  две  тысячи
человек, все  в полном  составе, разбежался в  Кехра.  Да  и те, кто с боями
отступал  более  или  менее организованно,  большинство  из  них,  достигнув
границы  Латвии,  махнули  рукой  и повернули в  свои  родные  края.  А  мы,
последние  идиоты,  там,  в  Финляндии,  мечтали  о  четырех боевых,  хорошо
обученных дивизиях.  Знаешь,  Атс,  я зубами скрежетал  от  разочарования  и
злости  из-за  того,  что  осенью  сорок  четвертого  года  моральный  дух и
боеспособность у вашего корпуса были несравненно выше, чем у нас.
     От  внимания Андреаса, который молча  слушал,  не  ускользнуло  то, что
Эдуард впервые  сказал  ему  Атс.  Этот "Атс"  был подобен протянутой  руке.
Андреасу казалось, что его бывший друг как бы рассуждает сам с собой, что он
не одобряет многого в своих прежних действиях.
     --  Я  решил идти  до  конца,  -- признался  Тынупярт. --> В Неухаммери
двадцатая эстонская дивизия  СС была сформирована заново, я, конечно, был на
месте. Нас  срочно бросили на передовую, тогда я уже на диво не надеялся. Ни
в  россказни  Геббельса  о  чудо-оружии,  ни  -в  раздор  между  русскими  и
союзниками  я не верил.  Ты  можешь спросить, почему  же  я тогда  продолжал
держать в  руках оружие. Во-первых,  не легко выбираться из-под шестеренок и
ремней  войны, и, во-вторых, даже безнадежная  борьба казалась мне  честнее,
чем поднять руки.  Меня  пришпоривало  разочарование, пришпоривала  злоба...
Довольно пафоса.  Я  не стану  молоть  тебе о том, как мы сражались, ореолом
побед мы  себя не увенчали. Расколошмаченное соединен ние разбитой армии уже
не  свершает  геройских поступков...  Печальный конец нашей дивизии пришел в
ЧехословЗкии,  куда мы наконец  отступили. Желание  воевать  у всех пропало,
побитый пес ищет угла, где бы укрыться от  ударов. Красной Армии мы не могли
сдаться, эстонцев по головке она не гладила... Лагерь для военнопленных ждал
нас и на Западе,  только янки отнеслись бы  к нам снисходительнее. Во всяком
случае, мы надеялись на это. И отнеслись бы, как выяснилось впоследствии. Мы
стали уходить  на Запад, пока не наткнулись на чешских партизан. Поняли, что
силой мы  дорогу себе  по Чехословакии не проложим.  Вожаки наши вступили  в
переговоры с чешскими партизанами. Пусть, мол, пропустят  нас,  поклялись не
поднимать  против них оружия,  не вмешиваться в их дела. Говорили о трагедии
малых  народов и  бог  знает  о  чем  еще. Чехи потребовали  сложить оружие,
дескать,  тогда  разрешат  пройти  по  их  стране.  Мы  поверили,  как-никак
Чехословакия  и  Эстонская  республика  родились  в  одно  время,  в  тысяча
девятьсот восемнадцатом году, потом Масарик и тому подобное, демократический
дух,  да и выбора  у  нас не было.  Мы были разбиты, боеприпасов  в  резерве
никаких, настроение  ниже нуля. Чехи здорово нас провели. После сдачи оружия
нас взяли под стражу, кто сопротивлялся,  стреляли на месте. Ну и муторно же
было!  Чешские  партизаны  передали нас  русским,  только  единицам  удалось
вырваться, еще меньше добралось до ваших союзников.
     --  Не  забывай, что  у  чехов  с  эсэсовцами  были  свои счеты.  Разве
гитлеровцы обходились по-человечески с
     чехами и словаками? Зуб за зуб. Эдуард словно и не слышал его.
     --  От чехов  и  потянулась моя  дорога в Сибирь.  О  побеге на Запад я
планов не пестовал. Между прочим, -- тон и выражение его лица изменились, он
повернулся к Андреасу, -- я ни о чем не жалею.  Поступал, как считал нужным.
Сам сделал выбор, начиная... начиная... с ночи,  когда перешел к  немцам. Не
считай меня жертвой обстоятельств, я не для того говорил.
     Андреас спросил:
     -- А для чего же ты говорил?
     Услышанное сильно подействовало на  него. Впечатление произвело не  то,
что он услышал из уст друга  своего детства, а его откровенность. Убеждение,
что  Эдуард  желает  до  конца распрощаться со  своим прошлым, крепло. Слова
Тынупярта о том, что ни о чем не жалеет, Андреас не принял за чистую монету,
посчитал скорее позой.  Эдуард  не из тех, кто осуждает себя. Еще  в детстве
Этс  ни о  чем  не жалел, таким он и остался. Такие всю жизнь набивают  себе
шишки.
     -- Для чего? -- повторил Тынупярт. -- А для  того, чтобы не считал меня
жертвой обстоятельств.
     -- Тебе не легко отступить от своего.
     -- Поди, по себе знаешь.
     -- У меня нет причины отступать, а у тебя есть.
     --  Я  должен  был  держать  язык за  зубами, теперь думаешь,  что  Этс
Тынупярт жалеет, что Этс Тынупярт совлекает с себя ветхого Адама.
     -- Ты из крепкого дерева.
     -- Из  крепкого дерева? Не  терплю ни нытья, ни нытиков, -- подчеркнуто
сказал Эдуард. -- Не выношу существования. Если жить, так уж полной  грудью,
если делать, то делать  все,  что можешь, если решать, то окончательно, если
идти, то до конца.
     -- Ты  пошел до  конца... тогда. А теперь? Эдуарда словно бы подменили.
Голос его звучал теперь совсем по-другому, совершенно устало:
     -- Теперь? Чего спрашиваешь? Мое время вышло. моего времени и не было.
     Андреас спросил:
     -- Что тебя гнетет?
     -- Да нет, ничего. -- В голосе Эдуарда звучала уже нескрываемая ирония.
-- Внешне моя жизнь в полном порядке, я  живу  хорошо,  дорргой сокоечник  и
брат по болезни. Дом есть  -- мало ли  что благодаря тестю,  дача имеется --
мало ли что благодаря Фриде и ее цветочному промыслу, автомобиль есть -- его
я купил уже на свои, на  кровные.  Сын не пропащий,  из-за того, что папочку
репрессировали, сынок  вынужден был учиться на пятерки, иначе  не получал бы
стипендии. Навряд ли в старое время  я жил  бы имущественно лучше. О, я умею
быть благодарным, не скулю и не  кляну за глаза власть, сына  против вас  не
восстановил. Все идет честь по чести, только...  -- голос  Эдуарда Тынупярта
снова за--  звучал  устало, даже грустно.  --  Только моя  заводная  пружина
лопнула. Черт побери, такое паршивое чувство, Атс, -- хуже некуда.
     -- Что делать, прошлое ходит за нами по пятам, -- сказал Андреас.
     Эдуард кивнул:
     -- В этом ты прав, прошлое ходит вместе  с нами. Гири висят на ногах. И
будут  висеть.  Я  выбрал  крапленую  карту, но  выбрал сам. Как  там  Ленин
говорит:  история оценивает  нас не  по нашим желаниям  и стремлениям, а  по
результатам наших действий. Что-то вроде этого... Гири очень уж тяжелые.
     Обычно  люди  с  похожей  судьбой  старались  оправдывать  свои  ошибки
обстоятельствами жизни, Эдуард же несколько  раз подчеркнул,  что не считает
себя жертвой обстоятельств.  Мог,  конечно,  сделать  это  из  упрямства, во
всяком случае не вымаливал сочувствия, и  это  подкупало Андреаса  Яллака. В
нем заговорило сочувствие к  бывшему приятелю. Эдуард Тынупярт все  больше и
больше становился в его глазах Тынупяртским Этсом, человеком твердого слова,
который никогда ни перед кем не робел и друзей не подводил.
     --  Мне кажется, Этс, что ты уже основательно  подпилил  цепи, которыми
прикованы к твоим ногам гири, -- сказал он тепло.
     Тынупярт рубанул рукой воздух:'
     -- Ты не понял меня все же, я не клянчу  сочувствия.  Ни  у тебя, ни  у
кого другого. Я ничего не утаивал перед следователями. А мог скрыть половину
дела,  мог просить пощады,  сказать, что я, Эдуард Юулиусович  Тынупярт, сын
мелкого  служащего,  несчастненький, попал под  Великими  Луками в плен. Мог
придумать ранение,  шрамов у  меня на  теле хватает. Сколькие поступали так.
Какая была бы душераздирающая история: человек попадает в плен раненным, его
принуждают вступить в немецкую армию; чтобы вырваться от фашистов, он  бежит
в Финляндию, там ему говорят: или в эстонский полк и в Карелию, или по этапу
назад в Эстонию. Можно было наплести, что к фашистам снова ни за что угодить
не желал,  вынужден был выбрать финскую  армию. На Карельском фронте ни разу
не выстрелил,  стрелял, правда, но только в воздух, в братьев своих стрелять
душа не позволяла. Пытался  перейти на  сторону Красной Армии  --  не вышло.
Привезли в Эстонию, потом погнали в Германию, о  том,  что  воевал также  на
возвышении Синимяэд, я бы разумно  умолчал. Отправили в лагерь в Нойхаммери,
оттуда на  фронт, в душе, мол, радовался,  что под ударами  Красной Армии мы
все  отступали. С радостью отдал свой автомат чешским партизанам, призывал и
других  сделать это.  Был  сверхсчастлив, что  не попал на  Запад. Дайте мне
возможность  искупить  вину,  попросился  бы хоть  на японский фронт. Многие
поступали так, и в большинстве это увенчивалось успехом. Чем больше  сгущали
краски,  тем больше  веры  было.  Вы страшно любите, когда каются,  посыпают
голову пеплом, говорят о перевоспитании, вы и сейчас падки на это лакомство.
И ты ждешь, чтобы я раскаялся, сказал:  да, дорогой друг, ошибся я. Ничего я
отрицать не  стал,  хотя там жизнь моя не  мед была  и, как говорится, домой
тянуло.  Меня перемещали с места  на место, считали  каким-то  заводилой. Я,
конечно, поддерживал дух оказавшихся за решеткой товарищей, ободрял тех, кто
слабел. Мы сколотили свою крепкую братву, даже вожаки блатных вынуждены были
сч