-- Пожалуйста, вот вам мой пиджак, сами видите, я в свитере.
     Я и сам вижу  его светлый свитер. Нет, вы только послушайте:  "Свитер!"
Этот  Нийдас  обязательно  носит или  свитер,  или джемпер,  или пуловер, но
только не фуфайку. Небось такое слово в зубах бы у него застряло.
     Хельги.  Нет, спасибо.  Вот  молодчина,  что не  взяла  его пиджак. Она
поднимается, хочет уходить. Нийдас тоже встает.
     -- Я с вами, -- говорит он так тихо, что я не уверен, сказал ли он это.
     Он все-таки накидывает на плечи Хельги свой пиджак, и оба уходят.
     Это меня печалит.
     Я  вижу, как Таавет Тумме смотрит им вслед. Могу  побожиться:  ему тоже
неприятно, что Нийдас  увивается за Хельги. Но не мог же он сказать: слушай,
красавчик, да отцепись ты от девчонки.
     Спрашиваю  себя,  а, какое мне  дело  до отношений  Хельги  и  Нийдаса.
Иронизировать и насмехаться  над собой,  конечно,  можно, но как-то грустно,
что Хельги не сумела скрыть, насколько ей приятно провожание Нийдаса.
     Я поднимаюсь и бреду к Тумме. Мы закуриваем,  заводим разговор о разных
разностях.  О  том,  какая прекрасная погода,  как чудесно  пахнет скошенное
сено,  какие  отличные  музыканты  кузнечики,  что  весь  луг  звенит  от их
стрекотания,   --   словом,   разговоров  хватает.  Тумме,   похоже,  хорошо
разбирается в  кузнечиках. Он даже объясняет мне, как они поют. Трут задними
лапками, совсем как скрипачи смычком по струнам.
     Ни с того ни с сего Тумме переводит разговор на Нийдаса:
     --  Впитывает в себя,  словно губка, все слухи подряд,  вот  и перестал
разбираться, где правда, где брехня. Внушает  себе всякую ерунду,  да  еще и
другим настроение портит.
     Что-то с ним  происходит,  с Тааветом  Тумме.  То  ли тоже  расшалились
нервы, то ли Нийдас довел его своими разговорами.
     Смеркается. Под кустом тускло поблескивает винтовка Нийдаса. Он все еще
не вернулся.
     Никому из нас не хочется спать. Сидим, словно сторожа, и курим папиросу
за папиросой. Небось  если бы  Нийдас вернулся, так давно бы уже  храпели. А
теперь сверлим глазами тьму, словно волки.
     В час появляется  командир  взвода и  отдает распоряжение,  чтобы Тумме
вместе с Нийдасом пошли патрулировать шоссе, Тумме говорит, что Нийдаса нет,
что он,  наверно,  заболтался  с  парнями в  соседней роте.  Командир взвода
ругает нарушителей  дисциплины. Я  вызыва-юсь идти вместо  Нийдаса,  и  мы с
Тумме два часа патрулируем по шоссе.
     Вернувшись назад, мы  не  находим  Нийдаса.  Винтовка  его  по-прежнему
валяется под кустом.
     Тумме бормочет себе что-то под нос. До меня долетает только одно слово:
"Паразит".
     Он, видимо, и зол и огорчен.
     Я тоже чувствую себя неважно.
     Нийдас не является и утром.
     Тумме  предлагает мне пойти поискать Хельги  и пого* ворить  с  ней.  Я
уклоняюсь. Не могу себе представить,  о чем говорить с Хельги. Не спрашивать
же мне: "Куда  делся товарищ Нийдас?" Нет, на такое я не осмелюсь. Ни за что
на свете не  стану обижать нашу санитарку. Пускай Таавет Тумме один  сходит.
Как-никак они живут в одном доме, по возрасту Тумме  годится  ей в отцы,  да
Хельги  и  относится  к  нашему  бухгалтеру  будто  к  заботливому  дядюшке.
Расспросы Тумме, конечно, не так ее обидят.  Настроение у  нее, конечно, все
равно  испортится, но  мое присутствие еще больше усложнит положение. Так я,
во всяком случае, чувствую.
     Вернувшись после разговора с Хельги, Таавет Тумме говорит: -- Шкура.
     Это он про  Нийдаса.  Человек он деликатный и не пересказывает мне свой
разговор с Хельги. Попросту сообщает, что Нийдас и в самом деле долгое время
был  вместе с Хельги  -- не то час, не то целых  два, этого девушка не могла
точно вспомнить, --  но потом они  расстались.  Нийдас распрощался, и Хельги
решила, что он спешит вернуться в роту.
     Что делать? Посовещавшись, мы  в конце концов решаем  доложить обо всем
политруку,  --  парень-то  он  свой.  Руутхольм  советует  нам  помедлить  с
официальным рапортом: вдруг Нийдас просто в самоволке? Смешное дело! Люди мы
взрослые,  в истребительный батальон вступили добровольно, а по ночам тайком
убегаем  в  город!  Даже  несмотря  на  то,  что  здесь никому не  запрещают
заглянуть домой, на  работу или, смотря  по  обстоятельствам, еще  куда.  Не
умеем мы соблюдать дисциплину.
     По глазам Тумме я  понимаю,  что  не  очень-то он  верит в  возвращение
Нийдаса. Но кто его знает?
     В  полдень  Хельги заглядывает к  нам  в  роту. Не находит  Тумме --  и
заговаривает со мной. Спрашивает у меня прямо, без всяких подходов, вернулся
ли уже товарищ Нийдас. Приходится сказать ей "нет".
     На глаза Хельги внезапно наворачиваются слезы.
     -- Лживый, лживый, лживый!
     Это вырывается у нее как бы помимо воли. Я пробую успокоить ее, в таких
делах я ужасно неловкий. Если бы я знал, где найти Нийдаса, мигом побежал бы
и приволок бы его силой.
     Вечером мы все трое склоняемся к предположению (порой  и  меня  тянет к
этим вычурным словечкам), что Нийдас  все-таки  дезертировал. Как  еще иначе
назвать его самовольный уход?
     Чувствуем мы себя довольно паршиво. Словно бы он всех нас оплевал.
     На  другой день я спрашиваю Тумме: не  знает  ли он, где  живет Нийдас?
Оказывается, знает.
     -- Так сходим. Скажем ему в лицо, что настоящие люди так не делают. Сам
вступает в истребительный батальон, а потом дает тягу. Прочистим ему мозги.
     Моя  запальчивость  не  очень-то  нравится  Тумме.  Он  говорит  как-то
уклончиво:
     -- Вряд ли, он сидит и ждет нас.
     -- А  все-таки  сходим! -- упрямо  настаиваю я. --  Если  он не  совсем
подонок, то, может, и вернется.
     -- Не вернется. Слишком хорошо я его знаю.
     Но я упрямый. Если уж забору что в голову, не так-то легко меня сбить.
     -- Все равно сходим! Хоть выскажу ему все в лицо.
     --   Я  бы   тоже   высказал,   --   говорит   Тумме,  становясь  вдруг
словоохотливым, -- да не хочется с ним встречаться. Извините меня, но сейчас
я  думаю о'Нийдасе самое плохое.  Мы вчера тут  поспорили и  наговорили друг
другу грубостей.  Я  сказал  ему,  что он  из тех, кто думает только о своей
шкуре.  Кто  от страха, что  другие видят  их  насквозь, напяливает  на себя
панцирь  хитрых высоких слов,  высасывает  из  пальца всякие  предположения,
оправдания и теории,  кто все высмеивает и критикует, да еще ноет и  скулит.
Выходит, лучше плакаться и при этом предоставлять  другим бороться с врагом,
чем самому делать все возможное, чтобы задержать наступление немцев, хотя бы
на миллиметр? Нет, такое умнича-ние и гроша ломаного не стоит.
     Помолчав, он добавляет, как бы смутившись!
     -- Простите, я снова взорвался.
     И, как бы опережая мои слова, заканчивает:
     -- Нам его не перевоспитать.
     Слушаю его и сам себе не верю: неужели это наш бухгалтер?
     Тем не  менее я продолжаю агитировать Тумме.  Я, конечно, тоже перестал
уважать Нийдаса. Ясное дело, если человек смылся из батальона, он и гроша не
стоит.  Теперь,  задним  числом,  и  его  поведение в Пярнумаа  выглядит как
трусость. Он ведь не сделал даже попытки оказать сопротивление  бандитам  --
поплелся  за  ними, словно  овечка. Впрочем, оставим  это. Я хочу  разыскать
Нийдаса  и  поговорить  с  ним  только ради  Хельги.  Уж  очень  она  сейчас
несчастная. Ходит, глупая, с  красными  глазами. Наверное, и улыбнуться не в
силах. Вот если бы она с прежней беззаботностью расхохоталась, тогда я сразу
отстал бы от Тумме.
     Словом, я  не оставляю Тумме в  покое, пока он не соглашается. Политрук
мало верит в нашу миссию, но не запрещает нам сходить в город.
     Тумме оказался прав: мы не застаем Нийдаса. Его мать говорит нам, будто
Энделю дали важное поручение.  Все это весьма туманно, хоть  мать и пытается
объяснить нам, какие ответственные дела возложены на ее сына. Выходит, будто
Нийдаса куда-то командировали. Мы, конечно, не пробалтываемся матери, что ее
сыночек предал своих товарищей. Зачем огорчать старуху? Ей и без нас хватает
забот. Терпеть не могу таких жутко принципиальных типов, которые  видят свое
высокое призвание в том, чтобы растравлять всем душу.
     -- Соврал он, значит, матери, -- сказал я на улице Тумме, догнав его.
     Но ему не хочется болтать, И некоторое время мы идем молча.
     У меня возникает желание  зайти в главную  контору.  Лучше  бы  оно  не
возникало. Я забываю  о  моем разукрашенном синяками лице. Лишь после  того,
как  конторщицы начинают ахать  и охать, я соображаю о  своей промашке. Боже
упаси  от этих конторских барышень! Мужчины, те не стали бы спрашивать: где,
мол, вы так подрались? Меня спасает Тумме.
     -- Наш молодой мастер (черт подери, и он тоже поддевает) попал в плен к
фашистам,  --  сообщает Тумме  очень  серьезным голосом, --  дрался он,  это
точно, и не в кабаке себе на потеху, а воевал с настоящими бандитами.
     В  женщинах  пробуждаются  сочувствие и  любопытство,  и, чтобы  как-то
отделаться,  я  вынужден   сострить,  будто  боксировал  с  самим  Гитлером.
Конторщицы обижаются, но все же оставляют меня в покое.
     Вечером того же дня меня отыскивает в батальоне Ирья. Лийве. Это совсем
выбивает меня из  колеи. Я успеваю заметить, что она совсем растерянна и  не
знает, как приступить к разговору.
     -- Вы попали в Пярнумаа... к ним в руки? -- неуверенно начинает она.
     Я киваю.
     -- Среди них был и Эндель Элиас?
     В  ее  больших  глазах  столько  отчаяния  и боли,  что  я  предпочитаю
смолчать.
     -- Скажите мне честно.
     Я по-прежнему не раскрываю рта.
     -- Говорят, будто вы его видели.
     Тяжело отнимать у человека последнюю надежду. Я этого не умею.
     Качаю  в ответ  головой,  словно  я  немой  и  могу объясняться  только
знаками.
     -- Прошу вас, не скрывайте от меня ничего.
     И  тут  мне  вспоминаются  назойливые расспросы  Руутхольма:  "А ты  не
ошибся?  А  ты уверен, что  это  был наш  инженер?"  До  чего же мне  сейчас
хотелось бы, чтобы я и в самом деле ошибся! А может, я и вправду ошибся?
     -- Нет, я не видел там... главного инженера,
     Ей-богу, в этот миг мне самому кажется, что тогда, в Вали, я обознался.
     Взгляд Ирьи Лийве меняется. Глаза ее как бы оживают.
     -- Это правда?
     -- Кто вам сказал, что я видел Элиаса?
     Она не  отвечает,  но  готов побиться  об  заклад, что  это был Нийдас.
Нийдас же говорил  нам,  что он ходил в наркомат.  Небось  столкнулся там  с
невестой Элиаса и выболтал ей все.
     -- Так, значит, вы не встречали... Элиаса?
     -- Нет.
     Сказав  это,  я почувствовал, что если она задаст  мне  этот  вопрос  в
третий раз, то я не удержусь и скажу правду.
     Сейчас,  когда я снова валяюсь под стогом и гляжу на кучевые облака,  я
уже  не уверен, правильно ли  я  поступил. Может, все-таки следовало сказать
правду.
     За  эти  дни, что  я  провел  в  батальоне,  мне  стало  малость легче.
Во-первых,  немцы  не  подошли  к  Таллину,  их  задержали  возле  Мярьямаа.
Во-вторых, настроение в  батальоне  бодрое Всевозможные слухи  тревожат меня
уже гораздо меньше. Да я их почти и не слышу: ведь Нийдас так и не вернулся.
     Да, бойцы  из  Пярнуского  истребительного  батальона  оказались  не из
пугливых. Прекрасные  ребята -- сам черт им не страшен. Голову на отсечение,
что рота,  попавшая под Хяядемеесте  в окружение,  не  подняла руки вверх, а
мужественно билась до конца.
     Не  знаю,  насколько   глубоко   немцы  продвинулись  на  Тартуском   и
Вильяндиском направлениях. Судя по разговорам, и Тарту и Вильянди уже сданы.
В сводках Информбюро названия эстонских городов все еще не появляются.
     Но теперь я знаю немножно больше насчет  того, что происходит в секторе
Пярну  -- Таллин. Немцам  не удалось  продвинуться  дальше Мярьямаа. По всем
данным, они наткнулись  там на сильное  сопротивление частей  Красной Армии.
Наш истребительный  батальон  по-прежнему занимает  оборону  в районе  между
озером  Харку  и  Мустамяэ,  но  над  Таллином,  кажется,  не  нависает  уже
непосредственной угрозы. Может быть,  через* несколько недель или даже через
несколько  дней положение снова станет  критическим,  но в  настоящий момент
напряжение значительно спало.
     В душе я  доволен, что решено  защищать Таллин до последнего.  Так  или
иначе, Таллин  мы легко не отдадим. Теперь я  уверен почти на  все  сто, что
немцам не овладеть столицей нашей республики.
     Хотя положение на  эстонском  отрезке фронта  стабилизируется, все-таки
моя мама  и  сестры в  ближайшее  время  уедут в эвакуацию.  Какой  им смысл
оставаться  в  самом  пекле боев? Пусть поживут где-нибудь на Волге, а когда
гитлеровцев вышвырнут из Эстонии и всего Советского Союза, приедут назад. Уж
как-нибудь они там проживут. Понятно, покидать свой  дом даже и ненадолго --
дело тяжелое, но  погибнуть от случайной авиабомбы --это уж совсем глупо. Я,
кажется, говорил, что мама  еще раньше собиралась уехать в советский тыл. Но
до  сих  пор я возражал. А мама всегда со  мной  считается,  все равно как с
отцом.
     Думаю,  что  мой  отец был или коммунистом,  или  хотя  бы социалистом.
Конечно, не социалистом из господ, а честным социал-демократом, боровшимся с
буржуазной  властью. Я уже говорил мимоходом, что  однажды в нашей  квартире
был  обыск.  Ничего подозрительного не  нашли, полицейские  и  шпики ушли  с
носом.  Пораскидали  все из  шкафов и  ящиков  столов,  и сестры  мои  очень
испугались,  но я только смотрел на  этих гостей со  злобой.  Позже, когда я
малость  повзрослел,  мама рассказала мне,  что  в  тот  раз  у  нас  искали
запретную литературу, подозревали, что  отец привозит из заграничных  портов
красные  брошюры и  газеты.  Отец и в  самом деле этим занимался, но  ничего
подозрительного он дома не держал, а сразу относил куда следует.
     Я уже побывал у нашего  домохозяина и сказал, чтобы он сохранил за нами
квартиру,  если  мама  и  сестры эвакуируются. Я останусь в  Эстонии  и буду
по-прежнему платить за жилье,  а если со  мной что-нибудь случится, то мама,
когда вернется из России,  уладит все как положено. Хозяин пообещал  мне  не
только сохранить квартиру за нами, но  и последить  за тем, чтобы  ничего из
нашего добра  не  пропало. И я  знаю, он это сказал не просто так,  он слово
сдержит. Он стал какой-то тихий и перестал со мною спорить. Жалуется только,
что сына его все равно призовут в армию, а что тогда  будет с парнем, одному
богу известно.  Я спросил его, где Хуго. Он ответил,  что пошел  работать на
железную дорогу. Я сказал  ему, что с уклоняющимися от мобилизации обходятся
чертовски строго. Хозяин зыркнул на меня пытливо  и  сказал: нет-нет, ни он,
ни   его  Хуго  не  пойдут   против  закона.  Семья  их  всегда  подчинялась
распоряжениям властей. Другое дело, если Хуго по здоровью,  по работе или по
какой другой  причине получит отсрочку и всякое  такое... В конце  концов он
разговорился и посоветовал мне быть поосторожнее и не соваться куда не надо.
В Пярнумаа мне повезло, но в другой  раз может и не сойти  так легко. Откуда
он  узнал,  что было  в  Пярнумаа? Наверно, сестры наболтали. Подслушали мой
разговор с матерью и  разнесли по всему дому. Бабы все такие. И  старухи,  и
девчонки. А  может, просто похвастались: какой, дескать, у них брат? Надо бы
немножко вложить им ума, чтобы научились держать язык за зубами.
     Вот я собираюсь вложить  им  ума,  а  сам ведь  ни  одну из сестер и за
косички  не дернул.  Слишком жалел. Ребята  из нашего района быстро усвоили,
что у Рийны и  Эллен  есть брат. Я уже разогнал нескольких не в меру ретивых
ухажеров.  Небольшая  зарядка  перед  сном  приносит  иногда  пользу.  Но  в
последнее  время  моим  сестрам  что-то  разонравилось  мое  заступничество.
Странный  народ!  Не хотят,  чтобы  их  брат призывал к  порядку слишком  уж
развязных молодчиков. Говорят, я  всех  распугал и никто с ними  не танцует!
Танцуйте, дурочки, но с теми, кто не норовит в первый  же вечер целоваться с
вами в  подворотне. Вот стукнет вам по шестнадцать, тогда обе получите волю,
но  не раньше. Рийне уже скоро будет шестнадцать, а вот  Эллен  придется еще
немножко потерпеть.
     Ну,  я,  конечно,  преувеличиваю.  Во-первых,  сестры  мои  никакие  не
вертихвостки,  а во-вторых,  я вмешиваюсь только тогда, когда они  сами же и
просят избавить их от слишком назойливых кавалеров.
     Честно говоря, жаль, что они уедут. Вздорные они, конечно, и кокетки, и
пустомели, и ветреницы, и язвы, и непослушные, и  своенравные, и вообще ужас
какие невыносимые, но уж больно я к ним привык. Ведь они мои сестры, и кто о
них  позаботится  там, в  России? Ну, ясное  дело,  мама. Но разве  ей одной
справиться со всеми заботами?
     Во время  политбеседы  у нас возник спор.  Нашему  политруку  нравится,
когда ребята не поддакивают каждому его слову, а высказывают и свое  мнение.
Он не из  тех начальников,  кто  любит  без конца командовать и поучать. Еще
вчера  Руутхольм  сказал мне, что  вообще-то  он как  политработник тут и не
нужен. "Ну что я  вам  буду объяснять, если вы все  и сами понимаете так  же
хорошо,  как  я.  Ведь  если  бы  не  понимали,  так  и  не  вступили  бы  в
истребительный батальон".  Он,  конечно, немножко  преувеличивает.  Из  всех
людей в нашей роте он, безусловно, лучше всех разбирается  в политике. Сразу
видно,  что  проглотил пропасть  умных книг, про империализм рассуждает так,
будто сам был президентом какого-нибудь международного концерна. И  ведь при
этом  ходил  в  школу  не  больше  моего,  а  меньше.  Откуда  же  монтажник
центрального отопления мог набраться столько ума? Не всему же он научился за
тот год, что проработал директором.  Поразительный,  ей-богу, человек -- все
лучше это вижу. Впрочем, хватит о Руутхольме, уж очень я отвлекаюсь.
     Спор начал я. А именно,  заявил,  что в  Эстонии происходит гражданская
война.  Прямо  не  дает  покоя, что в  Пярнумаа оказалось так  много  лесных
братьев и что они вели себя  так нагло. До поездки на особое задание меня не
особенно  беспокоили  разговоры  о  бандитах.  Экая  важность, думал я, если
один-другой сумасшедший засел в  кустах! Но в Вали я убедился,  что дело это
вовсе не такое  простое. А  после увиденного  в Вяндре  я  понял, что лесные
братья  -- сила  совсем  не шуточная. И вдруг меня шарахнуло, будто громом с
ясного неба: не происходит ли у нас в Эстонии нечто такое, что было в России
после Октябрьской  революции  и  про  что  написано в "Кратком  курсе". Не в
таком, разумеется, масштабе, не  с таким, разумеется, четким делением на два
фронта, но, по сути, в общем-то похожее.
     Мне было очень интересно, что на это скажет Руутхольм.
     Политрук не согласился со  мной.  По  его  мнению,  я  преувеличил роль
бандитизма. В лице лесных братьев мы, как он уверяет, имеем дело вовсе  не с
организованной   военной   силой,   а  с   крошечными   отрядами  буржуазии,
действующими  хаотически  и  вразброс. А  гражданская  война --  это  совсем
другое, чем разгон бандитских шаек, захватывающих  провинциальные исполкомы.
Диверсионные акты лесных братьев еще не могут изменить характера войны. Даже
и с чисто  эстонской  точки зрения,  главное в ней --  всенародная  борьба с
немецким фашизмом.
     И  тут спор сразу стал  общим.  Мне  очень нравится,  что Руутхольм  не
считает  нас мальчишками, чье дело -- лишь запоминать  и  заучивать все  то,
чему он нас учит, как воспитатель по должности и призванию.
     Деревня   поддержал   меня.   Он   рассказал,  что  в  сороковом   году
кайтселийтовцы  из  крупных  хуторян  закопали  или  спрятали  иным  манером
винтовки, патроны и даже  пулеметы. Они явно  радовались началу войны и, чем
дальше  отступала Красная Армия, вели себя все наглее. Новоземельцам открыто
угрожали  местью,  и   едва  распространились  слухи,  что  немецкие  войска
захватили Ригу и подходят к границам Эстонии, как в деревнях и  на проселках
загремели  выстрелы.  В  городах,  б