ая  прихоть  бессловесной
природы  (при  чем  тут  Хото-Арджанг?!),  лежала  под  ногами  и  самим
присутствием своим ломала все планы, крушила все предначертания, сводила
на  нет  все  созданное  долгими   годами   изнурительных   сражений   и
непосильного труда!
   И совсем иное занимало в этот момент лейтенанта Аршакуни.
   Что скрывать, когда-то в училище,  совсем  еще  зеленым  восторженным
салабоном, драя полы гальюна, Андрей мечтал о  подвигах.  Полновесных  и
громогласных. Таких, чтобы все окружающие, по крайней мере посвященные в
тайну его профессии, даже наглые старшины, да что там - даже  противники
(а  что,  среди  них,  по  слухам,  немало  вполне   приличных   ребят!)
уважительно хмыкали, услыхав фамилию Аршакуни.
   К середине третьего курса мечты потускнели, к выпуску -  окончательно
развеялись.
   "В жизни всегда есть место подвигу",  -  сказал,  кажется,  кто-то  в
славные старые времена. Не исключено. Увы, теперь  война  -  всего  лишь
пародия  на  жизнь,  рутинная  повседневная  пахота,  не  предполагающая
особого героизма. "Боевая операция есть взаимодействие суммы  тактически
автономных единиц, гармонично образующих единое стратегическое целое"  -
это, увы, аксиома, а с классикой не принято спорить, и мало что  зависит
всерьез от одной-единственной единицы живой силы, пусть даже сидящей  за
пультом сверхтяжелого танка.
   Но сегодня, вопреки всем аксиомам, подвиг был  близок,  как  никогда!
Сумей "тристасороковка" каким-то чудом  перенестись  на  противоположный
край провала, ворота Барал-Гура  были  бы  вскрыты.  Даже  самая  мощная
имперская артиллерия не смогла бы помешать лейтенанту Аршакуни, исполняя
свой долг, вдоль и поперек раскромсать укрепрайон и проложить  дорогу  к
воротам столицы отборным миньтау, закаленным в боях гвардейским дивизиям
друга Джугая.
   От досады Андрей кусал губы: "тристасороковка"  умела  многое,  может
быть, даже сверх того, но летать она не могла. А самолеты, как, впрочем,
и геликоптеры, даже легчайшие, в  дархайских  туманах  были  практически
бесполезными, слишком легко бьющимися игрушками.
   Знал это и Вождь.
   Но десять миньтау, без малого сто тысяч готовых на все борцов, стояли
за его спиной и не сомневались  ни  в  чем,  терпеливо  ожидая  приказа,
точного и беспрекословного, как всегда. В отличие от Вождя, борцы твердо
знали: невозможного нет. Светоносно озаривший поля многолетних сражений,
закаленный в пламени Кай-Лаонской победы, полководческий гений  Любимого
и Родного не может не указать единственно верный путь...
   И Юх Джугай запретил себе сомневаться.
   "Если помочь может лишь чудо - значит, чудо должно  произойти,  иного
попросту не дано!" - подумал он и несколько расслабился. И  миг  спустя,
словно отвечая на невысказанное,  из  глубины  строя,  раздвинув  первую
шеренгу борцов, к краю пропасти вышел  морщинистый  согбенный  старец  в
истрепанной рясе нищенствующего монаха...
   На крючковатый бродяжий посох опирался он, и нечто похожее на  слабое
трепещущее сияние мерцало вокруг бритой досиня головы.
   Потом скажут: он явился неведомо откуда.
   И спросят: но кто же он был таков?
   И добавят, округлив глаза: а был ли вообще?
   Но все это будет потом, позже, много позже. А сейчас монах выцветшими
глазами посмотрел вниз, в залитую туманом,  курящуюся  глубину,  перевел
взгляд  на  Любимого  и  Родного  и  проговорил  совсем  не  старческим,
неожиданно сильным голосом:
   - Однако и так еще заповедал Хото-Арджанг:  придет  неизбежный  день,
когда вера, обретя плоть и кровь, снимет заклятие с пропасти!
   Сказал - и сгинул, словно и не было его, лишь отзвуки последних  слов
долго еще не умирали в звонком  безветрии  гор  да  несколько  мгновений
спустя где-то далеко внизу зашуршали осыпающиеся камни.
   И тогда, впервые за многие годы, ченги не стали ждать приказа Вождя.
   - Дай-дан-дао-ду!
   Сомкнутыми рядами, держа строй, борцы двинулись к обрыву. Они  шагали
в пустоту один за другим, как стояли -  шеренгами,  повзводно,  поротно,
кай за каем и дао за дао, вместе  с  десятниками,  сотниками,  вместе  с
гордыми птицами токон на багровых древках. Они исчезали, и  ни  один  из
уходящих не дрогнул, не замедлил шага. Лишь автоматы оставались там, где
только что стояли  люди  -  оружие  нужно  беречь,  оно  еще  пригодится
сыновьям. И еще, не сговариваясь, остались на месте командиры, начиная с
кайченгов, потому что они, обученные руководить и вдохновлять, сознавали
свою ценность: ведь недаром же еще девять лет назад, выступая на  втором
слете младших десятников, Любимый и Родной четко указал: "Без командиров
не решается ни одна задача".
   Не случалось еще подобного под небом  Дархая:  история  творила  себя
сама, не оглядываясь на Вождя, даже не спрашивая его мнения.  Но  каждый
из тех, кто проходил мимо Юх Джугая, успевал посмотреть ему  в  глаза  с
любовью и восторгом. И что в сравнении  с  этими  прощальными  взглядами
была своенравная дура История! Ведь даже  все  видавшие  горные  вершины
изумленно замерли  и  на  миг  раздвинули  туманную  кисею,  потрясенные
невиданным зрелищем.
   Любимый и Родной стоял молча, пытаясь не пропустить ни  одного  лица,
ответить на  все  последние  непроизнесенные  слова  -  видимо,  у  него
получалось это, и борцы, исчезая за кромкой обрыва, улыбались...
   Нагромождение тел росло слой за слоем. Пропасти уже  почти  не  было,
когда в абсолютной тишине А Ладжок почти угрожающе произнес:
   - Смотри, Далекий Брат: идеи квэхва двигают горы!
   Любимый и Родной встрепенулся. На миг ему показалось, что  рядом,  за
спиной, вопреки всему, стоит таученг Нол Сарджо, потому  что  именно  он
сказал бы сейчас именно эти слова. Но Тигра-с-Горы, конечно же, не  было
здесь и не могло быть. И тогда, порывисто шагнув к пареньку,  сказавшему
слова Нола, Любимый и Родной обнял его за худенькие плечи и замер. Он не
сказал ничего, но юный  даоченг  ощутил  биение  жаркого  сердца  Вождя,
словно передающего ему частицу своей  вдохновенной  страсти,  и  осознал
вдруг, ясно и неотвратимо, что отныне Любимый и Родной не  просто  верит
ему как одному из борцов - но  доверяет  безгранично,  как  доверял  тем
самым первым своим ученикам, из которых почти никто  не  дожил  до  этих
дней.
   - Далекий Брат, - поверх плеча Ладжока Юх Джугай неотрывно смотрел  в
глаза Андрею, и взгляд его полыхал темным огнем, -  нет  больше  преград
перед Армией Свободы. Впереди Барал-Гур. Промедление смерти подобно.
   Ни слова больше не вымолвил он, но Андрей понял.
   И вздрогнул.
   Преграды действительно не было. Сколь бы ни  велика  была  мифическая
мощь Хото-Арджанга, сила его заклятий не смогла устоять  против  веры  и
воли людей,  и  жертвенность  человека  превозмогла  колдовство  древних
заклятий...
   Борцы уже не исчезали за  кромкой,  они  просто  укладывались  -  без
всякой суеты, деловито и обстоятельно выбирая места,  кто  вверх  лицом,
кто вниз. Время от времени то один, то другой из лежащих в верхнем  слое
чуть приподнимался и сдавленно выкрикивал:
   - Дай-дан-дао-ду!
   Андрей протер глаза, но страшный мираж  не  рассеивался:  живой  мост
натужно покряхтывал и  шевелился.  Веко  Любимого  и  Родного  судорожно
дернулось.
   - Не медли же!
   Андрей на секунду представил, как воздушная подушка "Т-340"  закрутит
и  превратит  в  бесформенное  месиво   этих   кряхтящих,   копошащихся,
устраивающихся поудобнее людей, и едва сдержал тошноту. Стало жутко.  Он
попытался что-то сказать, но Вождь уже не слушал, он шел к людям - туда,
к краю бывшего обрыва.
   Перед тем как лечь там, рядом с  борцами,  среди  них,  равным  среди
равных, он обернулся в последний раз.
   - Миньтаученг А Ладжок! Помни: главное, чтобы люди были довольны. И -
слушай мой приказ: ты войдешь в Барал-Гур на броне. Исполняй!
   Ладжок мученически скривился. Дважды  глубоко-глубоко  втянул  мокрый
воздух. Негнущимися пальцами достал из кобуры пистолет и, уперев ствол в
поясницу остолбеневшему Андрею, прошипел:
   - Поспеши, Далекий Брат! Борцы устали ждать...
   Действительно, три оставшихся миньтау были готовы к атаке.  Заливаясь
холодным потом, Андрей почти упал на ставшее  вдруг  невыносимо  жестким
сиденье и, не открывая глаз, врубил двигатель.
   Мотор ровно заурчал...

***

   ОМГА сообщает:
   ...Магистр психиатрии и общей гомеопатии,  достопочтенный  доктор  ди
Монтекассино утверждает: "Только экстракт плодов ла способен вернуть вам
остроту чувств и безотказность потенции!"
   ...Большая Дума Лиги Друзей Живого  отмежевалась  от  экстремистского
выпада одной из активисток ЛДЖ, госпожи Эльмиры Минуллиной,  приковавшей
себя цепями к воротам Центрального пищевого комбината  в  знак  протеста
против потребления продуктов  животного  происхождения.  "Наше  движение
старается избегать крайностей", - заявляют функционеры Лиги.
   ...Конференция по проблемам использования боэция возобновила  работу.
На  повестке  дня  -  обсуждение  пакета  предложений   по   организации
совместных разработок. Скандально известный  доктор  Рубин  отказывается
объяснить причины своего досрочного отбытия из Порт-Робеспьера.
   ...В связи с  серией  стихийных  бедствий  в  горных  районах  Дархая
правительство Демократической  Конфедерации  Галактики  приняло  решение
разрешить въезд на свою территорию переселенцев из наиболее пострадавших
районов.  Эмигранты  будут  размещены  на  планетах,  природные  условия
которых сделают возможной скорейшую акклиматизацию.

ГЛАВА 8
ДАРХАЙ. БАРАЛ-ГУР

   11-й день 9-го месяца 1147 года Оранжевой Эры

   Люди  бегут  по  разным  причинам:  кто-то  от  инфаркта,  кто-то  от
неразделенной любви, еще кто-то на предмет похмелиться с утра  пораньше,
а иные только делают вид, что убегают. И зря в общем-то - ведь  беги  не
беги, а от себя убежать не дано никому.
   Оранжевая Эра завершалась, корчась в  наплывах  гари,  взбаламученной
танковыми траками, и прославленные  мозаичные  витражи  Высшего  Чертога
были разбиты вдребезги;  лишь  радужные  осколки  смальты  хрустели  под
рифлеными подошвами солдатских сапог...
   Большие Друзья укладывали вещи не торопясь.
   Времени хватала с лихвой. Посадка  на  корабли  космофлота  ДКГ  была
назначена на двадцать два ноль-ноль по твердому Галактическому  времени.
В сущности, они давно уже были всего лишь  зрителями:  после  выхода  из
строя "Саламандр" танкисты  собрались  здесь  и  отдыхали,  наблюдая  за
продолжением драчки со стороны.
   Но отдых приходилось  прерывать:  на  Дархае  не  было  больше  места
полосатым форменкам. В этом суетном диковатом мирке  Большие  Друзья  не
оставляли ничего, кроме разлетевшихся в прах иллюзий. Все остальное было
плотно упаковано в рюкзаки или сожжено, как приказал коммодор  Мураками.
По глянцевому паркету офицерской гостиницы ветер полоскал хлопья  жирной
сажи - все, что осталось от томиков лирических стихов, дневников,  писем
и фотографий. Свои бумаги Большие Друзья побрезговали сжигать  на  общем
костре во дворе Чертога Блаженств.
   Жалюзи на окнах номеров были плотно опущены.
   Незачем и не на что было смотреть в умирающем городе.
   Пробудись ныне Хото-Арджанг в лазурном покое  из  нефрита,  венчающем
Корону Снегов, он, быть может, посочувствовал бы  в  неизбывном  величии
милосердия своего возне пигмеев, мечущихся по узеньким улочкам священной
столицы.  Тысячи  вчера  еще  благообразных  и  горделивых,   облеченных
полномочиями  и  осиянных  величием  родословных   сановников,   жрецов,
генералов,  знахарей,  знатоков   церемоний   и   мастеров   каллиграфии
бестолково суетились, выволакивая из домов туго набитые чемоданы, и  тут
же бросали их, словно только сейчас сообразив, что  рухлядь,  копившаяся
годами, потеряла всякую цену. Подлинной ценностью оставалась  разве  что
жизнь, да и она нынче стоила, в сущности, совсем недорого, много дешевле
утлой койки в грузовом отсеке космолета.
   Единственными  настоящими  мужчинами  в   Чертоге   оказались,   как,
возможно, и следовало ожидать, евнухи Предвратья Блаженств.  Именно  они
были первыми,  кто  вспомнил,  что  в  городе  есть  еще  более  слабые,
существа...
   Разнося грязь пришлепывающими подошвами мягких войлочных  туфель,  по
номерам  метался  безбородый,  оплывший,  как  старая  набивная   кукла,
Блюститель Лона.  Непривычно  изображая  униженную  улыбку,  он  жалобно
просил господ офицеров  уделить  несколько  минут  для  наисерьезнейшего
разговора.
   Кастрата гнали. Он возвращался.
   - Всемилостивейший господин Большой Друг,  -  захлебываясь,  шелестел
Блюститель. - Это ведь совсем дети, вы  же  знаете,  что  с  ними  будет
теперь... В ваших глазах я  вижу  сияние  истинного  благородства!  И  в
ваших! И в ваших тоже! Вы не можете, вы не  должны  отказывать,  господа
офицеры, я прошу не о себе, мне терять  нечего,  сами  видите,  но  ради
всего,  что  для  вас  свято,  спасите  этих  девочек...  Клянусь  лоном
Кесао-Лату, вы не пожалеете, я ручаюсь, я сам их обучал!..  Ведь  вы  же
имеете право взять хотя бы по одной, на выбор, к себе в каюты...
   Когда перед ним захлопывали дверь, он  горестно  всплескивал  пухлыми
выхоленными руками, всхлипывал и тихонько скребся в следующую:
   - Господа офицеры...
   Серебристые змеи Священного Сада изнемогали.
   С незапамятно давних времен повелось: те из оранжевых, чей  жизненный
путь оказался  ошибочным,  а  вера  иссякла,  приходили  к  вольерам  и,
сотворив молитву перед провалами  темных  ниш,  протягивали  сверкающим,
шипящим лентам руку для последнего поцелуя.
   Сегодня  на  молитвы  времени  не  оставалось,  приходилось  спешить,
непростительно коверкая ритуал; и мог ли представить себе хотя  бы  один
из тех надменных и гордых, кто шаг за шагом приближался к резным оконцам
Укуса, мог ли даже помыслить в  прошлой,  нынешним  утром  закончившейся
жизни, что когда-нибудь ему придется стоять - в очереди! - за смертью?!
   Крушение Эры лишило сил и смысла привилегии. И те, чей черед  пришел,
оттирали от бортиков вольер пытающихся  нагло  прорваться  вперед,  даже
если те имели честь принадлежать к одному из Семнадцати Семейств.
   Змеи выполняли долг до конца.
   Самые молодые из рептилий, возрастом не достигшие и двухсот лет,  чье
брюшко  еще  не  успело  утратить  зеленоватого  оттенка   юности,   уже
извивались в предсмертных судорогах на пушистом песке; старики ветераны,
проползавшие едва ли не по пять веков, пока еще не отказывались источать
благодетельный яд, но на многое их уже не хватало.
   А высоко-высоко в  поднебесье,  выше  храмовых  шпилей,  выше  Короны
Снегов,  медленно  кружили  черные  хищноклювые  птицы   токон,   доселе
невиданные  в  Барал-Гуре.  Распахнув  просторные  крылья,  они   плавно
скользили в вышине, бесстрастно поглядывая на  пока  еще  живую  поживу,
пирующую среди груд поживы, уже готовой.
   Допив рубиновое вино из корней  ла,  те  столпы  Империи,  у  которых
хватало достоинства уйти красиво,  отбрасывали  чаши  и,  подбирая  полы
оранжевых мантий, спешили к змеиным площадкам...
   Пытаясь не слышать  истерических  взвизгов  и  прощальных  возгласов,
доносящихся с улицы даже сквозь плотные жалюзи, коммодор Мураками ерошил
белокурую челку, наползающую на низкий лоб.  Доклад,  который  неизбежно
потребуют бюрократы на Гее-Элефтере, никак не хотел писаться, и на полу,
прямо около стола, уже валялось почти два десятка скомканных, изорванных
листов, исписанных крупным, немного корявым почерком.
   Не за что было себя корить и не в чем каяться.
   Вспомогательный   танковый   корпус   Демократической    Конфедерации
Галактики сделал в этой войне все, что мог, а может быть  даже  и  сверх
того. Но изложить сие на бумаге оказалось  очень  непросто.  К  тому  же
мешал назойливый Хранитель Чертога, мельтешащий перед глазами и никак не
желающий убираться.
   Глядя на трясущийся подбородок вельможи, Улингер Мураками  неожиданно
остро пожалел, что не располагает правом пороть подданных императора.
   Черт возьми, а ведь у прапрадеда, служившего главным  советником  при
правительстве Падиона всего лишь каких-нибудь сто лет назад, такое право
имелось. О, святые, добрые времена!
   - Мне не до вас, милейший!
   - Но подумайте же, коммодор! Вы же понимаете, что император...
   - Ваш император получил в свое распоряжение три каюты люкс и грузовой
отсек, и мне безразлично, какой дрянью он собирается все это забить!  Ни
одного лишнего метра у меня нет!
   В  первый  раз  за  долгую  карьеру  Хранителя  Чертога  кто-то  смел
возражать ему. Царедворец был настолько  ошеломлен,  что  позволил  себе
забыться.
   - Да вы соображаете ли, коммодор, сколько стоит эта коллекция пилочек
для ногтей?! Сорок семь тысяч уникальных экземпляров!
   - Я не могу разместить людей, любезный, ваших же людей, кстати, а  вы
талдычите о пилочках. Посмотрите, что творится!
   Хранитель Чертога усмехнулся, даже не подумав поглядеть на вопящую за
окном толпу.
   - Разве это люди?  Что  они  в  сравнении  с  коллекцией  императора?
Кстати, ваше превосходительство смогло бы выбрать несколько образцов для
себя, на память о нашей великой дружбе...
   - О, вот как?
   Мураками  стал  необыкновенно  любезен,  и  Хранитель,  почуяв   это,
немедленно расправил плечи.
   - Знаете что? - Улыбка коммодора  расцвела  подобно  пиону.  -  А  не
запихать ли вам, дружище, все сорок семь тысяч пилочек в задницу  своему
вшивому императору? Вон!!!
   Спустя минуту, посидев, массируя  виски,  и  несколько  успокоившись,
коммодор сообразил, что последний период рапорта, так долго не шедший на
ум, сформировался.
   "Таким образом, в силу  объективных  причин,  а  равно  и  вследствие
недоброкачественности  туземной  живой   силы   эффективность   действий
отдельного танкового корпуса оказалась ниже предполагаемой".
   Поставив число и подпись, Мураками усмехнулся, подумав, что в  старые
добрые времена после  такого  рапорта  прапрадедушка,  вполне  вероятно,
совершил бы харакири...

***

   Начальник Генштаба не знал, что такое харакири.
   Зато у него был зеленый паучок кюй-тюи.
   Редкостная  честь!  Завидная  привилегия!  В  крохотной  чернолаковой
шкатулке обитало бесценное наследие предков - нежное, изящное,  хрупкое,
как невинность первого поцелуя на заре. Ни в чем не  виня  себя,  раздав
все  долги  и  осчастливив  напоследок  страстным  визитом   большинство
почтенных супруг, несостоявшийся губернатор Пао-Туна готовился  замкнуть
цепь благородных предков и слиться в заоблачном  единстве  с  теми,  кто
некогда пестовал его.
   Пожалуй, единственное, что не  позволило  ему  уйти,  как  повелевала
традиция, с первым стоном утренних цикад, был крошечный остаток надежды.
Дивизия  Тан  Татао,  въедливого  педанта  и  сухаря  Тан   Татао,   чья
родословная оставляла желать много  лучшего,  а  дурной  характер  вечно
портил заседания военной коллегии, вот уже четвертые сутки  не  подавала
вестей. И нельзя было исключать, что упрямый генерал Тан, зарывшийся  со
своими головорезами-егерями где-то в снежных  теснинах,  сумеет  все  же
нанести контрудар по ворвавшимся в Барал-Гур бандитам.
   Начальник Генштаба, сознавая всю зыбкость таких расчетов,  умолчал  о
них на последней аудиенции, но, никем пока не опровергнутые,  они  имели
право на существование. В конце концов, пятнистых не так уж  и  много  -
тысяч тридцать, не более, и не менее трети они положили на  подступах  к
городу, а в дивизии Тан Татао почти восемь тысяч горных стрелков...
   Прерывисто всхлипнул радиотелефон.
   - Докладываю: мы разбиты, - спокойным, несколько даже  скучным  тоном
сообщила трубка; голос Тан  Татао  был  плебейски  скрипуч  и  занудлив,
словно на заурядном разборе полетов после учений. - Докладываю:  остатки
дивизии отошли в порядке. Прорваться к столице возможности не  имеем.  В
сложившейся  ситуации  считаю  единственно  возможным,   перегруппировав
войска, сражаться до победного конца, согл