вдоль  длинного
ряда надгробий, изредка  останавливаясь  около  знакомых,  мраморных,  а
все-таки почти живых лиц. Впрочем, знал я здесь почти всех. И  нам  было
бы о чем поболтать, если бы искусство ваятелей могло  наделить  истукана
даром речи...
   Не знаю, тверд ли в вере был мой молодой друг. Скорее всего  нет.  Он
был еще не в том возрасте,  когда  всерьез  задумываешься  о  душе.  При
жизни. Но теперь,  может  статься,  для  него  нет  ничего  важнее,  чем
посылочка с пищей духовной с общака. И поэтому пусть будет сделано  все,
что только в силах Церкви Единой, и да будет  покойно  его  душе  в  том
мире, о коем нам, пока еще живым, известно и много, и мало, а по сути  -
ничего. Кроме того, что он, мир этот, есть.
   Иначе - зачем все?
   Я посмотрел Аллану Холмсу в лицо всего один раз, прощаясь. И не  стал
целовать холодный лоб, хотя хотел бы сделать это. Он был хороший парень,
и я не отказался бы от такого сына; к  сожалению,  мой  Джанкарло  вырос
человеком недостойным, на мои деньги он  выучился  на  искусствоведа,  а
теперь позволяет себе нарушать мои  указания  и,  более  того,  заповеди
Господни. Даже сегодня, в начале церемонии, он лапал  глазами  всех  дам
без разбора, и это было просто омерзительно. Я никогда не был евнухом, я
ценю женскую красоту, и дивный лик  Мадонны,  заказанной  некогда  папой
Сикстом, недаром украшает мой кабинет  (разумеется,  подлинник!),  но  с
того дня, когда мы с Бибигуль  поручились  друг  за  друга  перед  лицом
Господа,   я   не   позволял   себе   нарушать   чистоту   веры   жалким
прелюбодеянием...
   Ох, Джанкарло, Джанкарло, боль моя отцовская!..
   Да, я не позволил себе попрощаться с  Холмсом,  как  того  бы  желал.
Наверно, потому, что он не понял бы этого и не одобрил. Аллан,  полагаю,
рассматривал наши контакты сугубо как деловые. А жаль...
   Но, кроме того, я знал, что  там,  под  высоко  поддернутым  саваном,
слегка обнажающим смуглый лоб с выбившейся прядью волос, в общем-то  нет
лица. Ни за какой гонорар ни один из специалистов, приглашенных к  телу,
не взялся сделать так, чтобы Аллана Холмса можно было показать пришедшим
проститься. И я не мог не поверить мастерам такого уровня.
   ...В сердце снова кольнуло...
   Они выкололи ему глаза напоследок, вот в  чем  вся  штука.  Когда  мы
впервые встретились, у парнишки был взгляд злого щенка, и  он  никак  не
желал слушать, что говорят старшие. Пришлось надавить через  Рамоса,  на
которого мальчик молился, и лишь тогда,  даже  позже,  когда  сам  Рамос
вышел из игры, мы нашли общий язык. Хотя, надо  сказать,  в  отличие  от
своего божка-инспектора, Холмс не был психопатом.  Фанатиком?  Возможно.
Но это все-таки не одно и то же...
   "Будет трогательно н  величественно",  -  пообещала  мне  Бибигуль  и
сдержала слово. На моей памяти так провожали немногих, и каждого из  них
я знал едва ли не с детства. Лишь самые близкие друзья или по-настоящему
достойные враги получали такой прощальный дар, и это справедливо, потому
что самый дорогой подарок - тот, который уже нельзя отнять.
   И я не думал,  что  когда-нибудь  дам  "добро"  на  церемонию  такого
разряда, казалось: уже не для кого. Я остался один. Друзей  нет.  Врагов
тоже нет. В смысле, таких врагов, которых я  не  проводил  еще  по  этой
самой аллее...
   ...У скамейки, просторной и чистой, я остановился и ненадолго присел.
Устали ноги. Может быть, стоит рассчитать врачей и набрать  новых?  Нет,
не думаю. Моим можно доверять, мы притерпелись друг к другу  за  столько
лет. А старость не лечат, и дело здесь вовсе не в гонораре...
   Да, Бибигуль превзошла самое себя!
   Я видел: на самых тупых лицах - а такие есть, к сожалению, среди моих
сотрудников - блестели слезинки, когда брат  Игнасио,  настоятель  белых
бенедиктинцев, тот самый, чьи шансы когда-нибудь стать папой  далеко  не
потеряны, произносил проповедь. Неподдельная боль  была  в  его  медовом
голосе и искренняя печаль, и даже мне показалось на миг,  что  почтенный
аббат взошел на кафедру, повинуясь только лишь и  исключительно  велению
собственной, не ведающей корысти души.
   И я оценил его красноречие.
   Я видел: сплел пальцы  на  груди  и  стиснул  их  так,  что  побелели
костяшки, сам Слоник, хладнокровный исполнитель  моих  наиболее  жестких
указаний, когда простер руки к слушателям  слепой  ишан  Хаджикасим,  по
специальному вызову прилетевший из жаркой  Мекки,  которую  поклялся  не
покидать еще десять лет назад; не слабеющий с годами голос его  вознесся
к небесам, и отзвуки его были слаще сицилийского вечернего вина.
   И я оценил его старание.
   Чек  каждому  из  них  я  вручу  вечером,  лично,  чтобы  не  обижать
невниманием достойных иерархов; в конце концов, когда-нибудь,  возможно,
уже скоро, их профессиональные услуги понадобятся и мне самому. Но вовсе
не потому покинул я церемонию, что проникновенное слово, заказанное мною
накануне, смутило сердце и заставило затлеть  проклятый  уголек...  нет,
совсем не в том дело; меня сложно смутить словесами.
   Но как же кричала и  билась,  вырываясь  из  пытавшихся  удержать  ее
объятий, эта девчушка! Невозможно было слышать это, и видеть  тоже  было
сверх сил. Она выла без слез, и в вое ее не было ничего человеческого. И
она вырвалась! И кинулась к гробу, упала, утонув в  цветах,  и  забилась
там, в море, в океане черно-красного, пурпурного,  и  желто-золотого,  и
белоснежного; попыталась подняться, не смогла, упала снова и поползла  к
гробу на четвереньках - высокому, украшенному строгой резьбой  гробу  из
палисандра с ручками работы самого  Кучильерри...  а  ее  оттаскивали  и
наконец оттащили прочь, оттащили втроем - худенькая стройная  женщина  с
лицом, укрытым густой вуалью, и  вторая  женщина,  ярко,  не  к  случаю,
раскрашенная толстуха, ревущая едва ли не громче, чем несчастное дитя...
и вокруг них мыкался, пытаясь помочь, верзила с густой бородой...
   Я не знал никого из них - список приглашенных составляла Бибигуль,  и
они наверняка приехали по желанию синьорины... Но крик  этот,  никак  не
утихавший, подломил мне ноги,  и  я  понял  вдруг,  на  кого  же  похожа
девочка!.. И еще я понял,  что  нынче  же  вечером  прикажу  вынести  из
кабинета портрет Мадонны кисти маэстро дель Санти...
   Вот тогда-то я и шепнул Бибигуль: "Оставайся здесь...", а  сам  вышел
на воздух.
   Тем  временем  из  церкви  повалила  толпа;  пропустив   гроб,   люди
направлялись следом, к месту захоронения. Они не смешивались даже здесь,
условности жизни  снова  побеждали  великое  откровение  смерти,  и  они
проходили мимо меня явно  различимыми  группами,  подчеркнуто  сторонясь
друг  дружки;  впереди  -  Бибигуль,  ведущая  под  руку  ту  несчастную
девочку... она уже не могла кричать, только  всхлипывала,  а  неотступно
вслед брели те самые женщины, такие  разные,  сопровождаемые  бородачом;
дальше - люди из "Мегапола",  то  и  дело  косящиеся  в  мою  сторону  и
перешептывающиеся; и наконец, мои парни, как велено - при  галстуках,  с
супругами, подтягивающие ряды, проходя мимо моей скамейки.
   -  Прощай,  инспектор!  -  сказал  я  вполголоса,   когда   процессия
отдалилась.
   Я не пойду с ними. Не хочу смотреть, как станут забивать гвозди,  как
драгоценный ящик опустят в яму  и  комья  земли  полетят  вниз,  засыпая
палисандровые доски.
   Я приду позже. Возможно, завтра, если позволит сердце.
   Сяду на такую же скамейку, около свежего  холмика  и  черно-гранитной
плиты рядом, и стану молчать. Раньше туда, к южной окраине  кладбища,  я
ходил в гости к одному. Теперь их у меня двое...
   "РАМОС" - выбито на граните. Ничего больше. Но большего  и  не  надо.
Через год, если доживу, на такой же плите, которая  ляжет  рядом,  будет
выбито - "ХОЛМС".
   ...Опираясь на трость, я побрел по аллее к северной окраине. Бибигуль
не станет беспокоиться, тем паче что позади, деликатно придерживая  шаг,
движутся Слоник и  Кот  -  этого  вполне  достаточно  на  любой  случай.
Излишняя осторожность  жены  меня  подчас  умиляет;  с  другой  стороны,
осторожность никогда не бывает лишней.  Многие  из  лежащих  тут  парней
согласились бы с этой простенькой мыслью.
   Вот глыба темного малахита и на ней -  ангел,  распростерший  широкие
крылья. Османкул... Друг, почти  что  брат.  Он  был  бы  доволен  таким
памятником.  Я  потерял  его  давно,  еще  во  времена  Организации,  на
глупейшем  деле,  когда  он,  деловой  человек  и  умница,  по   приказу
престарелого маразматика был вынужден руководить эксом на Госбанк ДКГ  и
был убит наповал выстрелом сопляка из охраны. А ведь он чувствовал,  что
не вернется, и долго шептался на кухне с Бибигуль; не знаю,  о  чем  они
говорили, но, прощаясь, он впервые поцеловал ее  в  щеку,  а  когда  нам
сообщили о несчастье, моя жена в первый и последний раз на  моей  памяти
рыдала, запершись в спальне...
   А вот и щедро вызолоченный бюст размером  с  корову.  Глупый  и  злой
Ханс-Йорген Меченый, преданная душа и полнейшее животное по  жизни.  Как
ни старались адвокаты, а он стал все  же  последним,  кого  повесили  на
Валькирии незадолго до отмены там смертной казни. Что ж, никому не  дано
права стрелять в детей. Я щедро обеспечил его матушку и поставил  именно
такой памятник, какой он нарисовал на переданном перед уходом из  камеры
листке бумаги. Рисовал Меченый, отдам должное, вовсе неплохо...
   Джузеппе... Ричард Бык Штайнер... Вонючка Петренко.
   Все они здесь, где бы  ни  были  похоронены.  Найти,  выкупить,  если
придется - взять с боем, привезти сюда  и  похоронить  -  я  сделал  это
традицией и убежден, что был прав.
   А вот у Наставника нет могилы на нашем кладбище.
   Нет и не будет. Наставника Пака пристрелили, как крысу в темном трюме
звездолета, и я не стыжусь того, что имею прямое отношение к этому.  Ему
нечего было уже делать в этом мире. Подозреваю, нечего делать и  в  том,
но Господь милосерден и в благости своей, наверное, подыскал  Наставнику
местечко по способностям...
   Ненавидел ли я его? Когда-то думалось, что да. Теперь не знаю. Скорее
просто презирал. Рядовая горилла, устраивавшая всех и потому  досидевшая
на посту "капо деи тутти капи" почти  до  девяноста,  киллер,  сделавший
карьеру на ликвидации, - вот кем был Пак Сун Вон; он цеплялся за  старые
методы и не умел чуять новых веяний. Мишура, обряды,  громкие  титулы  -
вместо ясной стратегии. Гоп-стопы вместо серьезного вложения  капиталов.
Ненависть властей и  страх  граждан.  Вот  чем  было  то,  что  при  нем
называлось Организацией; впрочем, и  это  болото  существовало  лишь  на
бумаге; имелись сотни слабо связанных отделов и чисто формальный,  редко
собиравшийся слет планетарных капо...
   Мы стояли на пороге краха. А  Пак,  докатившийся  уже  до  ликвидации
комиссара "Мегапола", ничего не понимал и  понимать  не  хотел.  Зато  к
девяностолетию заказал коллективу авторов книжку  воспоминаний.  Бедняга
всерьез надеялся получить Нобелевскую по литературе.
   И тогда я понял, что пора сказать слово.
   Среди тогдашнего старичья я считался сявкой, мальчиком на побегушках:
"Атти, сбегай!  Атти,  распорядись!"  И  так  далее.  А  ведь  мне  было
пятьдесят три года, и я давно подрос. И Бибигуль,  урожденная  Корлеоне,
рода,  умевшего  делать  большие  ставки,  уже  поглядывала  на  меня  с
недоумением.
   Вот почему - Рамос.
   Я ни в чем не сомневался, когда шел к нему. Шел без предупреждения  и
без охраны. Он, впрочем, тоже умолчал в своем  ведомстве  о  предстоящей
встрече. Похоже, тогда он уже никому не верил. И, наверное, был прав.
   Я изложил ему свое видение ситуации. И он, поразмыслив,  признал  мою
правоту. Потому что между нами не было крови, а это - великое дело. Лишь
тот, чьи благородные предки по отцу рождены  в  предместьях  Палермо,  а
достойные пращуры по матушке произросли в рощах  под  Кандагаром,  иными
словами, только такие, как я, могут до конца понять,  что  это  такое  -
вендетта. И поэтому я отдал ему Наставника, отдал с потрохами и пообещал
еще большее, взамен же попросил одного - не ставить мне палки в  колеса.
Никогда не забуду его налитых кровью глаз; передо мной стоял  псих,  это
было несомненно, однако, сумасшедший или нет, но он понял мою идею...  и
мы расстались, вполне поняв один другого.
   Я похоронил Организацию и был потрясен, насколько легко оказалось это
сделать. Все громкие титулы ушли в прошлое вместе с дурацкими  камешками
во рту, отсеченными мизинцами, пустой говорильней, пальбой по пустякам и
безудержной лестью. Я создал Хозяйство, и спустя два, много -  три  года
моя логика была понята и признана всеми. Новый порядок, если угодно.  Но
- порядок. Заслуженные мумии поехали разводить цветочки. Те,  кто  решил
пискнуть, отправились на огороды же, но  уже  в  качестве  удобрений.  Я
достаточно много знал о каждом  из  них,  а  информация  имеет  свойство
утекать, и никто не посмеет обвинить меня в том, что она утекала  именно
к Рамосу, а каждый из старых корешей Пака был для него кровником,  и  он
не собирался консультироваться ни с  кем,  тем  более  что  был  к  тому
времени на пенсии.
   Подумать  только:  крохотная  утечка   данных   время   от   времени,
помноженная на отставного психопата...  и  все.  Мне  оставалось  только
провести  зачистку  осиротевших  кланов,  чтобы  исключить   возможность
вендетты. А это было вовсе не сложно...
   Да, этой комбинацией я горжусь по сей день.
   - Дон? - Я, кажется, задремал; ребята стояли  около  скамейки,  и  на
лице Владо Кота читалось явное беспокойство. - Вы в порядке?..
   - Да, вполне... - откликнулся я, заставляя себя бодриться. В здоровом
теле - здоровый дух;  это  верно  и  для  юридических  лиц.  И  я,  душа
Хозяйства, должен  быть  бодр,  пока  не  подрастет  Хайдар-Али.  Не  на
Джанкарло же оставлять все...
   - Может быть, вам стоит поехать домой? - подключился Слоник и тут  же
добавил, словно защищаясь:
   - И хозяйка волноваться станет!..
   Ну что ж, пожалуй, в самом деле, не стоит волновать Бибигуль.
   Ночью я не смог заснуть. Приснился крематорий  и  добела  раскаленная
печь, куда неторопливо  заталкивали  меня,  живого  еще,  некие  тени  в
красно-белом. И самое страшное, что не кричалось.
   Закинув руки за голову, я лежал и глядел в потолок.
   Почему-то вспомнился Холмс, хотя я и запретил себе думать о нем  хотя
бы дня три.
   Он ведь ненавидел меня и, может быть, как раз  потому,  что  все  мои
идеи обросли плотью, встали на  ноги,  и  само  существование  Хозяйства
стало оскорблением для меня, именно потому, что, вопреки всему,  во  что
он верил, Хозяйство подписало мир с Его Величеством Законом, но пакт был
заключен на моих условиях.
   Лично я верю в закон, как в Бога. Там, где не соблюдается его  буква,
любая сволочь, возомнившая себя санитаром общества, может открыть пальбу
по моим сотрудникам, может ворваться в дом и переворошить  вещи,  может,
наконец,  закрыть  меня  и  выбить  из  пожилого   человека   все,   что
заблагорассудится. И сделает это,  кстати,  под  радостный  визг  быдла,
запуганного россказнями о "кознях мафии".
   Этого не мог уразуметь Пак, и потому  он  стал  лишним.  Я  же  понял
давно, и последние лет десять мои юристы если и  имеют  дело  с  Большим
Жюри, то разве что по вопросам, связанным с налогами...
   И в первую очередь я приказал изменить символику.
   Одинокий волк был эмблемой Организации;  Наставник  гордился  им,  не
соображая по скудоумию, что волков стреляют без предупреждения, тем паче
если они одиноки.
   На бланках Хозяйства - лошадь. Понурая, усталая коняга, готовая  хоть
сейчас в хомут.
   И это, на мой взгляд, верно.
   ...Никогда не забуду тот день, когда я изложил свою концепцию дорогим
коллегам. Они еще не поняли тогда, что наступили новые времена, и  были,
по-моему, не слишком довольны... Еще бы! Стол заседаний был столом, а не
скопищем пойла с закусоном, а я встретил гостей сидя,  без  похлопывания
по плечу и поцелуев, чем никогда не пренебрег бы Наставник Пак.
   - Вопросы? - осведомился я, завершив короткий доклад.
   Вопросы, естественно, были.
   Как насчет бугров? -  от  Рыжего  Руффо,  несостоявшегося
кронпринца, приемного сына  Наставника  (памятник:  вздыбленный  лев  на
нефритовом пьедестале, южный сектор, по аллее налево).
   - Как насчет бобров? - от Кацуери, лейтенанта  "торпед",  тоже  очень
недовольного  кадровыми  перестановками  (памятник:  гранитная  плита  с
иероглифами, юго-восточный сектор, сразу около синтоистской часовенки).
   - Как быть с лохами? - это интересовало всех.
   -  Отвечаю!  -  строго  сказал  я,  побренчав  колокольчиком.  -  Все
просто...
   Действительно, мои идеи были доступны даже для  их  мозгов;  это  уже
позже я смог позволить себе обзавестись интеллектуалами.
   С буграми, сказал я тогда, проще всего. Всенародно избранный пахан не
простит покушения на свою власть,  но  никогда  не  поскупится  оплатить
услугу. К примеру: Конфедерация в претензии к  Единому  Союзу  за  дикие
цены на обогащенный боэций. Это раз. Прямые поставки с  Дархая  в  обход
Союза исключены. Это два. Есть, конечно, свободные  зоны,  где  за  кума
известный вам, господа, генерал Татао, но... вы же  понимаете,  идти  на
прямой контакт с  ним  -  это  же  явный  скандал.  Ни  один  "грузовик"
конфедератов даже близко не подойдет к орбите Дархая. И это три. Так что
разве власти ДКГ не пойдут нам с вами навстречу  в  какой-либо  малости,
если транспорты Хозяйства нет-нет да и заглянут на огонек к нашему другу
Тану?..
   - Вопросы? - терпеливо повторил я.
   На сей раз вопросов не последовало. В  тишине  отчетливо  слышен  был
натужный шорох извилин. Дорогие коллеги мыслили.
   - С бобрами будем разбираться индивидуально,  в  рабочем  порядке,  -
сообщил я. - А вот слово "лох", господа, убедительно прошу забыть. Лохов
нет. Есть порядочные, работящие люди. Такие же, между прочим, как  мы  с
вами...
   И эта простая посылка была краеугольным камнем моих задумок.  Главная
задача Хозяйства, указал я, - развлечения.  Жизнь  человека  коротка,  и
прожить ее он должен весело, чтобы не было мучительно стыдно  умирать  и
было что вспомнить потом. Ограничивать  потребителя  в  удовольствиях  -
жестоко и недемократично. Если, конечно, у  него  есть  деньги.  Да,  мы
специализируемся на запретных плодах, но мы же никому их не навязываем -
к нам идут сами. Да что там идут! Бегут со всех ног! Если мне взбредет в
голову завтра закрыть питомники розовых сотюшек на Париэке или,  скажем,
клубы сийсийного массажа на Фрэзе, - тамошние власти будут  мне  в  ноги
кланяться, но миллионы простых граждан восплачут.  А  это  плохо,  когда
страдают живые люди. В нашей работе главное, чтобы люди были довольны!
   Впрочем,  об  эстетах  мы  тоже  заботимся.  Большинство   постановок
великого, на мой взгляд, Топтунова финансировано мною, и мы  с  Аркадием
Гершевичем любим  порой  посидеть  за  ломберным  столиком,  обмениваясь
своими стариковскими новостями...
   ...Спустя год Хозяйство прочно стояло на ногах. Да что там прочно!  В
структуру попросились коллеги из Союза, и по сей день моим  первым  вице
является  приятнейший  господин   Копченый   Вахтанг   Янисович.   Пусть
формально, но ему принадлежит даже право вето.  А  в  том,  что  он  все
больше дремлет, даже на коллегиях, мирно  попахивая  фирменной  наливкой
Бибигуль, так в этом нет моей вины; таковы уж они, наши  коллеги  с  той
стороны, и с этим приходится мириться...
   Сбоев не было. Они появились позже. Совсем недавно.
   Лет пять назад пошла  полоса  случайностей,  странных,  необъяснимых.
Кто-то явно  начал  ставить  нам  палки  в  колеса.  Загорались  склады,
исчезали караваны, ни с того ни с сего  умирали  опытные  сотрудники.  Я
понял: у нас появился серьезный конкурент. Навел  справки.  Тщетно.  Мои
личные друзья из высоких кабинетов  недоуменно  пожимали  плечами,  и  в
искренности их не приходилось сомневаться - от  понижения  прибылей  они