только
выматывающими. Земля взбесилась; ветер хлестал  нещадно,  иссекая  борта
корабля водяными пулями вперемешку с ледяной крошкой; он  рвал  с  травы
палатки,  и  они,  подхваченные  шквалом,  улетали  в  степь   и   долго
кувыркались там, время от времени по-птичьи взмывая в воющее, искаженное
мельканием туч небо...
   Кони туземцев бесились. Они давно разбежались бы по степи, если бы не
удивительная привязанность к  хозяевам.  Нестреноженные  животные,  дико
ржа, убегали прочь, но потом возвращались,  тревожно  и  напуганно  зовя
двуногих друзей.
   Впрочем, испуганы были и туземцы. Радостно встретившие экипаж, охотно
и споро помогавшие, с полунамека кидавшиеся выполнять любую просьбу,  не
говоря уж о приказе, они ни с того ни с сего стали инертны, притворялись
то глухими, то недоумками, двигались, едва переставляя ноги и  время  от
времени роняя тюки.
   Это походило на  саботаж.  Но  при  всем  этом  туземцы,  несомненно,
боялись его, Джанкарло эль-Шарафи, и не смели не подчиняться. Ну что  ж,
отлично. Наверняка страх этот,  ведущий  к  повиновению,  есть  побочное
следствие применения пулеметов. Побочное, но весьма полезное.
   И, разумеется, очень и  очень  помогла,  спасибо  ей,  седая  ведьма,
претендующая на остатки былого лоска.
   Джанкарло по  сей  миг  так  и  не  разобрался  вполне:  неужели  эта
одичавшая баба всерьез продолжает считать себя  землянкой?  Похоже,  что
да. Во всяком случае, попытки титуловать ее в  соответствии  со  здешним
этикетом были отвергнуты категорически и напрочь.
   Вплоть  до  сегодняшнего  утра  Джанкарло  эль-Шарафи   не   исключал
возможности вывоза ее на Гедеон. В конце концов, технически  это  вполне
реально; разумеется, свободных кают на корабле не имелось, зато двадцать
девятый, последний по коридору грузовой отсек пустовал. Почти.  Если  не
считать останков майора  Нечитайло,  должным  образом  подготовленных  к
транспортировке на родину.
   Естественно, ни о каких удобствах говорить не приходилось, но бабенка
привыкла и к худшему. Насчет питания проще; экипаж и он  сам,  полковник
эль-Шарафи, безусловно, не  отказались  бы  поделиться  частью  пайка  с
дамой, да еще и оказавшей  Демократическому  Гедеону  столь  ценные,  да
какое там! - попросту неоценимые услуги.
   В компетенцию господина эль-Шарафи входило рассмотрение ходатайств об
индивидуальной эмиграции; в крайнем случае Джанкарло  мог  бы  позволить
туземной королеве забрать с собою дочь. Дети - дело святое, а дикарки, в
том числе и блондиночка Яана, чертовски раскованны, так что полет мог бы
оказаться весьма и весьма интересным.
   Если бы не случившееся на рассвете.
   Никто из  экипажа  так  и  не  успел  понять,  что  же,  в  сущности,
произошло?
   Туземцы заканчивали погрузку. Они двигались вяло, неохотно, но тюков,
еще не уложенных на место, оставалось не так много, и очевидная  волынка
уже ничему не могла помешать. Экипаж  даже  не  покрикивал  на  прячущих
глаза такелажников. Зачем? Было  совершенно  ясно,  что  даже  с  такими
темпами еще до полудня отсеки заполнятся  и  станет  возможным  готовить
"грузовик" к старту. Все было хорошо. По крайней мере  предсказуемо.  Но
разве мог кто-нибудь предугадать, что в  самый  неожиданный  миг,  когда
вдруг утих ветер  и  прекратился  дождь,  когда  даже  солнце  ненадолго
выглянуло из-за разорвавшихся туч, один из туземцев, тот самый парнишка,
что все время крутился около  блондинки,  внезапно  застынет  на  месте,
словно услышав некий никому, кроме него, не ясный зов?..
   Он замер, прислушиваясь. Потом медленно кивнул.
   А спустя мгновение рука его резко  взлетела  в  воздух,  и  горсточка
молний, бледно сверкнув в скупом луче ленивого солнца, бесшумно прорезав
расстояние, поразила стоящую в нескольких  шагах  туземную  владычицу  -
точно в грудь, в живот, под сердце, в голову. Так! Так! Так! Так...
   Нет, не совсем так. Единственный сюрикэн, полетевший неточно,  прошел
как раз мимо головы; он всего лишь чиркнул вдоль  седого  виска,  вырвав
клок кожи  вместе  с  прядью  волос,  и  улетел  в  степь.  А  остальные
звезды-убийцы бессильно опали, глухо ударившись о невидимое  под  глухой
накидкой железо.
   Разве мог знать мальчишка, что со дня великой битвы Старшая Сестра не
выходит к людям аршакуни, не надев под верхнюю одежду длинную  кольчатую
рубаху, давным-давно найденную в одной из руин и оставленную просто так,
на всякий случай?..
   На тот самый случай, который случился сегодня на рассвете.
   Джанкарло поежился, пытаясь отогнать яркую, назойливо маячащую  перед
глазами картинку.
   Парня убивали не долго, но страшно. Он успел только вскинуть  руки  и
перепуганно,  отчаянно,  по-мальчишечьи  заверещать;  воздух  прожужжал,
рассеченный вдоль, - и обе руки, подпрыгнув, отскочили далеко в стороны,
а из задранных к небу обрубков рванулись две алые, источающие пар струи.
   - Андрэээээ! - Никто из экипажа не сумеет забыть этот крик.
   Блондинка кинулась на старуху с места, как  кошка,  но  та,  даже  не
взглянув, сделала резкое движение,  и  девичье  тело  кулем  рухнуло  на
траву.  А   сталь   зашипела   вновь;   колени   парнишки   подломились,
обезглавленное тело сделало несколько неуверенных шагов - и рухнуло, все
еще непроизвольно содрогаясь.
   А блондинка лежала лицом вверх, вполне  целая,  очень  симпатичная  и
почти живая. Старуха скорее всего вовсе не собиралась ее убивать. Просто
прыжок был чересчур стремителен, скоординировать отмашку нелегко было бы
и молодому... и удар рукояти пришелся как раз в висок...
   И тогда туземцы прекратили работу.
   Не сговариваясь, один за другим они бросали наземь тюки и  уходили  в
степь, не слушая окриков. Они уже не боялись Джанкарло. Они, похоже, уже
ничего не боялись. А седую, безмолвно сидящую возле грузового трапа, они
обходили молча, словно ее и не было здесь...
   Именно в эту минуту полковник Джанкарло эль-Шарафи понял окончательно
и бесповоротно, что туземку он с собой не возьмет. Ни  за  что.  Ни  при
каком  раскладе.  Там,  дома,  слишком  много  тихих  кретинов.  К  чему
увеличивать их число, да еще за счет буйнопомешанных?..
   Впрочем, туземная королева - бывшая королева?  -  ни  о  чем  уже  не
просила. Даже не думала просить. Просто  сидела  на  почерневшей  траве,
задрав голову, и тихо, без слов, на одной ноте выла, изредка сбиваясь на
тоненький жалобный скулеж.
   Возможно, она сидит так до сих пор. Если еще жива.
   А потом налетели птицы.
   Их было много, тысячи, возможно, сотни тысяч, и они, возникая невесть
откуда, летели к кораблю. Лебеди,  одни  только  лебеди,  никого,  кроме
лебедей. Лебеди белые, как небо в жару, и лебеди  черные,  словно  земля
после дождя, лебеди длинношеие, широкоперые, лебеди, кричащие жалобно  и
рвано; они летели со всех сторон, ударяясь грудью  о  металл  обшивки  и
опадая на  землю,  они  взмывали  ввысь  и  падали  на  корабль,  сложив
громадные крылья... они налетали волнами, строго чередуясь: белые, потом
черные, потом снова белые, и опять черные... и в воздухе метался и никак
не мог утихнуть ураган  кружащихся  перьев,  а  по  обшивке,  все  более
густея, стекала, окрашивая грузовой космолет в прогулочные  тона,  яркая
птичья кровь...
   Именно тогда Джанкарло и приказал задраить люки.
   Он уже  не  думал  о  тех  десятках  тюков  и  мешков,  что  остались
непогруженными. Ему более всего хотелось сейчас  покинуть  поскорее  это
сумасшедшее место, эту сошедшую  с  ума  планету,  некогда  называвшуюся
Землей.
   Покосившись  на  политического  руководителя,  капитан,  не   задавая
вопросов, распорядился готовиться к взлету.
   И когда поток птиц  иссяк,  а  земля,  утратив  цвета,  стала  тихой,
спокойной и  черно-белой,  когда,  разогревшись,  заурчали  двигатели  и
громадина грузового космолета содрогнулась, отрываясь от тверди,  сквозь
глухую немоту и безмятежье вневременья Лебедь услышал:
   - Мы здесь... Отзовись... Нам плохо...
   ...и попытался открыть глаза.
   Открылся только один. Всего  лишь  на  миг.  Неясное  колебание  было
вокруг, густо-масляное, полупрозрачное, гасящее все цвета и звуки.  Лишь
отголоски слабых шорохов долетали до него, все истончаясь и  истончаясь;
лишь отсветы неразличимых теней и бликов смутно изгибались перед взором,
все расплывчатое и расплывчатее.
   - Мы здесь... мы с тобой... помоги нам...
   Он попытался ответить - и не сумел, попытался стряхнуть оцепенение  -
и не смог...
   Лебедь... Кто?!
   Все было тускло. Потом стало темно.
   Тепло и мягко.
   Не было кому откликнуться на шуршащий зов...
   Лишь на малое мгновение дух Лебедя сумел, прорвавшись сквозь извечное
ничто, вернуть слабенькое подобие жизни майору Въяргдалу Нечитайло.
   Мертвой, раскрошенной голове, плавающей в формалине.
   ...И рев двигателей погасил жалобный шепот.
   Корабль шел к орбите. Ремонтники не подкачали.
   Механизмы  вели  себя  нормально,  на  автоматику  тоже   грех   было
жаловаться. Правда, системы автопилотажа смогут  включиться  лишь  после
выхода в открытое пространство, но это уже входило  в  сферу  полномочий
капитана и никак не затрагивало полковника  и  доктора  искусствоведения
Джанкарло эль-Шарафи.
   В кают-компании было тепло и уютно. Настолько, насколько  сие  вообще
возможно на дряхлом, практически вышедшем в  тираж  сухогрузе.  Половина
членов экипажа,  свободная  от  стартово-орбитальных  хлопот,  сидела  у
иллюминатора, вытянув ноги к псевдоогню, рассыпавшему по мрачной пещерке
камина пунцовые блестки. Все  было  как  дома...  или  почти  как  дома;
напряжение последних дней мало-помалу отступало не без  помощи  горячего
грога, с  толком  и  тщанием  приготовленного  роботобарменом.  Хотелось
дремать. Но еще больше хотелось глядеть в овальное стекло, где, медленно
уменьшаясь, висела покинутая планета.
   Золотистая дымка нежно опутывала сине-зеленый шар;  он  удалялся  без
спешки, неторопливо, и в теплых тонах его отблесков не было и намека  на
давешний черно-белый кошмар. Вполне можно  было  предположить,  что  все
минувшее было не более чем кошмарным сном. Шар был уже далеко, но еще  и
близко, на него хотелось смотреть не отрываясь, и они смотрели...
   Тот, который помоложе, еще не вполне отошел  от  давешней  выволочки.
Джанкарло знал  за  собой  такой  грешок:  когда  он  того  хотел,  люди
пугались. Откуда бы что? Все-таки  две  трети  жизни  он  прожил  вполне
интеллигентно, можно даже сказать - богемно. С другой стороны,  покойный
падре  обладал  подобным  даром  в   неизмеримо   большей   степени,   а
наследственность, что бы кто ни говорил, великая штука!
   Но полковник эль-Шарафи уже не сердился на салажонка.
   Рапорта, пожалуй, не  будет.  Парнишку  можно  понять,  а  значит,  и
простить.  Тем  паче  элементарная  порядочность  не  позволяла  бывшему
интеллигентному   человеку   с   докторским   дипломом   ломать   судьбу
только-только начинающему жить пареньку. Сердце -  не  камень.  Если  уж
останки дезертира летят в пустом отсеке для почетного погребения, то нет
никакого  резона  отказать  в  снисхождении  неопытному   и   туповатому
мальчугану, все же старающемуся расти и развиваться...
   - Прекрасный пунш! - Джанкарло отставил чашку и вкусно,  с  медленной
грацией истого ценителя, облизал губы. - Вы не находите, лейтенант?..
   Впервые  после  выволочки  ко  второму  помощнику  обратились  вполне
по-человечески, почти что дружески. И уж во всяком случае с  намеком  на
возможное прощение.
   Лейтенант несмело улыбнулся:
   - Так точно, господин полковник! Пунш отменный!
   Он трепетал и благоговел перед этим молчаливым человеком,  являющимся
не просто аж полковником, да еще и политического надзора,  но  и  личным
секретарем самого Его Превосходительства пожизненного Президента,  почти
равного, в его цыплячьем понимании, самому Господу  Богу.  В  полное  же
оцепенение ввергал юнца  титул  доктора.  В  простоте  душевной  паренек
полагал искусствоведение чем-нибудь еще более  крутым,  нежели  грозный,
вездесущий и не бросающийся в глаза политический надзор.
   - Так-то, дружок,  -  счел  возможным  снизойти  до  отеческого  тона
эль-Шарафи. - А кстати, что это у вас там?
   Поеживаясь в ожидании вполне возможных  очередных  осложнений,  юноша
поспешно  передал  начальству  потрепанную  разбухшую  книжицу,  которую
только что безуспешно пытался листать.
   Неужели не пронесет? Ведь это же просто сувенир на память  о  полете.
Трофей с поля боя. Не может же суровый господин доктор подумать, что это
было мародерством? Лейтенант ни у кого не отнял книжку. Он просто поднял
ее с земли, вынул из холодеющей руки старика, впившегося в  нее  мертвой
хваткой. Тогда еще подумалось: ни фига себе! Чего этот-то в бой полез?..
А потом - с еще большим изумлением: и на хрена ж ему вообще книжка?..
   Старик был слеп.
   - "Дхьотъхья об Огненном Принце", - с трудом  разбирая  буквы,  почти
исчезнувшие в бурых пятнах, прочитал  вслух  полковник.  -  Насколько  я
понимаю, трофей?
   - Так точно.
   - Ну что ж, хвалю! - снисходительно кивнул доктор искусствоведения.
   Он был доволен. Не кинжал, не побрякушка, не диковинка  какая-нибудь.
Книга! Паренек не только меломан, но и потенциальный книголюб. Чем  черт
не шутит, может быть, из него и выйдет со временем толк.
   - И кому же вы собирались это презентовать, а?
   - Ляле... - мучительно краснея, выдавил  летеха  и  тотчас  испуганно
поправил сам себя:
   - Виноват, маме, господин полковник!
   Смущение лейтенантика было искренним и милым.
   Но сам трофей выглядел жалковато.  Его,  собственно,  нельзя  было  и
назвать книгой. Так, скрепленный пучок расплывшихся едва ли  не  в  кашу
листков, старенький, почти  антикварный  (ого!  еще  девяносто  восьмого
года!), издание дархайское, с опечатками, бумага хуже некуда; да  еще  и
побурел от крови и грязи...
   Что и говорить, мечта библиофила...
   - Знаете что, дружок? - совсем по-свойски вымолвил полковник. - А  не
купить ли вам маме просто-напросто букет цветов?
   Заговорщицки подмигнул:
   - И Ляле, разумеется, тоже.
   - Так точно, господин полковник!
   Лейтенанту  было  жалко  трофея.  Но  разве  кто-то   спрашивал   его
лейтенантское мнение?
   - Значит, пусть так и будет, дорогуша!
   И прежде чем отшвырнуть книжицу в лапы  подскочившего  роботостюарда,
Джанкарло эль-Шарафи, в последний раз осмотрев старье, успел  удивиться,
как все-таки похож  в  профиль  изображенный  на  обложке  полустершийся
человек на покойного майора Въяргдала Нечитайло по прозвищу Ниндзя.
   А потом поднес к губам недопитую чашу.
   И выронил, заляпав горячим пуншем брюки.
   Очень горячим пуншем очень тонкие брюки.
   Но ожога не ощутил.
   Потому что все чувства погасил крик.
   Страшный,   выматывающий,   вытягивающий,   назойливый,    тоскливый,
безумный,    болезненный,    истерический,    нечеловеческий,    жуткий,
ввинчивающийся,  въедающийся,   исступленный,   истошный,   невозможный,
безостановочный...
   ...вопль...
   ...пролетел по космолету.
   Он был способен свести с ума  любого,  даже  очень  умного  человека,
каковым не без оснований считал себя полковник эль-Шарафи, или недоумка,
каковым с полным правом полагал он второго помощника...
   ...но этого не произошло, потому что крик тут же оборвался...
   ...не прожив и доли секунды...
   ...но за эту кратчайшую долю смоль щегольски подбритых височков юного
летехи навечно покрылась изморозью.
   А крик, летящий со стороны коридора грузовых отсеков, истаял, истек и
сгинул, и последние осколки его коснулись  слуха  полковника  эль-Шарафи
угасающим шепотом:
   - Джанкарло, нам плохо... помоги нам, Джанкарло...
   И оба, полковник и лейтенант, побежали туда, не успев  и  сообразить,
зачем бегут, настолько страшна и подавляюща была зовущая сила крика и...
   ...непредставимая мощь шепота.
   А когда железная дверь первого отсека, скрипнув,  ушла  вбок,  вместо
изваяний из мрамора и гранита, вместо терракоты и базальта глазам  людей
открылась пустота.
   Не совсем пустота.
   Пыль.
   Груды, кучи, горы, навалы, сугробы, терриконы мельчайшей пыли. Просто
пыли - ничего больше, обычнейшего праха земного, и  в  прахе  этом  даже
наметанный глаз профессионального искусствоведа не сумел бы различить ни
плавной нежности форм Венеры с Милоса, ни самоотреченной  юности  навеки
застывшего с пращою в руках древнего пастушка-поэта,  еще  не  знающего,
что станет царем, ни летящей прелести профиля давно  умершей  египетской
царицы, при жизни звавшейся "Нехерт-аТа-иТи" - "Та, которая пришла"...
   Разве камню бывает больно? Разве камень,  рассыпаясь  в  пыль,  может
кричать?
   Отсек за отсеком - одно и то же, Пыль.
   Пыль. Пыль. Пыль. Пыль. Пыль.
   И труха.
   И редко-редко, осколками уходящей жизни, в пыли...
   ...лебединые перья.
   Белые. Черные. Белые. Черные. Белые...
   Тускнеющие... угасающие...
   Пыльные.
   Серые.
   ...Лишь последний отсек, тот, которому надлежало  пустовать,  не  был
пуст.
   Черноволосый юноша лежал навзничь на металлическом  полу,  мучительно
запрокинув  смуглое,  нечеловечески  красивое  лицо.  Из  краешков   губ
сочились тоненькие синие  струйки...  Два  огромных  перепончатых  крыла
распластались от  переборки  до  переборки;  одно  из  них  было  нелепо
заломлено, а на другом, почти накрывая его, лежала, вытянувшись, старуха
в  небрежно  повязанном  платке...  подбородок  ее  отвис,   подчеркивая
впалость желтоватых щек, единственный клычок  жалко  торчал  из  упавшей
челюсти, и в отблесках света,  струящегося  из  коридора,  неестественно
прямая нога, открытая бесстыдно задравшимся почти  до  бедра  сарафаном,
отливала твердой, с серовато-синими костяными размывами, белизной.  А  в
самом углу, прижавшись к  банке  с  ухмыляющимися  останками  дезертира,
жалко скорчился пушистый комочек...  гадкая,  пахнущая  дымом,  мочой  и
серой лужица натекла под ним, и прямо в лужицу, не  шевелясь,  уткнулась
остренькая рогатая мордочка с подернувшимися  тусклой  пленкой  бусинами
глаз  и  болезненно  выброшенные  ножки,  заканчивающиеся   раздвоенными
копытцами...
   ...и чудилось отчего-то, что эти трое - не одиноки, что  отсек  забит
до отказа, доверху, всплошняк,  просто  не  под  силу  человеку  увидеть
все...
   ...но и увиденного хватало, чтобы понять, что...
   - Они... мертвые, господин  полковник?  -  надтреснутым  стариковским
голосом спросил седой как лунь лейтенант.
   И не дождался ответа.
   - Мертвые, - сообщил он  сам  себе.  -  И  что  же  мы  будем  делать
теперь?..
   Ответа не было.
   Полковник    политического    надзора,    личный    секретарь     Его
Превосходительства  пожизненного  Президента  Демократического   Гедеона
господин Джанкарло эль-Шарафи смеялся.
   Сперва просто хихикал, взвизгивая  и  подфыркивая,  потом  зашелся  в
лающих захлебах, прихлопывая себя по груди и коленкам, и наконец  рухнул
на пол, задрыгал  ногами  и  покатился  по  коридору,  привсхлипывая,  и
подвскрикивая, и взвывая, и вновь неудержимо хохоча, хохоча, хохоча...
   Человеку было весело.
   Весело, весело, весело... веселовеселовеселовеселове...
   Вы понимаете?
   Ве-се-ло!
   А в иллюминаторе, куда уже никто не собирался  смотреть,  покачивался
шар уходящей планеты. Но он уже не был теплым и сине-зеленым: золотистая
дымка рассеялась, и из  черни  пространства  вслед  уплывающему  кораблю
пронзительно глядел безбровый иссиня-белый  глаз  мира,  в  который  уже
никто и никогда не вернется...

И ПОСЛЕДНИЙ, САМЫЙ-САМЫЙ ПОСЛЕДНИЙ, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПОСЛЕДНИЙ ОТРЫВОК ИЗ "ВСЕОБЩИХ РАССУЖДЕНИЙ)"
(Если угодно, эпилог)

   ...Вот так, дорогие мои. Именно так. И никак иначе. И ничего тут  уже
не поделаешь.
   Хоть на ушах стой, а - никак. Хотя и хотелось бы.
   А все почему?  Да  потому,  наверное,  что  так  уж  муторно  устроен
человек. Вроде бы вот всего достиг, все обрел, уже и в  раю  живет,  так
нет же: яблочко, скажем, вынь ему и пол