теряли не меньше, чем я. Если не больше. Провел ревизию Хозяйства.  Зря.
Ряды были сплочены, как никогда, оппозиции - ни в намеке.
   Зато, как и следовало ожидать, начался отток  клиентуры.  Впервые  за
годы  существования  Хозяйство  слегка  недовыполнило  план.   Понизился
процент посещаемости, да и прочие показатели оставляли  желать  лучшего.
Это припахивало возможным кризисом, но главное - укусы учащались...
   Я  не   стал   созывать   коллегию.   Дело   было   слишком   важным.
Посоветовавшись с  Бибигуль,  я  позволил  протечь  информации  о  месте
расположения крупной фабрики галлюцина. Как мы с  женой  и  ожидали,  на
фабрику состоялся налет, но  на  сей  раз  налетчики  попались.  С  ними
поговорили обстоятельно и без церемоний, но - как ни странно! - сломался
только  один,  остальные  подыхали,  бормоча  что-то  невнятное.  Да   и
заговоривший особой связностью речи не отличался.  Из  груды  бессвязицы
определенную   ценность   представляло   только   упоминание   о   Клубе
Гимнастов-Антикваров.
   Эксперты тщательно  изучили  всю  информацию  об  этих  ненормальных,
проанализировали их брошюрки. Полистал кое-что и я.  Бред  этот,  говоря
откровенно, напоминал мне последние выступления  Наставника.  Правда,  в
последние дни жизни у того бывали и здравые мысли. К  примеру:  "Попытка
не пытка, правда, капореджиме эль-Шарафи?"
   И я распорядился попытаться.
   Мои парни взяли один из мелких клубов,  кажется,  в  Катманду.  И  не
нашли  там   ничего   противозаконного:   спортинвентарь,   подсвечники,
аляповатые портреты и груды совершенно  несолидного  металлолома.  Кроме
того, руководитель группы доставил мне увесистый гроссбух  со  списками.
На обложке был вытиснен плод ла, а зашифрованные имена группировались по
сферам  деятельности  -  против  некоторых  стояли   птички,   черточки,
значочки. Когда же отдел дешифровки передал мне  результат,  я  обомлел:
почти две страницы занимал список сотрудников  катмандинского  отделения
Хозяйства.
   Вот тогда-то я впервые и почувствовал, что у меня действительно  есть
сердце...
   Я кинулся к друзьям. Они по-прежнему ничего не знали, даже  те,  кому
это положено по службе.  И  сверхтщательная  работа  над  списками  тоже
окончилась  ничем.  Никто  из  зарегистрированных  никогда  не  был   ни
гимнастом, ни антикваром и даже не  слыхивал  о  таких  клубах.  Обычные
врачи,  инженеры,  гуманитарии.  Много  журналистов,   космолетчиков   и
полицейских. Очень много пенсионеров-астрофизиков.
   Мы снова оказались в тупике.
   Я обратился к Мадонне с убедительной просьбой помочь.
   И она не отказала. На связь вышел стин Холмс, прося о встрече, причем
по интересующему меня поводу. Я послал ему билет  на  футбол.  Матч  был
закрытый, звезды играли персонально для меня, и никто  не  мог  помешать
беседе.
   Он спрашивал.  Я  отвечал.  Это  заняло  четверть  часа,  не  больше.
Скрывать  что-либо  не  было  смысла:  даже  если  идет  какая-то   игра
политиков, "Мегаполу" это дело до  фени.  Тамошние  ребята  отвечают  за
покой Галактики. Они не скованы  местечковыми  интригами,  и  Хозяйство,
умиротворенно подумалось мне, может,  пожалуй,  уже  не  беспокоиться  о
приличном захоронении конкурента.
   Холмс слушал  внимательно,  изредка  переспрашивал.  И,  извинившись,
ушел, не досидев до конца первого тайма...
   Мог ли я думать, что вижу его - живого - в последний раз?..
   ...Я так и не сходил на его могилу - запретили врачи.
   И посему на третий день после похорон мы с  Хайдар-Али  и  Джульеттой
отправились кормить лебедей в Национальный парк. Я стараюсь не позволять
им привыкать к отцу: Джанкарло, увы, ничему хорошему  детей  не  научит.
Нет уж, мы с Бибигуль сами способны воспитать внучат. Лишь  тогда  можно
быть уверенными, что малыши вырастут достойными, порядочными людьми...
   У пруда мы постояли все вместе. Потом детвора с няней  отправились  к
аттракционам, а я присел на свою любимую скамейку, первую  у  входа.  На
душе было тревожно. Никак не оставляло ощущение, что я впервые за  много
лет оказался не больше чем пешкой в чьей-то  длинной,  хитро  задуманной
комбинации. Досадное происшествие с Холмсом лишило все происходящее хоть
какого-то смысла: поднять руку на стина "Мегапола" - значит перейти  все
границы не только допустимого, но и мыслимого. Во имя чего?!
   Никак не оставляло воспоминание о гроссбухе с плодом ла  на  обложке.
Как там насчет меня? Нет, не зря, вовсе не зря я  вчера  отправил  людей
пощупать одесский Клуб Гимнастов-Антикваров. Слоник и Кот справятся, они
выполняли и более сложные задания...
   У выхода из парка  нас  ждал  сюрприз.  Двое  совершенно  неприметных
граждан позволяли себе то, что не принято среди порядочных людей:  пасли
меня, лишь для приличия прикрыв носы газетами. Ох-ти... Законопослушному
налогоплательщику, которого четверть  века  вели  (а  не  выпасали,  как
последнюю шестерку!) виртуозы "Мегапола", невыносимо режет глаз топорная
работа дилетантов.
   Я сделал им ручкой, усадил детей, и мы уехали.
   А у ворот резиденции лежал мешок, небольшой и чудовищно грязный, и  я
сразу, еще не видя, догадался, что там лежит,  поскольку  хорошо  помнил
нравы, царившие в эру Наставника.
   - Открыть! - приказал я.
   И, помнится, удивился, заглянув:  оказывается,  отделенные  от  тела,
головы вовсе не похожи на себя при жизни. Особенно Слоник...
   Очень спокойно я завязал мешок.
   Прошел в дом. Подошел к жене. И сказал:
   - Бибигуль! Нам необходимо поговорить...
   Это было четыре часа назад. Точнее, четыре с  половиной.  Бибигуль  с
детьми, наверное, уже на пути к  орбите  Геи-Элефтеры.  Надеюсь,  малыши
хорошо перенесут полет. И еще надеюсь, что Хайдар-Али не  забудет  деда.
Нет, я верю в это: Бибигуль не позволит забыть...
   В здании  тихо  и  спокойно.  Сотрудники  проинструктированы,  жалюзи
опущены,  арсенал  расконсервирован.  Каждый  знает  свое  место.   Люди
работают, как обычно, но - ждут.
   Я же сижу в кабинете, спиной к стене, и стираю смазку с позолоченного
"кайзера".
   Хорошая штука: легкий, удобный, на шестьдесят патронов.
   На прикладе - нашлепка: "Дорогому ученику от любящего учителя".
   Вот и дар Наставника Пака на что-то сгодился.
   Болит сердце. Сильно болит. Все сильнее и сильнее...
   И ведь не приляжешь.
   Пока Хозяйство не закрыто, Администратор из кабинета не уходит...

ГЛАВА 7

   ...Если же алчет истины человек, но бредет во тьме, не имея  свечи  и
не ведая пути, пойми и его, Добротворящий, чистого в незнании  своем,  и
суди его не по ошибкам, неволею содеянным, иже избегнуть оных не дано  и
святейшим  угодникам  Твоим,  но  по  искренней  жажде  духовной,   боли
сердечной и готовности бескорыстной отдать жизнь и благо свои  за  друга
своя, знамые и незнамые. Пойми, а поняв - поддержи, ибо Ты веси,  что  в
этих  заблудших  среди  путей  неисповедимых,  но   праведных   грядущее
торжество Твое, иже замыслено Тобою восторжествовать, Господи!..

Рассказывает Акиба Д. РУБИН, физик боэция. 47 лет.
Гражданство двойное

24 июля 2215 года по Галактическому исчислению

   Курьер был юн до неприличия, хмур и  до  краев  переполнен  сознанием
важности собственной персоны и исполняемой миссии. Он дважды, нет,  даже
трижды внимательнейшим образом изучил паспорт,  проверил  удостоверение,
затем потребовал диплом,  долго  читал  его,  забавно  шевеля  губами  и
помогая себе языком, затем осмотрел меня, едва  не  обнюхав  от  полноты
усердия, и наконец, видимо, убедившись, что я - это я, а не кто-то иной,
злонамеренно облачившийся в мою пижаму, вручил мне под расписку  в  пяти
экземплярах довольно-таки толстый пакет, затянутый в футляр из  пахнущей
вовсю свежевыделанной крокодильей кожи.
   После такой процедуры давать на чай рука как-то  не  поднялась,  хотя
юноша, кажется, ожидал чего-то в этом роде  и,  уходя,  бурчал  под  нос
нечто мало для меня приятное...
   Закрыв за явлением дверь, я вышел на балкон, настроил шезлонг, уселся
и принялся за вскрытие. Любопытно было не  передать  как.  Давненько  не
получал я подобных пакетов, и для полноты сюрприза не хватало разве  что
группы автоматчиков сопровождения, окружавших посыльного.
   Но чего не было, того не было.
   Проследив с высоты, как курьер седлает черный, похожий на  небольшого
лакированного верблюда мотоцикл и убывает, весь в клубах дыма и грохота,
я рассупонил медные застежки, лезвием перерезал витые шнурки, расстегнул
"молнию", предварительно удалив сургучные печати, распахнул  папку  -  и
охренел.
   Такого попросту не могло быть.
   Но факт есть факт: лист первый (опись вложения)  был  заполнен  лично
Теодором...
   Тем самым Теодором Иоганновичем Дуббо  фон  Дубовицки,  академиком  и
ответственным  секретарем,  который,  я  абсолютно   убежден   в   этом,
согласился бы пойти на контакт со мною лишь в том случае,  если  бы  ему
зажали яйца в тиски и долго, убедительно не отпускали.
   Уже хорошо. Что бы там ни было дальше, а - приятно.
   В папке же покоилась аккуратная кипочка бланков, пронумерованных и по
всем правилам заверенных подписями, штампами и печатями.
   Вощеный пергамент, золотой обрез по краям; сверху, строго посередине,
эмблема   Объединенного   Института   Энергетики:   символ   разорванной
бесконечности   -    незавершенная    восьмерка    на    боку,    игриво
орнаментированная  сугубо  паритетным  количеством   красных   и   белых
многоконечных звездочек.
   И, всенепременнейше, готический шрифт девиза: "Urbi et orbi", то бишь
- нам от мира скрывать нечего.
   Первый лист, как  уже  указывалось,  являлся  описью  вложения,  и  я
немедленно отправил его в корзину. Зато второй от верха до низа занимало
перечисление  инстанций,  ведомств  и  учреждений,  давших  "добро"   на
отправку настоящего письма либо удостоенных чести ознакомиться с копиями
оного. В числе прочих такой честью обременили себя Центр Службы Контроля
ЕГС и Управление Контрольной Службы ДКГ (ну, этим сам Бог  велел!),  обе
Академии (эти-то тут при чем?!),  оба  же  Ведомства  Оригинальных  Идей
(какой  кошмар!),  и  так  вплоть  до  загадочного  ДБЛВК-5,  лично  мне
неизвестного, зато единственного на обе державы  и,  надо  думать,  тоже
паритетного.
   Лист третий содержал собственно послание.
   Как положено - в две колонки. Правая половина открывалась  обращением
"Досточтимый сэр!", а левая, соответственно, "Гражданин Рубин!".
   Далее тексты были аутентичны. Меня извещали, что:
   А) простили  мне  необдуманные  действия,  а  равно  и  высказывания,
совершенные, как установлено, из -
   Б)  политической  наивности,  а  отнюдь  не  по  злому  умыслу,   как
предполагалось ранее, и следовательно -
   В) приглашают (читай: приказывают) и убедительно просят (читай: то же
самое, но круче) продолжить работу в клоаке (терминология моя. -  А.Р.),
именуемой ОИЭ.
   Итого: требовали - подчинения,  лояльности  и  стабильных  творческих
успехов; обещали - звонкие бубны за горами, журавля в небе и телушку  за
морем.
   Подписано: особо ответственные уполномоченные по обеспечению паритета
в энергетике Колин Г. Б. Лонгхэнд (как же, знаю этого придурка) и Ю.  В.
Долгорукий (о, вот это имя мне ничего не говорит, видимо, из новеньких).
   Остаток  листа  занимало  пурпурное  факсимиле  подписи   Дуббо   фон
Дубовицки. Превозмочь себя и подписать собственноручно Теодор, очевидно,
все-таки не  смог.  И  черт  с  ним!  В  свое  время  исследование  сего
графологического шедевра со всеми его росчерками, подчерками,  завитками
и перезавитушками доставило  мне  немало  удовольствия  и  едва-едва  не
подтолкнуло к серьезнейшему изучению  психопатологии.  На  мое  счастье,
увлечение быстро прошло.
   - А теперь, дорогие друзья, - донесся бодрый голос из комнаты,  -  мы
начинаем нашу утреннюю программу "Музыка, которая с тобой", и  открывает
ее, как  всегда,  новая  песня  несравненной  мадам  Гутелли-Ла  Бьянко,
которая так и называется...
   Как  там  что  называется,  я  не  узнал,  поскольку  плотно  прикрыл
балконную дверь. Ла Бъянко, надо же... Это не тот ли Ла Бьянко,  который
жокей? Или нет, планерист? Да, точно, планерист, жокей был до того. Уже,
выходит, не Гутелли-Альперович, ну и на том спасибо. Никогда  не  слушаю
ее новых песен; не то чтобы они мне не нравились, Ози есть Ози, но стоит
ли без толку травить душу?
   Из  холодильника  извлек  банку  холодного  чая,  крекеры,  мармелад,
быстренько отсервировался, сел за стол и вновь уставился на папку.
   Итак, день начался весело. Можно сказать, с сюрприза.
   Эх, ребятки-козлятки, где ж вы раньше-то были, а? Когда я, по  вашей,
между  прочим,  милости,  мыкался  по  лицеям,  перебиваясь   случайными
лекциями и уроками для кретинов на дому?  Вы  сидели  и  злорадствовали,
разве нет? И были уверены, что никто не поможет. А ведь помогли!  Совсем
чужие  люди,  которым  плевать  было  на  вас  и  на  ваши  заморочки  с
паритетами, допусками и прочей дребеденью, а не было плевать на то,  что
Рубин умеет работать, может работать и хочет работать...
   И вот  теперь,  когда  Рубин,  вопреки  вашей  милости,  опять  может
позволить себе номер в "Ореанде", вы присылаете своего юного кретина  на
мотоцикле и требуете Рубина  обратно,  так  сказать  -  взад?  А  ху-ху,
прощения просим, не хо-хо?..
   Вот так вот я и думал. И первым зовом души  было  поднять  телефонную
трубку, набрать номерок, засекреченный, конечно, но никак не  для  меня,
вежливенько попросить на минуточку Теодора Иоганновича и, услышав родное
"Алле-у?", от души, с  переподвывертом  послать  его  туда,  откуда  он,
вытрясок, вывалился полвека тому на позор  человечеству.  А  папочку  со
всем  содержимым,  соответственно,  в  мусоропроводик,  как  того   она,
папочка, и заслуживает.
   Но - первый зов на то и первый, чтобы не торопиться.
   Ни звонить Дуббо, ни выбрасывать цидулку я не стал.
   Как-никак, а боэций - дело, которому я отдал полжизни...
   Похоже, сама природа возмутилась моей беспринципностью: с моря рванул
ветер, выхватил письмо из рук  и,  поиграв  пару  секунд,  перебросил  в
соседнюю  лоджию.  Я  не  стал  предъявлять  ему  претензий:  что  толку
браниться с темной стихией? Я накинул на пижаму халат и,  сопровождаемый
несущимся вслед последним всхлипом  госпожи  Гутелли-Ла  Бьянко  ("Но  я
хочу-у..."), отправился спасать документ.
   Успел вовремя. Трясущийся от злобы мальчуган, обитатель номера  люкс,
уже пристроил роскошное послание к стене и целился в эмблему из не менее
роскошного маленького арбалета.
   - Простите, - заметил я с порога, - разве принято  стрелять  в  чужую
переписку?
   Боже правый! Арбалет немедленно развернулся и теперь целился в  меня.
Правда, недолго - я даже не успел испугаться.  Мальчик  шумно  выдохнул,
ослабил тетиву и мотнул головой.
   - Забирай!
   Не без оглядки я открепил манускрипт и услышал за спиною  не  слишком
даже приглушенное:
   - Нгенг!
   Прозвучало не очень внятно, однако интригующе.
   - Простите, не расслышал?
   - Нгенг! - убежденно повторил мальчуган.
   О, я не ошибся: сказанное, вне сомнений, относилось ко мне. Ну что ж,
жена, в  смысле  -  вторая,  в  свое  время  называла  меня  по-всякому,
институтские власти мало в чем уступали ей, да и в транспорте у нас, как
известно, не очень-то церемонный народ. От нечего делать я даже составил
однажды словарик-определитель. Но "нгенга" там не было  наверняка,  могу
поручиться.
   Терпеть не могу лакун в интеллекте.
   - Не откажите в любезности, молодой человек,  пояснить  мне  значение
термина "нгенг", - почтительно осведомился я у обладателя арбалета.
   - Нгенг и слуга нгенгов!  -  последовало  развернутое  объяснение.  -
Холуй нгенгов, обкрадывающих мою планету!
   Не скрою: когда меня что-то интересует  всерьез,  я  становлюсь  себе
самому  на  удивление  настойчивым  и  терпеливым.  В  ходе  дальнейшего
собеседования выяснилось, что мальчик  -  не  просто  так,  а  артист  с
Дархая, что арбалет - атрибут профессии, а словечко "нгенг"  имеет,  как
правило,  два  основных  значения:  либо  -  некий  весьма   неприятный,
злодышащий и мерзотворный глорр'г,  либо  -  просто  и  ясно  -  гнусное
подхвостье оранжевой своры.
   Я  попытался  оправдаться.  Мальчик  непримиримо  настаивал,  что  не
глорг'гу в клоаке не место. За простое, понятное и  такое  родное  слово
"клоака" я и уцепился.
   - Право  же,  душа  моя,  наши  позиции  смыкаются.  Вы  очень  точно
подметили, что весь этот объединенный гадючник можно, более того,  нужно
именовать клоакой...
   Я не хотел этого, но меня понесло. Возможно, сыграл  роль  так  и  не
съеденный  завтрак.  А  возможно,  и   гаденькое,   осклизлое   какое-то
чувствишко, оставшееся  после  ознакомления  с  содержимым  крокодиловой
папки.
   И я попытался объяснить мальчику,  судя  по  всему,  твердо  знающему
только, что такое "нгенг", простую истину о наличии в  мире  вещей  куда
более скверных. И поток моего красноречия подогревала  тупая,  въедливая
ненависть к самому себе.
   Я, к сожалению, не Джордано Бруно, по  натуре  я  скорее  Галилей,  и
фрондер прекрасно уживается во  мне  с  конформистом.  Не  все  решается
окладом. Я, хорошо это или худо, не могу жить без своей темы, без  своей
лаборатории, без моего Института, в  конце  концов.  И  я  отвечу  Дуббо
согласием, какие  бы  условия  он  ни  выставлял.  И  зря  говорил  один
неглупый, но очень уж древний грек, что в одну и ту же реку нельзя войти
дважды. Можно, еще как можно...
   Но - завтра. А сегодня можно позволить себе  толику  бунта.  Особенно
здесь, в гостинице, наедине с заезжим, неимоверно далеким от всех  наших
проблем гастролером...
   ...Я человек с двойным гражданством. Белая ворона.
   И все, по сути дела, из-за того, что я терпеть  не  могу  скрипку.  С
самого детства надо мною ножом гильотины висело  семейное  проклятие,  и
никто из родни даже не думал усомниться в том,  что  Ака  будет  великим
скрипачом. Как папа, как дядя Эли, как дедушка по маме и  прадедушка  по
папе. Скрипка была моим  проклятием,  она  преследовала  меня  во  снах,
плотоядно причмокивая и плюясь канифолью,  и  я  просыпался  в  холодном
поту, а великие родичи, виртуозы  смычка,  смотрели  на  меня  со  стены
сурово, никак не одобряя маленького непослушного Аку...
   Я хотел играть в  шахматы,  но  мама  поговорила  с  тренером,  и  он
попросил меня больше не приходить в секцию, потому что не хочет работать
с неперспективным; он врал и злился на самого себя и поэтому был груб со
мной, маленьким заплаканным мальчиком в бархатных  штанишках  до  колен.
Спустя много лет мы встретились на улице, и я кинулся к нему, но  старик
отвел глаза, не узнавая, и торопливо посеменил прочь...
   Я мечтал о математическом классе, но директриса  лицея  была  маминой
подружкой еще с консерватории, и  на  экзаменах  мне  поставили  жирную,
отвратительно синюю единицу, а Борька, остолоп и зануда,  все  до  точки
списавший у меня, совершенно неожиданно для себя получил "отлично" и был
принят, правда, совсем ненадолго...
   И девочкам путь в нашу квартиру  был  заказан,  потому  что  все  они
вертихвостки, говорила мама, и думают только об одном, а еще  из-за  них
нужно драться, они любят это, и им безразлично, что мои пальцы -  чистое
золото, почти как у прадедушки по папе, а уличные мальчишки, они как раз
и любят ломать такие тонкие, музыкальные  пальцы,  потому  что  завидуют
тем, кто когда-нибудь, в отличие от  них,  сорванцов  и  беспризорников,
обязательно станет великим скрипачом...
   Пройдет немало времени, пока мама простит мне эту скрипку, и  я  тоже
не скоро прощу себя за то, что продал нежно-розовую сладкоголосую  Амати
в первом же космопорту. Но я убежал из дому, и это было совсем  неплохое
время: я дрался в кабачках, где прирабатывал гапером за харч и койку,  я
подсаживался на пляжах к  отставным  астрофизикам  и  предлагал  сыграть
партийку-другую в шахматишки,