ц, отчего
мой друг так торопится.
     Ильмар быстро спускается вниз, чуть  ли не наступает на  труп, но почти
не  замечает  этого  и,  сияя,  как  мальчишка,  сразу направляется  вперед,
пощелкивая на ходу замком своего трофея.
     Мне вспоминается наша поездка по утреннему Таллину, наш тогдашний спор.
"Хорошо,  что не пришлось ей врать". Так он  именно и сказал. Помню,  я  еще
ожесточился на Ильмара  за  его радость по  поводу того,  что  он никого  не
убивал. Сегодня он выстрелил в "кукушку", не медля  ни  секунды: может быть,
пуля из его карабина и убила немца. А он углубляется все дальше в лес, будто
ничего не случилось.
     Странно, насколько мы остаемся равнодушными при виде вражеских  трупов.
Будто это  вовсе не люди. Наверно,  на войне так и должно быть. Но что, если
мы начнем привыкать и к смерти товарищей? Разве это не ужасно? Не заразил ли
нас уже фашизм своим гнилостным смрадом?
     Нет, нет, нет! Мы не смеем привыкать к смерти, ведь мы защищаем  жизнь.
Ты была права, сестра, Ильмара!  Мы должны убивать -- иначе  нельзя, но души
наши  не  должны  очерстветь  из-за  этой  ужасной  человеконенавистнической
неизбежности.
     Лес  редеет.  Мы  вырываемся  на  край  поля.  Враг  словно  под  землю
провалился. Неужели нам и впрямь удалось очистить лес от немцев?
     Переводим на опушке дух.
     Перед нами просторные поля, окаймляющие полукругом мызу Кивилоо. Самого
имения не видно, оно прячется за густой листвой деревьев: за липами, кленами
или каштанами, --  в парках вокруг имений растут большей частью  эти породы.
Так  что мне лишь остается догадываться о том, что  перед нами мыза Кивилоо.
Постепенно начинаю различать за деревьями глыбы зданий, вижу большое тяжелое
строение из гранита на самой границе между полем и парком.
     Справа, в  нескольких стах метрах  от нас,  к поместью тянется почти по
прямой  шоссе,  переходящее  посреди  поля  в  аллею. По левую руку  равнина
спускается под уклон, и у меня такое впечатление, что там, в лощине,  должна
протекать речка.
     Посреди поля лежит большой валун размерами с бедняцкую хибарку.
     С удовольствием полюбовался бы отсюда, с опушки,  на эти простирающиеся
поля, на купы деревьев вокруг строений поместья, на  темнеющий вдали лес, на
шоссе, на ложбину, на валун -- словом, на все, что вижу. Только времени нет.
Мы продолжаем наступать.
     Выкатываемся из леса в  поле и движемся напрямик к мызе. Шагов двадцать
пробегаем  без  помех.  Потом  начинают  шлепаться  мины. Все чаще  и  чаще.
Залегаем на миг и  тут же вскакиваем снова. Бухает  почти непрерывно, воздух
пронизан визгом осколков, поле перед нами как бы клокочет. Спереди, сзади, с
боков  --  словом, повсюду вздымаются фонтаны земли, осыпающей наши головы и
спины.  Меня  охватывает  вдруг  чувство отчаянной  беспомощности,  начинает
казаться, что нам вовеки  не сдвинуться ни вперед,  ни  назад  с этого  поля
ячменя или овса, -- пес их разберет, эти злаки.
     Скорее от страха, чем от чего другого, поднимаюсь в полный  рост и бегу
во  весь дух. Добежав до валуна, ложусь.  Дьявольски надежная глыба  -- душу
окатывает волной облегчения.
     К валуну сбегаются  и другие --  нас  тут  становится, пожалуй, слишком
много.  Понимаю, что  задерживаться  нельзя,  не  то  мы привлечем  внимание
немцев.
     Первым поднимается  Коплимяэ. Потом -- другой. А за ними и я выскакиваю
из-за камня. Глаза жадно выискивают впадинку или бугорок, любое спасительное
укрытие. Но поле отвратительно гладкое, хотя лежа и можно кое-как притаиться
в густом ячмене. Падаю где придется, потом бегу опять.
     Огонь  автоматов становится таким плотным, что и голову не подымешь. От
того места, где нас прижали, до имения -- метров сто -- двести.
     Передо мной  лежат двое, шагах в десяти  -- Коплимяэ, а  дальше --  еще
кто-то, кого я не могу узнать со спины.
     Над  головой свистят  пули  автоматов  -- очередь за очередью,  свистят
пронзительно, как удары кнута, злобно взвизгивают и обдают меня всего жаром.
     Пробираюсь   дальше   ползком,   подняться  невозможно.   Но  только  я
зашевелился, как земля вокруг начала взвихряться.
     Что есть силы вжимаюсь в  землю. Стискиваю голову руками и жду. Выжидаю
подходящего момента. Ничего больше не остается.
     Время словно бы останавливается.
     А  если   вскочить  и   кинуться   вперед?  Вдруг  обойдется?  Рассудок
подсказывает, что не обойдется. Вскочить -- значит наверняка погибнуть.
     Что же делать?
     Самочувствие -- хуже некуда. Когда я сидел в амбаре в Вали, оптимизма у
меня было  в  тысячу раз больше. Да  и в Аудру я не терял надежды.  Тогда  я
словно бы не замечал пуль, а сейчас боюсь их.
     Да, боюсь. Не что иное,  как страх смерти, заставляет меня цепляться за
землю. Прихожу  подсознательно к выводу, что  от моей  воли и моих поступков
уже ничего не зависит. А потом в душу  закрадывается дурное  подозрение, что
дальше нам нипочем не продвинуться. Поднимешься -- конец неизбежен.
     А может, это самый  лучший . исход? Не все ли  одно  -- где? Здесь,  на
полях мызы  Кивилоо,  или  на улицах  Таллина?  Сейчас,  когда  люди  гибнут
тысячами, никто не вправе рассчитывать на вечную жизнь.
     Нет, нет, нет!
     Я хочу жить, я должен жить! Не хочу подыхать, как беспомощная крыса.
     Нет и еще раз нет.
     Плевать на все!
     Мы должны  подняться и продолжать  атаку. Это единственная  возможность
спастись.
     В этот  миг Ильмар начинает  строчить из автомата.  Я  тоже  нажимаю на
спусковой крючок.
     Над крышей строения в конце поля -- сарая, амбара, конюшни или хлева --
и под  раскидистыми деревьями  начинают разрываться снаряды, а  может  быть,
мины.
     Неужели это наши?
     Вскакиваю и  кидаюсь  вперед,  уже не думая о том, что может случиться.
Чувствую только одно: больше  я не должен и не могу пассивно  выжидать. Надо
что-то делать.
     В  этот  миг мне становится  ясно,  что,  если человек  хочет  остаться
человеком,  он  никогда не  должен  смиряться, Каким бы безнадежным ни  было
положение.
     В течение всей атаки я был  уверен, что стоит нам пересечь поле,  и все
будет  решено.  Но сейчас, ведя из-за  конюшни  вместе  с Тумме стрельбу  по
нижним окнам имения, я начинаю думать, что нам, пожалуй, не под  силу отбить
у немцев Кивилоо.
     Не многие из нас добрались до строений мызы.  Человек двадцать от силы.
Большинство рот застряло  в поле, не преодолев последних ста метров. Не вижу
ни одного парня из нашего взвода. Минут пятнадцать  назад  я еще видел,  как
Ильмар перебегает между деревьями парка, но потом я потерял его из виду.
     Мы  уже не  ведем планомерного  боя  --  каждый действует,  как  может.
Кажется,  больше  всего  тут  ребят из  роты Тумме, среди которых много моих
бывших  приятелей. Роте Тумме  повезло: укрываясь  в  какой-то  лощине,  она
подобралась  к  службам мызы почти  вплотную. Но  некоторые роты потеряли на
открытом поле чуть ли не половину состава.
     Вражеский огонь, на  какое-то время словно бы  утихший,  становится все
яростнее.  Между амбарами, скотными дворами и конюшнями начинают разрываться
мины. По стенам все чаще чиркают пули.
     К нам кто-то бежит. Это Мюркмаа.
     -- Без моей команды -- ни шагу назад! -- кричит он нам.
     Хоть я и понимаю, что кричать ему приходится для того,  чтобы перекрыть
грохот и треск, все  же он вызывает во  мне злость.  Отвожу глаза в сторону,
как бы давая понять, что его слова ничего для меня не значат.
     Мюркмаа не задерживается около нас. Он спешит  куда-то еще, и я не могу
не оценить по достоинству его решимости и деловитости.
     Примерно через  полчаса  вдруг  становится тише.  Нас  уже не  оглушают
разрывы  мин. Возникает впечатление,  будто сопротивление немцев  ослабело и
они  решили  сдать  мызу. Успеваю подумать,  что, вероятно, наши  прорвались
где-то  вперед и  потому враг счел  более благоразумным отступить. Собираюсь
сказать об этом Тумме, но он указывает рукой куда-то влево.
     Прячась за  деревьями,  к  нам приближаются  немцы.  Мы  с Тумме  почти
одновременно открываем огонь,
     И,  вероятно, одновременно  догадываемся, что  прекращение  минометного
обстрела означало вовсе не  отступление противника, а, наоборот,  предвещало
начало его атаки.
     Волнение  опять берет  верх  над всеми остальными чувствами.  Проклинаю
мысленно винтовку, не позволяющую вести скоростной огонь. Будь у нас с Тумме
автоматы, мы отбросили бы немцев, но теперь...
     Наши выстрелы не останавливают  серо-зеленых мундиров. Да и стреляем мы
явно плохо: что-то я не вижу, чтобы кто-нибудь упал. Нет,  один  сковырнулся
--  небось Тумме его подбил. Но  остальные приближаются, не обращая внимания
на нашу пальбу. От них до нас -- метров пятьдесят, не больше.
     Волнение нарастает.
     Я  расстрелял обойму.  Загоняю  в магазин новую. Но  то  ли от излишней
спешки, то  ли  от  возбуждения,  то  ли черт знает  отчего, обойма никак не
влезает  в  магазин.  Я  волынюсь кошмарно  долго,  нервы  мои  окончательно
разгуливаются, и я подумываю, не благоразумней ли дать тягу.
     Мне удаегся подавить в себе эту мысль, да и обойма наконец подчиняется,
и я  навожу ствол на рослого  немца, шагающего самым первым и стреляющего на
ходу. Но едва я собрался нажать на спуск, как немец отпрыгивает за дерево.
     Остальные тоже куда-то исчезают.
     Ухо улавливает знакомое "та-та-та". Наш пулемет, ей-богу!
     Но он вскоре замолкает.
     Немцев я  больше не вижу. Ни того рослого, которого поймал на мушку, ни
остальных.
     С недоумением смотрю на Тумме.
     Он, видно, тоже растерян.
     У нас нет никакого представления о ситуации.  Видим  лишь узкий кусочек
мызного двора. Угол здания,  которое я называю мысленно усадьбой, потому что
ведь в  каждом порядочном имении должен  быть барский  дом,  толстые стволы,
между которых  сновали немцы, поля вдали и  совсем  вдалеке -- полоска леса,
вот  и все.  Я запомнил,  когда  бежал  сюда,  что  за  конюшней  или хлевом
виднелись  еще какие-то службы,  -- к  ним-то  и  устремились наши  ребята в
поисках прикрытия.  По моим расчетам, ребята  и сейчас должны  быть  там. Но
почему  оттуда не слышно выстрелов? Пальба  переместилась влево и  в тыл  за
нами. Что это значит?
     Начинаю думать, что  мы остались тут совсем одни. Говорю об этом Тумме,
он пожимает плечами.
     Зорко следим оба  за  деревьями, за которыми сновали недавно  вражеские
солдаты. Но там полное спокойствие. Мы почти одновременно оглядываемся. Но и
сзади ничего не обнаруживаем.
     А вокруг  --  трещит, грохочет, гремит. Впрочем, не совсем так. Впереди
--  потише.  Выстрелы и очереди гремят в основном  на флангах  и за  спиной.
Временами воздух сотрясается от разрывов,
     Тумме ругается:
     -- Чертова карусель!
     Я хорошо  его понимаю. Уже ни в  чем нельзя разобраться. Нам  приказано
держаться тут до последнего. А что делать теперь?
     Никто из нас  не решается что-то  предложить. Наконец я  поднимаюсь,  а
вслед за мной -- и Тумме. Прижимаясь  к стене конюшни, пробираемся к другому
концу строения. Вскоре мы убеждаемся, что наших на мызе уже нет.
     -- Чертова карусель! -- повторяет Тумме.
     -- Попадись нам теперь Мюркмаа, уж я ему заехал  бы! Влепил бы хорошего
крюка, помоги ему господи! -- Меня прямо трясет от злобы, я весь клокочу.
     Ползем,  перебегаем,  крадемся,   блуждаем  между  служб.  Окончательно
уясняем  себе,  что  отрезаны от  своих. Наша  часть  отступила,  бой  опять
переместился в поле.
     В тот  самый  момент,  когда я говорю  Тумме,  что Мюркмаа -- последняя
свинья, замечаю под сиренью какое-то  тело. Кто-то из наших, как я определяю
по синей  форменной  блузе. Убитый  он или  раненый? Бросаюсь к нему, но  не
успеваю  и  добежать,  как  меня  пронизывает  боль.  Мне  так  знакомо  это
мальчишеское  тело, замеченное  нами  ненароком.  Оцепенелая поза заставляет
предполагать самое худшее
     Да, под сиренью лежит убитый. Я не ошибся, это... Ильмар.
     Да, Ильмар.
     Переворачиваю его на спину и  отшатываюсь. Лицо Ильмара превратилось  в
кровавое месиво.  Взлетает несколько навозных  мух -- откуда они  так быстро
взялись?
     Стою  потрясенный. Все во  мне перевернулось.  Не хочу  оставлять здесь
труп Ильмара. Немцы швырнут его в наспех вырытую яму. Но утащить отсюда труп
я  не  могу. Кто  его знает,  выберемся  ли мы вообще,  может,  и сами будем
валяться где-нибудь  такие  же  окровавленные и  обезображенные,  осаждаемые
тучей мух?
     Самое было бы лучшее -- выкопать  ему могилу и похоронить его здесь, но
и  эта  последняя  малость, которую  я  мог  бы для  него сделать,  остается
мимолетной и невоплощенной идеей. Понимаю  свою беспомощность, чувствую себя
раздавленным ее каменной тяжестью.
     Таавет Тумме прикрывает лицо Ильмара двумя большими лопухами.
     Потом достает из его нагрудных карманов все, что находит, и отдает мне.
Он обыскивает и брючные карманы, но в них ничего нет, кроме носового платка,
расчески и коробки спичек.
     -- Прощай! -- говорит он Ильмару, и горло у меня сжимается.
     -- Прощай! -- говорю и я.
     Кто-то уже побывал  здесь --  приходит  мне  в голову -- и  забрал  его
трофейный автомат, который исчез.
     Мы  уходим.  Сам  не  знаю куда.  Таавет,  сгорбясь,  торопливо  шагает
впереди, я поспеваю следом.
     Только благодаря Таавету  я  и спасся.  Он вел  меня, словно ребенка, у
меня самого  голова заработала лишь после того, как вокруг  опять засвистели
пули. К  счастью, немцы поздно нас заметили:  мы уже успели прокрасться мимо
них по речному откосу.
     Мы добрались не до своего полка, а до какой-то красноармейской части  и
потом отступали вместе с нею через  лес. Не могу ручаться, был ли это тот же
самый лес, из  которого  мы выбивали  утром  немцев,  или другой. Во  всяком
случае, и  тут  среди  елей  попадались  одинокие  березы,  осины  и  другие
лиственные деревья.
     Мы   с   Тумме  стали  пулеметчиками.  У  нас  на  глазах  погибли  два
красноармейца, стрелявшие  из "максима". Мина  упала  чуть ли  не им в руки.
Таавет  крикнул,  что  нельзя  бросать  пулемет.  "Максим" каким-то  образом
уцелел. Мы протащили  за собой тяжелый пулемет километра два, его колеса без
конца застревали  в  кочках и  корнях  -- шли-то  мы  не по шоссе  и  не  по
утоптанной тропинке, а продирались сквозь чащу. Раза  два мы  даже открывали
огонь.  Оказалось,  Тумме  знает "максим".  Вправил  ленту,  щелкнул замком,
схватился за ручки и нажал на спуск. "Максим" затрясся и выпустил очередь. Я
лег рядом -- мне  ведь  приходилось видеть,  как стреляют вдвоем из тяжелого
пулемета,  --  и  попытался  взять  на  себя  роль заряжающего,  но оказался
растяпой. Скорее мешал, чем помогал Тумме.
     Я  еще  малость  удивился,  что  красноармейцы  позволили  нам заняться
"максимом". Ребята,  правда,  оказались  мировые,  отнеслись  к нам,  как  и
положено  относиться  к своему брату  бойцу, не стали  выспрашивать,  кто мы
такие. Да и зачем  им было отнимать у нас пулемет -- ведь Тумме справлялся с
делом.
     Кроме того, они  отчаянно устали.  Понял это по их виду, по походке, по
всему. Видимо,  они долго  вели непрерывные бои с немцами, -- бог его знает,
когда эти парни спали последний раз по-человечески. В  сумерках, после  того
как они заняли оборону  на перекрестке  дорог, некоторые засыпали чуть ли не
стоя.
     Мы с Тумме стали  советоваться, переночевать ли нам  с  ними  или сразу
отправиться на розыски  своего полка. Решили переночевать. В темноте нелегко
найти своих, еще занесет куда-нибудь.
     Красноармейцы приносят нам  котелок  каши  и краюху хлеба.  Один из них
удивительно похож  на  Сергея.  На  флотского лейтенанта  Сергея  Архиповича
Денисова. Как увижу симпатичного русского, сразу вспоминаю о нем. До чего же
хочется  рассказать новым товарищам о моем друге Сергее, пожертвовавшем ради
меня жизнью, но мне по-прежнему не хватает русских слов.
     Парень,  похожий  на  Сергея,  уговаривает  нас  поесть,  называет  нас
молодцами,  настоящими   солдатами,   от  души   радуется,  что  ему   опять
посчастливилось встретить  эстонских ребят,  которые  для него все равно как
братья.  В бою под Пыльтсамаа  он  впервые встретил таких же -- они отчаянно
атаковали немцев.
     Красноармейцы  спрашивают,  коммунисты  ли  мы.  Тумме  бойко  отвечает
по-русски, что он не член партии.
     -- Я -- комсомолец.
     Говорю  я  это  слишком  громко,  пожалуй  даже  с  похвальбой,  и  мне
становится немного стыдно перед Та-аветом. Я ведь вовсе  не хотел хвастаться
тем, что я комсомолец, просто обрадовался возможности тоже вставить словечко
в разговор по-русски.
     Сергей сообщает -- я называю мысленно этого парня "Сергеем" за сходство
с лейтенантом, -- что он тоже комсомолец и  что Тумме -- по духу и поступкам
--  настоящий  коммунист. Чертовски  правильно  говорит,  и  я  подхватываю:
"Верно". Как замечаю, наш одобрительный отзыв приводит Тумме в смущение, и я
пытаюсь понять, с чего это хорошие и честные люди  так теряются от похвал, а
беззастенчивые  карьеристы  воспринимают всякое признание как должное.  Лишь
звякнут приличия  ради:  ну, дескать,  что вы? Но про  себя-то соглашаются с
любой похвалой.
     Сергей спрашивает у меня мое имя-отчество.
     -- Олев Яанович, -- отвечаю я, радуясь, что говорю по-русски  все более
складно, и в свою очередь тоже спрашиваю: -- Как ты зовут?
     -- Сергей.
     И вправду Сергей! -- Отчество?
     Красноармейцы  ухмыляются  --  небось  я  не  так  сказал.  Лишь Сергей
сохраняет серьезность и говорит: -- Михайлович.
     -- У  меня  был  хороший  друг  Сергей  Архипович Денисов,  --говорю  я
по-русски, как могу, и  рассказываю  историю о флотском лейтенанте,  которую
Тумме переводит  им. Говорю  еще, что  Ильмар Коплимяэ, тоже участвовавший в
этом походе, погиб сегодня на мызе Киви л оо.
     Красноармейцы слушают меня очень внимательно.
     Нам с ними хорошо.
     Ложимся спать только в полночь. Забираемся под густые ели, устлав землю
плотным слоем  веток, чтобы не прохватило сыростью. Ложимся  с Тумме поближе
друг к другу -- к ночи похолодало.
     Мне мерещится перед сном, будто я лежу на еловых ветках посреди дороги,
а по дороге несут  гроб. Лицо  мертвеца в  гробу  прикрыто широкими листьями
лопуха. Наверное, мне привиделось такое из-за колючих веток под боком и  еще
потому, что на меня так страшно подействовала гибель Ильмара.
     На другой день между мной и Мюркмаа происходит столкновение. Происходит
еще утром, едва мы успеваем добраться до полка.
     Мы  встречаем его  одним из первых. Он куда-то спешил и прошел бы мимо,
но я преграждаю ему дорогу.
     Не отдав приветствия, говорю без всяких вступлений:
     -- Мы явились спросить, можно ли уже нам оставить мызу Кивилоо?
     Он ничего не понимает, а может, притворяется, что не понимает.
     -- Что за чепуха? -- рявкает он.
     -- Вы не разрешили  нам отступать без команды ни на шаг, -- объясняю  я
неторопливо,
     Мюркмаа смеется:
     -- Так ты же здесь.
     -- Но Коплимяэ остался там.
     Я чуть ли не кричу. Тумме пытается успокоить меня, Мюркмаа гаркает:
     -- Кру-угом! Марш -- в свою роту!
     -- Почему вы не  дали  приказа отступить? Видимо, Мюркмаа понимает, что
запугать меня
     нелегко, а может,  считает, что нет  смысла орать на  свихнувшегося. Во
всяком случае, тон его меняется и становится вполне нормальным.
     -- В бою невозможно предугадать все. Командир не нянька. Коплимяэ не из
моей роты и ты тоже.
     Что я  мог еще  сказать или сделать? Делаю шаг в сторону.  Он уходит не
сразу, сперва считает нужным пригрозить:
     --  А  ты  знаешь,  что означает  противодействие  командиру  в  боевой
обстановке? На этот раз я тебе спускаю. Но в другой раз...
     И, не закончив, он похлопывает рукой по кобуре на поясе.
     Этого он не должен был делать, нет, не должен был,
     В  глазах у м