м. Нийдас не  вылез из  кузова, только перегнулся  ко мне через борт  и
сказал укоризненно:
     -- Ну и младенец же ты!
     Все мое оживление улетучилось. Я поплелся назад к своей машине.
     Возле нашего грузовика о  чем-то спорили.  Кто-то требовал на  четверть
часа машину, потому что ему необходимо вернуться за женой.
     -- А зачем она осталась?
     -- Так  вы ведь  сами  сказали ей  в десять утра,  что все разговоры об
эвакуации -- это паника. А мне самому посоветовали выйти на работу.
     Незнакомец продолжал настаивать, что машина необходима ему во что бы то
ни  стало. Жена его  коммунистка,  и нельзя же,  чтобы она попала  в  руки к
немцам.
     Комиссар "истребительного батальона попытался утихомирить его:
     --  Теперь уж ничего не поделаешь.  Не хотите  же  вы и  сами угодить к
немцам?
     Незнакомец обвел по очереди глазами всех и, не сказав ни слова, быстрым
шагом пошел назад к мосту.
     Минут  через десять по ту сторону реки послышались  выстрелы.  Пярнусцы
сказали, что стреляют где-то возле электростанции.
     Кто-то спросил, слили ли бензин  из  цистерн нефтебазы или оставили его
немцам? Все вокруг лишь угрюмо пожали плечами. Вскоре перестрелка затихла.
     Нийдас опять  оказался  прав:  чуть  погодя  мы  тронулись.  В траншеи,
вырытые на  берегу Пярну, не  спустился ни один красноармеец,  ни  один боец
истребительного батальона.
     Я,  конечно,  не спец по  военным  делам,  но неужели мы  не сумели  бы
задержать немцев  на реке Пярну хоть на несколько дней, а может,  даже и  на
неделю-другую?  Правда,  красноармейцев в Пярну было  немного. Всего-навсего
охрана аэродрома  и  еще одна небольшая часть. Видимо, ребята  из Латышского
истребительного батальона были правы: основные  силы Красной Армии отступили
не на север, а на восток. Так  или иначе, никаких крупных отступающих частей
в Пярну еще не  видели.  Видно, не по  силам  мне  разбираться  в  тонкостях
тактики и стратегии. Ирония здесь не очень-то уместна, л понимаю, но не могу
я поддакивать Нийдасу, будто  большинство наших дивизий уже либо уничтожены,
либо попали в плен и частей,  которые могли бы защищать Эстонию, попросту не
существует. Не могу я и не хочу верить Нийдасу.
     Сидя на корточках в  грузовике, мчащемся к  Таллину,  я  рассуждал  про
себя, что, если бы все воинские силы,  находящиеся в окрестностях  Пярну, --
мелкие  соединения  Красной  Армии,  пограничники,  милиция,  истребительный
батальон -- заняли оборону на северном берегу реки, нам наверняка удалось бы
задержать вра га. Ну хотя бы на  день. К тому, же все говорят, что  немецких
войск  здесь не так уж много. Речь идет не то о десанте человек в семьсот --
восемьсот, не то о передовой разведывательной части.
     В  голове теснятся все новые и  новые вопросы, на которые ни сам  я  и,
видимо, никто из моих спутников не может ответить.
     Километров  через  десять  опять  останавливаемся.  Спрашиваю,  что  за
местность. Мне отвечают:  Нурмин-ский мост. Но я что-то проглядел  и реку  и
мост. Не до них мне было из-за всех этих мыслей.
     И  тут вдруг я слышу, будто именно здесь хотят дать  бой немцам. Я вижу
мелкий узкий ручей, и в  голове у меня опять полная каша. Широкую и глубокую
реку  Пярну  с  готовыми окопами на  прибрежном  косогоре  мы  оставляем без
единого выстрела, а на берегу этого жалкого ручья хотим принять бой... Какой
тут смысл?
     -- Лучше поздно, чем никогда.
     Кто это сказал?
     Какая разница кто? Я снова спрыгиваю с машины.
     Нашу колонну обгоняют армейские грузовики...
     Часть бойцов истребительного батальона в самом деле занимает позицию на
берегу ручья.
     Возле  моста  возникает  оживленная  толчея.  Я  вижу,  как  командиры,
разговаривавшие с секретарем, пытаются остановить проносящиеся мимо воинские
машины.  Я  бегу  к  ним,  будто  я  в  состоянии  остановить   грузовики  с
красноармейцами.
     Чем ближе я подбегаю к мосту, тем отчетливее слышу раздраженные голоса,
ругань, приказы.  Майор в летной форме  стоит посреди  шоссе, машет руками и
кричит. На  него чуть  не  налетает  тяжелый  грузовик.  Пролетающим с ревом
машинам  нет  до него никакого  дела. Некоторые грузовики  сбавляют, правда,
скорость и даже  останавливаются, но тут же срываются с места. Лицо у майора
багровеет, он разозлен.
     Военные, не сумевшие остановить ни одной машины,  разводят руками. Один
из них ругается.
     Немцам так  и  не  дали боя  на этом  рубеже. Воинские машины  не хотят
подчиняться приказу чужих командиров:  пошли вы, дескать,  куда  подальше, у
нас свой приказ.
     Дальнейший путь в Таллин запомнился мне как безостановочная сумасшедшая
гонка. Мы задерживаемся  еще в Пярну-Яагупи и Мярьямаа, но оба раза поскорее
срываемся дальше.  В Пярну-Яагупи  истребительный  батальон отстал  от  нас.
Сказали, будто он вместе с  одной  красноармейской частью в самом деле занял
там  оборону.  В  Мярьямаа  мне  запомнились  напуганные   женщины,  которые
требовали, чтобы мы  немедленно  ехали дальше. Потом нас атакуют самолеты, и
минут двадцать мы лежим на  животе в придорожных кюветах, а как только налет
кончается, опять гоним дальше. В Арудевахе нам попадается навстречу какая-то
красноармейская автоколонна, но я почти не замечаю ее.
     В Таллин прибываем почти затемно. Автоколонна пярнуского актива едет на
Ласнамяэ и только там располагается на  ночлег.  Говорят,  ранним  утром они
поедут дальше, в Нарву.
     --  Если бы  нас  не прикрепили к горкому,  черт его знает,  чем бы это
кончилось  для  нас, -- сказал мне  Ний-дас в  Кадриорге. --  Истребительная
рота, которую послали в Хяядемеесте,  так и  не вернулась.  Немцы зашли им в
тыл...
     Неужели он и впрямь считает, будто судьба войны уже решена?
     И вдруг  меня  словно по голове  шарахнуло: а что,  если  завтра  немцы
подойдут к Таллину?


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
     ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
     Теплый вечер. Стрекочут кузнечики.
     Заложив  руки  под  голову, лежу  на  спине и смотрю  на редкие  клочья
облаков,  такие  переменчивые  по  краскам. Сперва  они были  белые,  словно
громадные пышные,  мохнатые  куски ваты. Потом нежно  зарозовели, а по краям
стали  темными.  Солнце давно  опустилось  за  лес,  растущий на  каменистом
склоне. А когда мы прибыли, оно еще светило высоко над верхушками.
     Лежать не  очень приятно  -- сено колется, но  двигаться  лень.  Я  еще
чертовски усталый. А  потом подумаешь: большое дело -- индийские факиры спят
на гвоздях, а я не могу полежать на каких-то колючках.
     Пахнет свежескошенной травой.
     Кто-то говорит:
     -- Стоит погодка.
     Это Деревня. Так я называю  мысленно высокого, крепкокостного человека,
который  появился в роте, пока мы  были  в  отъезде. Он  и  в самом деле  из
деревни--  это все знают. Рассказывают еще,  что серые  бароны перебили  его
семью. Ворвались под вечер в дом, застрелили жену и детей. Одни говорят, что
у  него было трое детей --  дочка  и двое  мальчишек, другие утверждают, что
двое -- парень и девочка. Но есть и такие болваны, которые все еще не верят,
будто кто-то убивает детей и женщин.  Съездили  бы с  нами в  эту поездочку,
небось перестали бы пожимать плечами.
     Деревня слегка  напоминает мне милиционера из Вали, Юулиуса  Вахтрамяэ.
До  чего же хочется знать, что с ним сейчас. Если он остался в Вали, так его
наверняка расстреляли. Буржуи в Пярнумаа распоясались:
     -- Самая погодка для сенокоса.

     Это  говорит Руутхольм. Вот уж кто двужильный!  Ни дня не  провалялся в
постели. Даже в поликлинику не сходил. Такие, как  он, никогда не дадут себе
пощады, пока в них душа жива. От него я узнал фамилию флотского  лейтенанта,
который спас  мне  жизнь. Вечером, как только мы прибыли в Таллин, Руутхольм
явился  в штаб к пограничникам и рассказал о том, что  мы видели в Валге,  в
Пярнумаа, от  пограничников-то  он  и  узнал  имя  нашего  спутника:  Сергей
Архипович Денисов.
     Сергей Архипович Денисов. Этого имени я никогда не забуду.
     До меня доносятся голоса, я отрываю глаза от облаков, перевожу взгляд в
сторону. Метрах в двадцати от меня сидят возле стога наш политрук, Деревня и
другие. Всех я еще не знаю. Да  и не диво:  нас не было целую неделю, только
позавчера  ночью  вернулись. В  роте  появились  новые  ребята,  а  кого-то,
наоборот, перевели от нас.
     Странно,  до чего отчетливо доносится от стога каждое слово.  Уж очень,
значит, тихо.
     Хотя, в общем-то, как сказать. Все вокруг полно стрекотания кузнечиков.
Кузнечики? Интересно, кузнечики, кобылки и сверчки -- это все одно и то  же?
Или все  они разной породы?  Я рос на  городской мостовой  и всего  этого не
знаю.  В деревне  почти  не  жил.  Когда-то, несколько  лет назад, во  время
школьных  каникул,  я прожил месяц  у своего дяди, у которого была  такая же
маленькая  бобыльская усадьба, как и у Деревни,  судя по его рассказам. Хотя
нет,  у  Деревни, наверно, участок  побольше.  Ему  прирезали земли.  Он был
членом волостной  земельной комиссии, раздавал землю другим, да  и сам  тоже
получил. За это серые бароны и  хотели- его убить. А может, моему  дяде тоже
прирезали пару гектаров? Значит, и с ним могли разделаться?
     Хоть  я и городской,  мне в  деревне  нравится.  Даже  и  теперь,  хоть
взрослым я  почти не попадал в деревню. Проезжать на  велосипеде по шоссе --
это еще  не  значит  жить  в деревне. Последнее самое  лучшее воспоминание о
деревне у меня --  о Меривялья. Прошлой весной мы там проводили воду на одну
дачу. Иногда  не успевали вечером вернуться в  город  и ночевали на месте. В
первое  же утро  я проснулся от пения  соловьев.  Сразу  за  домом начинался
низкий лесок, вернее сказать, кустарник,  где росло много черемухи; в ней-то
и заливались соловьи. Ничего подобного я еще не слыхивал. Невероятно мне это
понравилось.  Я вышел на  крыльцо, чтобы послушать лучше. Можно было бы  еще
поваляться -- солнце только-только начало всходить, но спать  я  уже не мог.
До  того красиво они  щелкали, заливались трелями, свистели, выводили всякие
колена.
     Но  разве Меривялья можно  назвать  деревней? Пожалуй,  нет. Как и этот
покос в  Харку,  пересеченный глубоким противотанковым  рвом, в котором  наш
батальон  занял оборону. Просто пригород.  Отсюда  до  Нымме, Лиллекюла  или
Пельгулинна камнем добросишь. Если встать в полный  рост и посмотреть назад,
то  отчетливо увидишь  зубчатые  стены  Тоомпеа,  башенку  Карловой  церкви,
фабричные трубы и крыши окраины.
     Тем не менее наш батальон расположился в ожидании немцев именно тут.
     Далеко ли от нас фашисты?
     Я видел их два дня назад в Пярну. Нет, вру. Ни одного немца я не видел.
Потом я слышал, будто возле Пярну-Яагупи  натиск немцев попытались сдержать.
Но после часа или двух боев пришлось все-таки отступить.
     Неохота  про   все  это  думать.  Каждый  раз,  едва  подумаешь,  комок
подступает к горлу. Лучше заниматься чем угодно, лишь  бы отделаться от этих
проклятых мыслей.
     Ребята, которые знают, что  мы вернулись из Пярну, без конца  пристают,
чтобы  я рассказал,  как  там все  было.  Мол,  неужели  правда,  что  немцы
захватили  на Рижском направлении  Пярну и  Мярьямаа  и сегодня  ночью могут
подойти к Таллину?
     Чертовски неприятно подтверждать, что да, враги уже в Пярну. Но врать я
не могу. Правда в тысячу раз лучше самой святой лжи. О  падении Пярну газеты
не  сообщали. Город  сдали  совсем недавно,  фронт у нас огромный. Но  из-за
того,  что  нет  информации, люди  нервничают. А неосведомленность -- лучшая
почва для слухов. И слухи ходят самые разные.
     Самый страшный из них -- будто основные силы Красной Армии уже разбиты.
Будто  немецкие  брониро-. ванные  клинья раскололи наши  войска  на  мелкие
части, общее руководство  парализовано,  и дивизии  и даже  целые армии  без
конца попадают в окружение. Будто срок взятия немцами Москвы зависит  уже не
от  нашего сопротивления, а  только от скорости продвижения немецких ударных
частей. Не  верю  я,  не хочу верить этим  разговорам, а вот Нийдас уверяет,
будто все это так я есть. "Сам же ведь видел, что было в Валге и в Пярну..."
     Ясное дело, я все видел. Но, несмотря на это, не хочу и  не могу верить
тому,  что сопротивление Красной Армии сломлено. Я  не перестал надеяться. И
по-прежнему жду нашего контрнаступления,
     Я рассказал Руутхольму про инженера Элиаса.
     -- А ты не ошибся? Ты уверен, что это и впрямь был наш главный инженер?
     В общем, приставал он ко  мне, словно  к  ребенку, хотя  оказалось, что
Нийдас опередил меня, только Руут-хольм не захотел ему поверить.
     Я стоял на своем. И  заметил, что мой рассказ очень удручил Руутхольма.
Конечно, то,  чтр я узнал  Элиаса,  меня  самого тоже не  обрадовало, но для
Руутхольма это оказалось еще большим ударом. Он даже упрекнул меня, почему я
не сказал ему про  Элиаса сразу, тогда нам удалось бы  разведать кое-что  об
инженере еще в Вали. Я уклонился от  ответа и начал рассказывать, что с нами
было дальше, в Пярну.
     Нийдас уже успел рассказать ему и об этом. Но Ру-утхольм и тут не очень
ему поверил.
     Мне  отчаянно  захотелось вдруг вскочить и заорать, что ожидать вот так
немцев -- это глупость и даже предательство. Не здесь,  под самым  Таллином,
должны мы поджидать противника,  нет, надо  двинуться фашистам навстречу. Но
запал мой тут же сникает, в душе  остается лишь  недовольство всем этим. Для
того я, выходит, вступил в истребительный батальон,' чтобы валяться на сене?
И самый мучительный из  всех этих страхов: а вдруг и в Таллине произойдет то
же самое, что в Пярну?
     Нийдас побывал утром в городе и теперь ходит  сам не свой. Главный штаб
флота уже перебрался на корабли. Райкомы и наркоматы не  то  уже выехали  из
Таллина, не то выезжают.
     -- Ну и пристраивался бы в распоряжение какого-нибудь наркомата!
     Он посмотрел на меня, как на полоумного.
     -- Полегче, братец. Если бы не я,  не уйти бы тебе из Пярну живым. Я не
меньший  советский  патриот,  чем  ты.  Но,  к  счастью, не  страдаю куриной
слепотой.
     Чем лучше я узнаю  Нийдаса, тем он мне невыноси мее. Нет, в самом деле,
мы с ним скоро вконец разругаемся.
     Бухгалтера  Тумме тоже злят разговоры Нийдаса. Он, конечно, воспитаннее
меня и не позволяет себе отбрить заведующего мастерской едким словцом.
     Пялиться  на облака -- это  все-таки  не спасает от мучительных мыслей.
Мысли возникают сами по себе, никак от них не отвяжешься.
     Я поворачиваюсь на  бок и снова говорю себе, что  неплохо бы  подложить
под бок охапку сена,  А потом думаю: все равно это идиотство -- валяться тут
и пялиться на  облака. Но что  же мне  делать? Наше  боевое задание -- ждать
противника -- разве не все едино,  как в ожидании убивать время: стоя,  сидя
или лежа.
     Поворачиваю  голову и вижу  перед собой  ноги. Две  голые девичьи ноги,
подколенки и край платья. Стройные, загорелые ноги так близко от меня, что я
мог бы коснуться их, если бы захотел. Но я не  смею и  не хочу этого. Я даже
пугаюсь, мне вдруг становится жарко. В тот же миг я понимаю, что меня просто
не заметили, и перестаю дышать, чтобы не привлекать к себе внимания девушки.
К  счастью,  ноги  начинают удаляться, и я могу наконец-то перевести  дух. Я
набираю  в  легкие  побольше  воздуха,  но набираю  все-таки с опаской, чтоб
Хельги не оглянулась. Не хочу смущать ее.
     Чудно -- мне все еще жарко. Я смотрю, как наша санитарка  удаляется,  и
мне вдруг  становится жаль, что она уходит. Что она не заметила меня и что я
не  рискнул  вздохнуть  погромче.  Вот   бы   славно   перекинуться   с  ней
словцом-другим. Ну, хоть  про облака:  какие они разные  каждую  минуту, как
меняют цвет, если бы уж не пришло в голову ничего поумнее. Или, к примеру, о
немцах, которые могут явиться сюда с часу на час. Хотя нет: о войне и о том,
что нас ожидает, я бы  не хотел с  ней говорить,  лучше  о чем-нибудь совсем
другом, более приятном. О чем-нибудь таком, что  не гнетет душу,  о чем было
бы легко и приятно  разговаривать.  Наверняка  сказал бы что-нибудь пустое и
никчемное -- при женщинах я всегда  теряюсь. Вот Нийдас, тот наоборот: так и
расплывается...
     Будь у меня  человеческое лицо,  тогда  хоть  окликнул бы ее, но небось
глазеть  на меня  --  радость  небольшая.  Вся щека и  бровь в  сине-лиловых
пятнах,  самому  и  то  страшно  смотреть  в зеркало.  Хельги  меня  жалеет.
Руут-хольм почти силой сволок меня к батальонному врачу, после чего Хельги и
сказала,  что  ей меня  жалко.  И  еще  сказала,  что  мы  вели  себя  очечь
мужественно. Мне сквозь землю хотелось провалиться.  Слава богу, что она  не
сказала "героически", а то  совсем бы оглушила.  Черт его знает, чего ей там
напел Нийдас. Если  для того,  чтобы стать героем, только и требуется, чтобы
вытерпеть хорошую взбучку, тогда каждый второй парень настоящий Калевипоэг.
     Хельги идет вправо, где лежат рядом Тумче и Нийдас. Конечно, ради этого
Нийдаса. Сам  себя не понимаю, но  не .хотелось бы, чтобы  она  подходила  к
Нийдасу.  Бог  его знает,  но  вряд ли на кого другого я стал бы смотреть  с
таким же удовольствием,  как  на нее. Чем  старше  я становлюсь,  тем больше
начинаю понимать,  что  человек  чертовски сложное  существо.  Он редко  сам
понимает, чего хочет, а еще реже поступает так, как ему следовало бы.
     Подойдя  к  Тумме  и  Нийдасу, Хельги садится рядом с ними. Подтягивает
по-девчоночьи коленки и одергивает платье.
     Я  слышу,  о чем  они  разговаривают. Правила  хорошего тона запрещают,
конечно, подслушивать чужие разговоры, но что же мне делать, если мне слышна
каждое  слово? Хотя не приходится отрицать, что временами я должен напрягать
слух, чтобы чего не упустить.
     Тумме говорит заботливо:
     -- Смотри не простудись.
     Он  разговаривает  с  Хельги  по-отцовски.  Не  то  что  Нийдас  с  его
медоточивым до приторности голосом.
     --  Я не  мерзлячка, -- говорит девочка.  Странно, для меня она все еще
девочка, а не девушка. -- Сегодня теплый вечер.
     -- Скоро станет прохладно, вон из лощины туман поднимается.
     Это говорит Тумме.
     По  непонятной  причине Нийдас  не очень торопится вступить в разговор.
Лежит,  помалкивает.  Неужели  он  решил   ограничиться   на   сегодня  лишь
многозначительными взглядами?  Озлобился  я на Нийдаса, но тут  уж ничего не
поделаешь.
     -- И в самом деле туман.
     Это уже голос Нийдаса.
     Хельги.  Что-то скучно становится. Заставили  нас  тут  (она показывает
рукой на город) сидеть, надоело.
     Нийдас. Да вот и мы не знаем, чем бы заняться (эти слова я едва слышу).
Никто здесь ничего не знает. Вы не знаете, Таавет не знает, я не знаю (голос
его звучит  все  глуше). Комроты не знает -- я только  что говорил с ним, --
комбат тоже не знает. С последним я, правда, не беседовал (господи боже мой,
какие тонкие слова он употребляет!), но если бы знал он, так знали бы и мы.
     Хельги. Так вы думаете, немцы уже близко?
     Нийдас. Завтра уже могут подойти к Таллину.
     Хельги. Неужели это правда?
     Нийдас. К сожалению, да.
     Тумме. Да не верь ты ему.
     Хельги. Вы меня прямо испугали.
     Я срываю стебелек и начинаю яростно грызть его.
     Нийдас. Надо привыкать. После того,  что я пережил в Пярну, меня больше
ничем не удивишь и не испугаешь.
     Нет,  честное  слово, настоящая  свинья. Ни  с  кем  он  не  смеет  так
разговаривать, а уж тем более с Хельги, которая ждет какого-то чуда.
     Тумме. Удивляюсь я словам твоим, удивляюсь.
     Вот  это  настоящий  человек  --  наш  бухгалтер.  А  я-то  считал  его
аполитичным интеллигентом! Когда же наконец я научусь разбираться в людях?
     Хельги  смеется.  Чудесная девушка!  Как  бы там,  на  фронте, ни  было
тяжело,  опускать  голову  все равно нельзя. Терпеть  не могу патетики,  но,
по-видимому, иногда она чертовски нужна.
     Чем занимается Нийдас, я не вижу и не слышу.
     Но тут раздается его голос: