отвечали  прямо  на  расспросы
ребятни; они чинно посиживали у вечерних костерков,  покуривали  длинные
пахучие трубки и рассказывали бесконечные сказки  о  славных  воинах,  о
добрых  воинах,  ушедших  по  зову  благородных  ван-туанов,  под  стяги
Огненного Принца, и о  богатых  дарах,  что  принесут  они,  вернувшись,
заждавшимся семьям...
   Сказки Ту Самай помнит хорошо.
   И еще - пунцовыми пятнами в сером тумане памяти - горящие люди.
   В сплетении злобных языков пламени полыхала  деревня,  оцепленная  по
периметру стреляющими на  шорох  патрулями.  И  был  густой  дым,  цепко
удерживающий рвущийся в спасительное ночное небо вой заживо сгоравшей  в
хлеву родни. И еще был он - первый в жизни наяву увиденный полосатый,  -
громадный, потный, с полуседыми усами. Он  убил  деда  походя,  даже  не
глядя, куда опускает тесак, а затем пнул Ту Самая, сбив с ног,  и  навис
над ним, упавшим. И было это в последний вечер  детства,  в  тот  вечер,
когда на деревню, пройдя перевал, вышла рота карателей.
   Они потеряли в пути пятерых, эти безмолвные убийцы с широкими мягкими
лицами жителей долины, они оставили троих своих в волчьих  ямах,  а  еще
двоих - на хитро упрятанных в траве колышках, и поэтому  они  были  злы,
заранее решив не давать пощады никому.
   И они не щадили.
   Вот из этих часов кайченгу не забыть ни мгновения: он  лежал  ничком,
уткнувшись головой в кадку с квашеными стеблями ла, лежал, и  скулил,  и
звал отца, но отец все не шел и не шел, и дед тоже  молча  лежал  рядом,
разрубленный почти до пояса, а вокруг, за бамбуковыми  стенами,  визжали
женщины, тонкими голосами зовя кого-то на помощь, и им, распластанным на
траве, никто не спешил помочь. Но этому, усатому,  нравилось,  очевидно,
другое, постыдное; он довольно  фыркнул,  уставившись  на  сжавшегося  в
комок мальчишку, и, неуловимым движением мохнатых рук  распустив  кушак,
рванул добычу к себе, раздирая ветхую домотканую одежонку. И была  дикая
боль ниже спины, словно тлеющий сук воткнули в незащищенную плоть...
   Сильный, как пурпурный вепрь, он был очень самоуверен.
   И, на несчастье свое, забыл, что горные лунги  -  это  не  те  лунги,
которые живут в долине. Тем  паче  что  любой  мальчишка  с  гор  знает:
позволивший надругаться над собой и не отомстивший может распрощаться  с
мечтой стать когда-нибудь дружинником благородного ван-туана. И жену ему
тоже очень нелегко будет подыскать...
   Нож вошел в селезенку, весело причмокнув; он  всегда  одинаков,  этот
всхлеб голодного металла, кусающего человечину.  Усатый  выпучил  глаза,
сел, опрокинув кадку, и тихонько завыл.
   А Ту Самай побежал. Из детства - в джунгли.
   И лес не предал.
   Лес накормил, и укрыл, и указал тайные тропы.
   Беглец стал равным среди равных в отряде славного Нола Сарджо, сперва
рядовым борцом, затем -  порученцем  самого  Тигра-с-Горы,  легендарного
Нола! И было первое оружие: тот самый детский лук и нож, тоже тот самый.
Потом - винтовка, старенькая,  но  настоящая,  взятая  в  открытом  бою,
освященная  вкусом  печени  первого  поверженного   врага,   прожаренной
слабо-слабо, как и велит обычай гор. Потом - автомат...
   Нет, автомат появился позже - в те  великие  дни,  когда  гремел  над
отрогами гром, рубя небо фиолетовыми молниями, предвещавшими  необычное,
и  люди  Тигра-с-Горы  подобрали  в  зарослях  изможденного  каторжника,
спасенного бурей от погони, но почти умершего  уже  от  укуса  пятнистой
яррг'гхи. Знахари не захотели отпустить несчастного в Темные Ущелья, они
били в бубны и плясали у костра, и он, открыв глаза, еле слышно попросил
пить... а вскоре, меньше чем через двенадцать лун, все  уже  знали,  что
это - Вождь. И сам Сарджо, ужас гор, неуловимый Нол, изведав  силу  идей
квэхва, был первым, кто назвал чужака Любимым и Родным; и другие вожаки,
поразмыслив, пришли под знамя с птицей  токон  и  принесли  с  собою  во
искупление былых заблуждений головы своих ван-туанов!..
   Вот тогда-то разрозненные, сильные лишь духом, отряды мстителей с гор
обрели наконец цель и слились в могучую  Армию  Справедливости.  Она  не
отсиживалась больше в ущельях, нет, она наступала, оставляя за собою  на
радость лесному зверью  опаленные  пятна  застав  и  трупы  в  полосатых
комбинезонах...
   Внизу, в долине, лежали сказочные, никогда не  виданные  города.  Они
были сначала далеко, потом ближе, потом - совсем близко.
   Полосатые бежали на восток.
   Ту Самаю не забыть, как он - уже  не  мальчишка,  нет!  -  закаленный
борец,  суровый  шестнадцатилетний  мужчина,  шел   во   главе   колонны
победителей по дымным, покорно ложащимся под ноги  проспектам  Пао-Туна.
Мечта  стала  явью,  сны  воплотились  в  быль  -  и  вспарывала  легкий
клочковатый туман распростертыми крыльями острогрудая  птица  токон,  не
умеющая жить  в  неволе,  символ  свершившейся  победы,  священный  знак
Свободного  Дархая.  И  сам  Любимый  и  Родной,  единственный  в  мире,
достойный принять из рук  Ту  Самая  простреленный  стяг  ударного  дао,
близоруко щурясь, взял древко у знаменосца.
   Ту Самаю навсегда запомнилось это прикосновение...
   А теперь кайченг Ту  Самай,  обладатель  двух  нагрудных  знаков  "За
храбрость", лучший выпускник Высшей Школы Командиров, охраняет Оранжевую
линию, и это честь, которую оказали бы не каждому. Потому что  война  не
умерла,  она  лишь  затаилась  на  время,  залегла,   заснула,   подобно
зарывшейся под корягу змее. И он, командир, знает то,  о  чем  не  стоит
пока что думать подчиненным: жизнь подходит к пределу,  она  на  исходе.
Стычки, частые, жестокие, пусть даже кровавые, - это пустяки, это не так
страшно, на то и граница... Но  воздух  сгущается  день  ото  дня,  и  в
листве, по ту сторону Оранжевой  линии,  уже  с  полмесяца  посверкивают
прицелы  снайперских  винтовок;  раньше  полосатые  не  позволяли   себе
высаживать  снайперов   в   открытую,   а   теперь   обнаглели,   словно
примериваются. Впрочем, пусть даже и так, что с того? Миру все равно  не
быть прочным. Там, за Оранжевой линией, еще  ходят  по  земле  нелюди  в
полосатых комбинезонах.
   Там, за Оранжевой линией, - горы.
   И родная деревня Ту Самая...
   Впрочем,  мальчишкам-призывникам  кайченг  не  скажет  ничего.   Воля
Хото-Арджанга неисповедима, и, быть может,  им  суждено  отслужить  свой
срок и вернуться домой. Если же придет время, они сами все поймут. Знать
же заранее - печальная привилегия тех, кто умудрен годами...
   - Брат кайченг! - добрался наконец до  сознания  негромкий  голос.  -
Брат кайченг!
   Ту Самай очнулся.
   Конечно же, это он! Явился, как  является  каждый  полдень.  Хлипкий,
узкогрудый, не нюхавший крови. Тихий, безобидный...
   И - ненавистный до хрипа.
   Но - неприкосновенный.
   - Слушаю тебя, брат наставник.
   - Пора...
   - Я помню. Я иду.
   И спустя несколько минут, уже сидя  за  низким  столиком  на  Лужайке
Справедливости, выводя неуклюжие закорючки, совсем не похожие  пока  еще
на изящные узоры, начертанные на аспидно-черной доске, составляя слоги и
расставляя надстрочные значки, Ту Самай никак не мог перестать думать  о
том, что на месте давешнего нарушителя вполне мог бы  оказаться  и  брат
наставник. А еще подумал, что не  стал  бы,  пожалуй,  возражать  против
такого оборота событий, и эта привычная мысль не удивила его.
   Брат наставник ведь не нюхал дыма горящих  родичей  и  не  знал,  что
такое рвущая боль пониже спины; брату наставнику невдомек, что это такое
работать  с  пяти  лет  -  как  только  встал  на  ноги  и  можешь,   не
оскальзываясь, ползти по склону, собирая плоды ла - не менее  двухсот  в
день. Двухсот! И горе тебе, если не  сумеешь.  Тогда  надсмотрщик  будет
бить  бамбуковой  палкой  по  спине,  шумно  дыша  и  зверея   от   вида
вздувающихся красных полос. Откуда брату наставнику знать,  каково  это?
Если ему и доводилось видеть плантацию,  так  разве  что  из  отцовского
паланкина, и надсмотрщики льстиво склонялись, вминая лбы в траву,  перед
ним, хозяйским сынком...
   А если даже и нет, так что с того?
   Все равно брат наставник ни  дня  не  гнил  в  джунглях.  Он  из  тех
умников, что пристали к  Армии  Справедливости  лишь  тогда,  когда  она
заняла долины. А до того он учился в университете Пао-Туна,  ел  досыта,
спал вволю и знал  Великую  Свободу  только  по  толстым  и  бесполезным
книгам....
   К  чему  истинному  борцу  бестолковые  закорючки?  В  Высшей   Школе
Командиров наставники приказывали заучивать правила наизусть, и это было
правильно, мудро и  понятно:  ведь  на  поле  боя  нет  времени  листать
страницу за страницей...
   Но Любимый и Родной сказал: "Книги - это хорошо! - И добавил:
   - Один день учебы равен трем дням сражений; буква важнее пули,  слово
сильнее автомата!" Вот почему Ту Самай  вежлив  и  почтителен  с  братом
наставником, вот почему он сумел преодолеть тягучую ненависть и день  за
днем постигает ненужную премудрость непонятных закорючек, выпевает слоги
и расставляет надстрочные значки, подчиняясь  отвратительно  мелодичному
голосу учителя...
   И все же. На смуглой, не  по-мужски  тонкой  руке  брата  наставника,
сползая к узкому запястью, тусклым серебром поблескивает витой свадебный
браслет. Там, в столице, его ждет кто-то, и род его не угаснет.
   А где суженая Ту Самая?
   Кайченг на мгновение прикрыл глаза и отчетливо, до спазма  в  глотке,
представил прадеда, деда и отца брата наставника - они стояли в ряд, все
холеные, важные, в длинных оранжевых  накидках,  прикрывающих  полосатую
форму со шнурами и нашивками. - сам не зная отчего. Ту Самай был  уверен
в этом...
   И самое главное: брат наставник родился в долине.
   А вот этого уже нельзя ни забыть, ни простить!

***

   ...Снайпер раздвинул ветви, увеличивая сектор обзора.
   Чуть поерзал, пристраиваясь поудобнее,  -  тихо,  очень  тихо,  почти
беззвучно. Совсем в  общем-то  беззвучно.  Отсюда,  из  гнезда,  надежно
замаскированного в развесистой кроне векового баньяна, Восемьдесят Пятая
застава была видна как на ладони.
   Ветка-сиденье, ветка-упор, ветка-полочка для запасной обоймы  -  чего
еще надо человеку? И надежная шершавость ствола за спиной. Последние дни
стрелок редко спускался на землю,  обживая  точку.  Работа  снайпера  не
терпит мелочей; ради  успеха  необходимо  врасти  в  баньян,  стать  его
частью, ощутить, как сила и уверенность  могучего  дерева  перетекают  в
жилы. Да, в сущности, его не очень-то и тянуло  вниз.  К  чему?  Слушать
похабные  казарменные  анекдоты  с  длиннейшими  бородами?  Увольте.  Он
терпеть не мог сиволапую армейщину. И, сложись судьба иначе, никогда  не
взял бы в руки винтовку - ту самую, без которой  теперь  уже  не  мыслит
себя...
   Снайпер машинально поглядел на часы. Усмехнулся. Излишняя мелочность!
В нужный момент придет сигнал. С чем-чем, а с этим проблемы не будет.  А
пока... Натренированный взгляд еще раз скользнул по  щуплым  фигуркам  в
пятнистых комбинезонах, придирчиво выискивая первую цель.
   Первую на сегодня, но далеко не первую по счету.
   Пальцы привычно ощупали зарубки на ложе,  сначала  -  быстро,  словно
пробежав взад-вперед по струнам сямьсина, затем -  медленно,  бережно  и
любовно, по несколько долгих секунд замирая на каждой.
   Девяносто  девять,  одна  к   одной.   И   все   тоненькие,   нежные,
действительно - не толще струны. И только самая первая  немного  грубее.
Он слишком волновался тогда, убив впервые, и пальцы  нажали  на  рукоять
ножа сильнее, чем следовало. Потом все  стало  намного  проще;  убивать,
мстя, оказалось легко.
   Чуткие пальцы музыканта невесомо ласкали приклад, на миг задерживаясь
на особенно памятных зарубках...
   Эта - за  свинарник.  Лучший  свинарник  в  округе,  сухой  и  теплый
свинарник, в котором, на  зависть  соседям,  почти  никогда  не  умирали
поросята.
   Эта, эта, эта - и так до девятой - за восемь му  превосходной  земли;
она была нежная и мягкая на ощупь, совсем как  миндалеглазая  Тяк,  дочь
почтенного лавочника Татао...
   Во рту вдруг стало солоно,  но  Снайпер  не  ощутил  боли  в  нещадно
прикушенной губе.
   Тяк. Ласточка...
   Прознав о его выборе, братья принялись зло вышучивать меньшого;  они,
привыкшие к подчинению, не унимались,  и  дело,  пожалуй,  дошло  бы  до
драки, не вмешайся господин отец. Собрав семейный совет, батюшка  строго
пристыдил наглецов. Он не позволил старшим отпрыскам присесть и,  строго
глядя на них, переминающихся с ноги на ногу, сказал, что  нынче,  хорошо
это или нет, но порода, увы, не столь  уж  важна,  был  бы  достаток,  а
уважаемый Татао - человек более чем зажиточный; что  же  касается  самой
Тяк, то  она  девица,  бесспорно,  милая,  скромная,  неизбалованная,  а
старший брат ее, Тан, как всем известно, служит в  гвардии  Бессмертного
Владыки, более того - в егерях, на хорошем счету у  самых  верхов,  и  -
даром что из семьи торгаша - не так давно произведен  в  полковники,  а,
ходят слухи, не в столь отдаленном времени, вполне возможно, выйдет и  в
генералы.
   И братишки прикусили блудливые язычки. Бредящие  гвардейской  формой,
они и помыслить не могли о том,  чтобы  отказать  в  родстве  полковнику
имперских егерей...
   Снайпер невесело усмехнулся.
   ...Он таки выбился в генералы, егерский полковник Тан Татао,  выбился
вопреки всем  и  вся,  но  это  случилось  гораздо  позже,  когда  стала
очевидной  тупость  титулованных  паркетных  вояк,  и  только   корневое
упорство худородного офицерья позволило полосатым дивизиям приостановить
мятежников и кое-как закрепиться в предгорьях.
   Снайперу довелось встретиться с генералом Татао - пару лет  назад,  в
стольном Барал-Гуре; у генерала совсем не было времени на разговоры,  да
в общем-то и не о чем было говорить...
   Они просто постояли, обнявшись, глядя в глаза  друг  другу  несколько
бесконечных секунд, а потом генерал крепко хлопнул  несбывшегося  шурина
по плечу и прыгнул в  обшарпанный  армейский  "джип".  А  Снайпер  долго
глядел ему вслед, щуря предательски повлажневшие глаза, и рядом с ним  у
обочины незримо стояли тихие незабвенные тени...
   Нет больше на свете нежной и ласковой Тяк.
   И почтенного старика Татао тоже нет.
   Что ж! Эта зарубка - за свадьбу, которая не  была  сыграна;  за  Тяк,
Ласточку, что так и не вошла хозяйкой в родовой дом Снайпера...
   ...Он никогда не  думал,  что  станет  солдатом.  И  ему  никогда  не
нравился шум больших городов. Он любил с детства,  с  первых  осознанных
дней, идти сквозь легкий утренний туман, утопая босыми ногами  в  мягком
лессе долины, вдыхая  свежий,  немного  горчащий  воздух  наследственных
владений,  и  здороваться  с   приветливыми   арендаторами,   спозаранку
спешащими заняться своим почтенным трудом.
   Он очень любил землю, намного больше, чем старшие братья, мечтавшие о
столице и гвардейских казармах, но отец однажды позвал его и сказал:  "У
нас очень много долгов, и даже приданое девицы Татао мало  что  изменит.
Ты умнее своих братьев. Я решил: в Пао-Тун поедешь  ты.  Учиться.  Семье
нужен свой адвокат..."
   С господином отцом, никто никогда не спорил. Младший сын - тем более.
Он еще не был Снайпером в те дни, он был спокойным послушным юношей, и у
него было имя, гордое, славное имя...
   Тридцать седьмая - за потерянное имя, за угасший род.
   Батюшка изволил повелеть, и он уехал, и выдержал экзамены, и прилежно
учился,  по  праву  получая  Именную  Ее  Величества   Государыни-Матери
стипендию, но обязательно приезжал  на  каникулы  и  улыбался  батракам,
радостно кланявшимся любимому меньшому господину,  и  раздавал  нехитрые
городские гостинцы, которым они радовались, как дети...
   А потом - сразу, вдруг! - все кончилось.
   Шестьдесят семь, шестьдесят восемь, шестьдесят девять.
   Матушка. Отец. Усадьба предков.
   Грязные горские  бандюги  волной  хлынули  из  джунглей,  захлестывая
долинные поселки, и  улыбки  батраков  обернулись  звериным  оскалом,  а
трижды проклятые слюнтяи Бессмертного Владыки, забыв о чести и  присяге,
бежали от смердов, бросив на лютую погибель тех, за кем  незримо  стояли
поколения предков, облаченных в оранжевые накидки.
   Девяносто шесть. Девяносто семь. Девяносто восемь.
   Братья.
   И еще - девяносто девятая -  Уйго,  любимый  пес,  единственный,  кто
проявил человечность, попытавшись защитить хозяев  от  бешеного  зверья,
ощетинившегося клыками серпов и мотыг...
   Итак, сегодня счет станет круглым.
   И тогда, но не раньше, можно будет позволить себе напиться.
   Врасхлест, вдрабадан, в стельку!
   Снайпер выбирал сотого. Не торопясь, расчетливо.
   Мальчишки-новобранцы  не  заинтересовали.  Мелочь.   Варвар-горец   с
нашивками кайченга привлек было внимание, но даже сейчас, углубившись  в
букварь, он чуть заметно покачивался на стуле, сбивая прицел,  -  просто
так, по привычке.  Такие  подчас  уворачиваются  от  пули,  а  репутацию
следует беречь...
   О! Вот он, сотый!
   От удовольствия Снайпер еле слышно присвистнул.  Чистенький  очкарик,
чертящий буквы упрощенного алфавита на  доске,  кого-то  напоминал:  они
вроде бы даже встречались в университете. Да,  точно,  встречались,  вот
только имя вылетело из памяти, но наверняка сталкивались!  Он,  кажется,
учился на филологическом и ухлестывал за этой...  ну,  как  же  ее?..  и
однажды,  помнится,  им  даже  довелось  крепко  поспорить   о   судьбах
крестьянства; и этот городской оскребыш был жестоко высмеян им, сельским
парнем, тогда еще вовсе не Снайпером.
   Точно, тот самый! Или все же не он?..
   Все равно. Если и нет, плевать, -  там  было  много  таких,  любивших
порассуждать о том, чего не знали. И это они,  именно  они,  виновны  во
всем.
   Такие, как горец-кайченг, в сущности, безопасны, как всякое быдло.
   Такие могут жечь, грабить, убивать, но  в  конце  концов  умирают  на
бамбуке или, если подфартит, открывают на  награбленное  лавку  в  своей
грязной деревне.
   А  очкастые  книжники-горожане,  забывшие  в  шкафах  свои  оранжевые
накидки, бесясь с жиру, вбили им в головы идиотскую  мысль  о  том,  что
свинья ровня человеку...
   И самое главное: тот, кто писал подлые слова на аспидной доске, как и
Снайпер, был родом из долины. А вот этого уже  нельзя  ни  простить,  ни
забыть!
   Снайпер сдвинул кнопку предохранителя, беззвучно  передернул  затвор,
поудобнее пристроил  оружие  на  почти  перпендикулярно  стволу  лежащей
ветке-упоре.
   Часы пискнули.

***

   ...Учитель  еще  не  успел  упасть,  пятная  кровью  утоптанный  дерн
площадки, а Ту Самай уже знал, -  даже  не  видя  тяжело  проламывающего
листву тела, - что стрелявший мертв. Кайченг редко промахивался; те, кто
промахивается, как правило, не становятся кайченгами.
   За Оранжевой линией, как  будто  только  этих  -  почти  одновременно
прозвучавших -  выстрелов  и  ждали,  пришли  в  движение  переплетенные
заросли кустарника. Глухо рыча, на ничейную полосу выплыли  и  двинулись
на  Восемьдесят  Пятую  заставу  приземистые  бронемашины,  а  за  ними,
пригнувшись к земле и часто  залегая,  выкатились  чуть  расплывчатые  в
полуденном туманце пехотные цепи.
   Фигуры в полосатых комбинезонах хорошо ложились на прицел. Не  ожидая
команды, мальчики занимали места в  траншеях,  и  лица  их  были  совсем
взрослыми; каждый из них сейчас казался едва ли не ровесником Ту Самая.
   И был бой!  Мелкий,  привычный,  без  серьезных  потерь.  Пограничный
инцидент из тех, что порою и не стоит включать в сводки. Не трудный  бой
и не страшный. Драчка. Спустя три часа огня и грохота семь бронемашин из
десятка горели, словно праздничные лампадки, а остальные, пыхтя, утробно
чихая дымом, дав задний ход, уползали  вспять,  за  Оранжевую  линию,  и
следом за ними отшатнулись - ползком же! - огрызки полосатой пехоты.
   Ту Самай облегченно вздохнул и направился к штабной хижине -  звонить
в округ. Сколь бы ничтожна  ни  была  стычка,  об  очередной  провокации
надлежало до