ионными,
находящимися      вне      закона      организациями,      исповедующими
человеконенавистнические теории квэхва, а равно и стоящими  на  позициях
оголтелого великолунгского национализма...
   Старик распрямил плечи, и дону Мигелю показалось на миг, что  премьер
Татао вовсе не так уж стар.
   - Как  председатель-основатель  Лиги  Ветеранов  Примирения,  я  хочу
заверить вас, уважаемые народные представители, что Лига и  на  сей  раз
сумеет   выступить   гарантом   развития   демократического    процесса.
Проведенные аресты...
   По амфитеатру прокатились напряженные перешептывания: любой  дархаец,
от президента корпорации до последнею фермера, вплоть до сохранившихся в
горных районах общинников, достаточно хорошо знал, что  Лига  не  шутит.
Попросту не умеет шутить. Подчас она даже не предупреждает.
   - Проведенные аресты позволяют утверждать, что  опасность  социальных
потрясений  снижена  до  предела.  Исходя  из   элементарных   принципов
демократии, я как глава Лиги и премьер правительства Его Величества могу
с высокой степенью достоверности предположить, что предстоящие  процессы
не закончатся вынесением смертных приговоров...
   Аудитория  потрясение  ахнула.  И  не   только   скамьи,   отведенные
оппозиции.
   - ...за исключением отдельных, наиболее злостных преступников.
   Старик несильно  хлопнул  ладонью  по  трибуне.  И  улыбнулся  ясной,
удивительно лукавой улыбкой.
   - Вот, в общих чертах, основополагающие пункты концепции деятельности
кабинета, который  мне  доверено  сформировать  Его  Величеством,  нашим
обожаемым  монархом.  Хочу   сообщить   также,   высокочтимые   народные
представители,    несколько    первоочередных    новостей,     требующих
незамедлительного  заслушивания  и  одобрения  на  пленарном   заседании
парламента...
   Плечистый референт поднес к трибуне раскрытую папку.
   - Прежде всего рад сообщить вам, что после  известных  вам  действий,
проведенных  морскими  силами  Лиги  Ветеранов   Примирения   в   районе
архипелагов, так называемое правительство Единого Дархая пришло к выводу
о   бессмысленности   и   бесперспективности   дальнейшего   продолжения
братоубийственной  войны.  Экономический  кризис  и  неизбежные  военные
неудачи вынудили сепаратистов согласиться на предложенные кабинетом  Его
Величества условия капитуляции. Сегодня,  около  восемнадцати  часов  по
барал-гурскому времени, полномочная делегация сепаратистов  прибывает  в
Барал-Гур для подписания соответствующих документов.  Фронт  имени  Нола
Сарджо заявляет о готовности прекратить военные действия и включиться  в
конституционный  процесс  при  условии  гарантий  полной  и   абсолютной
амнистии. От вашего имени, уважаемые народные представители, а  также  и
от лица правления  Лиги,  я,  с  позволения  Его  Величества  обожаемого
монарха,  счел  возможным  пойти  на   удовлетворение   этого   условия.
Демократия  может  позволить  себе  быть  гуманной.  Итак,  дорогие  мои
коллеги...
   О чудо! Он, кажется, прослезился.
   - ...я  счастлив  сообщить  вам,  что  война  на  Дархае,  так  долго
терзавшая нашу прекрасную Отчизну, закончена!..
   Камера заметалась, стараясь не упустить ничего из творящегося в зале.
Чинные ряды амфитеатра смешались.  Парламентарии,  покинув  свои  места,
толклись в проходах, обнимаясь, хлопая друг друга по плечам; депутаты от
правящей партии смешались с  депутатами  от  оппозиции;  безумные  лица,
взъерошенные волосы, сбившиеся набок галстуки... вот у кого-то  в  руках
мелькнула объемистая бутылка, и ее тотчас осушили, выхлебав без бокалов,
из горла, вот кого-то качают, и он взлетает к потолку,  вопя  и  забавно
размахивая конечностями...
   Суровые парламентские приставы тоже смешались с  вопящей,  прыгающей,
ликующей толпой; они и не думают наводить порядок, они прыгают и хлопают
по  плечам  лидеров  влиятельных  партий,  и  седовласых   парламентских
обозревателей, и молоденьких строгих девиц из секретариата...
   Сейчас - можно.
   Это Дархай, и нужно быть  дархайцем,  чтобы  понять  цену  того,  что
прозвучало с трибуны.
   А старый премьер стоит, опершись обеими руками о полированные  обочья
возвышения, и спокойное лицо  его  светится  физически  ощутимым,  почти
отеческим благодушием.
   Потом оборачивается и устремляет мерцающий взгляд прямо в камеру.
   - Что же касается вас, любезный гость, - говорит он,  и  дон  Мигель,
доселе с огромным интересом наблюдавший трансляцию, отшатывается,  -  то
вот вам и случай поговорить наедине. Для нас обоих не так уж важно,  что
связь будет односторонней. Вам, в сущности, нечего сказать.
   Он не ошибался никогда, и он не ошибается сейчас, маршал  Тан  Татао,
премьер-министр кабинета Его Величества. Они сейчас и впрямь  все  равно
что наедине. Некому их  подслушивать.  Весь  Дархай  высыпал  сейчас  на
улицы, и никто не сидит у  стереовизоров.  Из  проходных  остановившихся
заводов, не завершив смену, выбегают рабочие вперемешку  с  сотрудниками
дирекции и вливаются в ликующие толпы; дети сигают в окошки  классов,  а
преподаватели... да что там!.. некому их подслушивать...
   - Я ознакомился с вашим меморандумом,  Президент  дель  Сантакрус,  -
совершенно правильно выбирает необходимую из многочисленных фамилий дона
Мигеля маршал Тан. - И мне, к великому сожалению, нечем обнадежить  вас.
Дархай еще не стоит на ногах. Нам необходимы  еще  пятнадцать  спокойных
лет. Минимум десять. В крайнем случае пять. Но не меньше. Именно поэтому
мы не собираемся в ближайшем будущем строить  космолеты.  Можем.  Но  не
будем. Необходимо залечить раны...
   Он хмурится, накручивая на палец пушистую бровь.
   -  Разумеется,   мы   готовы   оказать   вам   гуманитарную   помощь.
Продовольствие. Техника. Медикаменты. Безвозмездно. При  одном  условии:
доставка ваша.
   Эго приговор. Окончательный и бесповоротный. И  маршал  Татао  делает
попытку подсластить пилюлю.
   - Вам нужно продержаться, Президент дель Сантакрус. Мы, дархайцы,  не
забыли, чем обязаны лично вам. Продержитесь, прошу вас. Пятнадцать  лет.
Может быть, даже меньше. Наша программа космостроения  уже  разработана.
Когда-нибудь, скоро, мы придем... и цивилизуем вас...
   Жестоко сказано. Тан Татао слишком поздно  осознает  это  и  пытается
исправить дело шуткой:
   - Так сказать, исходя из элементарных принципов  демократии.  Что  же
касается конкретного пункта вашего обращения...
   Дон Мигель замирает. Неужели? Если да, то это  шанс.  Реальный  шанс.
Хоть немного. Хоть самую  малость.  Стоит  этому  бесстрастному  старику
сказать "да", и цивилизация уцелеет без дархайской помощи.  Ну  же,  ну!
Скажи "да", старик! Кто посылал тебе  караваны,  когда  тебя  гоняли  по
джунглям?  Кто  вырастил  твою  армию?..  Я  немногого  прошу:  хотя  бы
несколько граммов, чтобы не умерли двигатели последних космолетов...
   - Как я и сказал, мы готовы оказать любую потребную помощь. Но...
   Маршал Тан вскидывает брови, заправляя их за  уши,  и  в  глазах  его
появляется совершенно искреннее, абсолютно не ложное недоумение:
   - ...дело в том, что ни мне, ни моим специалистам, ни исследователям,
в общем, никому на Дархае не известно, что такое боэций.  Вы  ничего  не
напутали, Президент дель Сантакрус?..
   Кажется, премьер Его Величества продолжает  еще  что-то  говорить.  И
напрасно. Губы его  шевелятся,  но  дон  Мигель  ничего  не  слышит.  Он
обмякает в кресле, и адъютантик, шестым  чувством  заподозрив  неладное,
мечется по кабинету, не соображая - то ли  звать  врача,  то  ли  искать
аптечку. "Заботливый мальчик, - успевает подумать дон Мигель,  с  ужасом
ощущая, что тело становится чужим и непослушным. - Руки! Мои  руки!..  О
Господи, помилуй, только не  это!  Не  хочу  опять  этого,  Господи!  Не
хочу!.. Спаси, Боже великий, милостивый!.."
   И Бог, который, наверное,  все-таки  есть,  не  может  устоять  перед
исступленной  искренностью  человеческой  мольбы.  Господин  пожизненный
Президент Демократического  Гедеона  тихо  закрывает  глаза  и  медленно
засыпает;  ему  уже  не  страшен  паралич...   ему   хорошо...   тихо...
спокойно... и дон Мигель никогда уже не узнает - хотя, возможно, это и к
лучшему - о том, что именно сейчас, именно в этот миг в своей спартански
обставленной  резиденции,  в  собственной  постели,  неизмеримо   далеко
отсюда,  корчась  в  жестоком  приступе  астмы,  пытаясь   выдавить   из
посиневших губ хотя бы подобие крика, трудно, мучительно трудно, гораздо
горше, чем  Президент,  умирает  Председатель  Совета  Единого  Ормузда,
дорогой коллега Хаджибулла...

ГЛАВА 9
"И ЧТО ЖЕ НАМ ДЕЛАТЬ ТЕПЕРЬ?.."

Корабль. Орбита. Демоны
12 октября 2233 года по Галактическому исчислению

   - Мне кажется, это все-таки было не правильно, господин полковник...
   Оторвавшись от  картотеки,  Джанкарло  эль-Шарафи  поднял  взгляд  на
второго помощника и с огромным интересом смотрел на  него  до  тех  пор,
пока мальчишка не  затоптался  на  месте,  ища,  куда  бы  деть  ставшие
внезапной обузой руки.
   Уши его налились пунцовым огнем.
   Боже, какой кретин! Собственно, все они теперь такие. Уроды. Этот еще
из лучших. Умеет сколько-то соображать.  Интересуется  старой  эстрадой,
даже исполняет под банджо кое-что из репертуара незабвенной Ози.  И  все
равно - кретин. Да еще и позволяющий себе забывчивость  насчет  того,  в
каких случаях лейтенанты имеют право обращаться  к  полковникам.  И  как
конкретно это следует делать.
   Обычно господин эль-Шарафи редко вспоминал о своем звании, относясь к
эполетам  как  к  печальному  капризу  судьбы.  С  юности  его  увлекало
прекрасное,  и  состояние  семьи  вполне  позволяло  удовлетворять   эту
страсть. Тем более что отцу, человеку хоть и  современно  мыслившему,  а
все-таки  изрядному  традиционалисту,  представлялось  престижным  иметь
сына-искусствоведа, коль скоро  уж  мальчик  твердо  решил  идти  против
семейных канонов. Правда, отец показал характер: он изолировал Джанкарло
от детей, заявив, что картинки картинками, а семейное дело  нуждается  в
продолжателе. Мать, как всегда, поддержала отца, стерва жена купилась на
отступное, а Джанкарло в те дни было, в сущности, все равно; значительно
больше его интересовали вернисажи,  где  он  порой  и  сам  выставлялся,
мечтая о карьере художника. И самое забавное, что у него, это признавали
все, были неплохие задатки...
   Что сказать? Жизнь распорядилась иначе. В одночасье, как раз накануне
Катастрофы, скончался отец, и ни о каких похоронах, разумеется, не могло
идти и речи. Никому, кроме Бога, неведомо, что творилось  в  те  дни  на
Земле,  да  и  пожелай  он  попасть  туда,  это  все   равно   было   бы
неосуществимо.  Семейное   дело   перестало   существовать.   Сбережения
необъяснимым образом исчезли. Почти исчезли, скажем так. И в  довершение
всего без вести пропал космолет, увозивший с Земли (отец был дальновиден
и прозорлив; у него, что называется, имелось чутье) мать и обоих детей.
   Было нелегко. Но помогли старые связи.  Не  собственные,  конечно,  -
отцовские. А после все покатилось по накатанной колее, и однажды  настал
миг, когда едва оперившийся  капитан  политического  надзора  эль-Шарафи
понял, что новая стезя ему даже по нраву. И все же вынужденная жизнь  не
могла стать смыслом бытия. Красивая мысль! Нельзя исключать, что  именно
образность мышления и помогла молодому интеллектуалу сделать  карьеру  в
аппарате   язвительного,   порой   старчески   капризного,   но    тонко
разбирающегося в кадровых  вопросах  господина  пожизненного  Президента
Демократического Гедеона...
   - Вы хотели о чем-то спросить, лейтенант?
   -  Никак  нет,   господин   полковник.   Разрешите   идти,   господин
полковник?..
   - Вольно. Идите.
   Так-то лучше. Джанкарло эль-Шарафи  хмыкает  и  вновь  погружается  в
россыпь стандартных карточек. Он  чувствует  в  себе  трепет  близкий  к
оргазму. Подумать только! Три четверти музейных фондов Земли вверены его
попечению...
   Венера с Милоса. Давид. Моисей. Дискобол. Минин и Пожарский... да что
там - почти семьсот наименований только по разделу мраморной скульптуры.
А ведь есть еще и терракота, и бронза, и стекло, и не следует забывать о
майолике; есть живопись, и какая!..
   Многое испорчено, кое-что безнадежно, но таких экспонатов, к счастью,
относительно  немного.  Реставраторам  придется   потрудиться,   и   они
потрудятся на совесть,  в  этом  порукою  слово  полковника  эль-Шарафи!
"Джоконду" же он не отдаст никому; он сам возвратит ее к жизни,  шов  за
швом, штришок за штришком...
   Джанкарло вспоминает дикаря, обмотавшего  голову  творением  великого
Леонардо, и сердце его холодеет от ненависти. В тот момент он готов  был
убить, и он бы убил  наверняка,  но  чудовищное  усилие  воли  позволило
сдержаться,  и  взбешенный  полковник  ограничился  пощечиной.  Впрочем,
негодяй откинулся сам по себе - лег и сдох, как собака; и  в  этом  была
величайшая из возможных справедливостей.
   Есть, к сожалению, и невозвратимые утраты...
   На лице Джанкарло - непритворная боль.
   Иконы. Отборнейшие образцы, двадцать семь экспонатов Киевского  музея
религий. И практически все исковерканы  так,  что  о  реставрации  можно
только мечтать...
   Печально вздохнув, доктор искусствоведения эль-Шарафи  откладывает  в
отдельную стопку десятка полтора карточек, заполненных бисерным почерком
и густо перечеркнутых красным фломастером. Этих уже  не  спасти.  Никак.
Даже если лично заняться  этим,  вкладывая  максимум  тщания,  умения  и
любви.
   Прощай, маэстро Рублев! Твоя "Троица" пережила века и века, а  теперь
ее нет. Ее вывели в поле, под огонь  тяжелых  пулеметов,  всю  троицу  в
полном составе, и три ангела в  одеяниях  нежных  приняли  пули  грудью,
глядя  навстречу  огню  недоуменно  и  горестно.  К  счастью,  полковник
эль-Шарафи не видел воочию, как это было: расстояние  милосердно  скрыло
подробности, но сейчас он отчетливо представляет себе все.
   И ему страшно.
   Вот они стоят, рядком, словно дезертиры  на  плацу  перед  вскинувшим
винтовки комендантским взводом: ангел Веры, и  ангел  Надежды,  и  ангел
Любви, и Божья Матерь Казанская, и Божья Матерь Ченстоховская,  и  Божья
Матерь дель Гуадалупе-Идальго, и еще многие-многие иные; в огромных очах
нет страха, потому что нечего бояться погибающему безвинно, не ведая  за
собой никакого греха, и грех лежит  на  том,  кто  убивает.  Очередь  за
очередью рвут звонкую древесину, раскалывают в щепу,  и  образа  падают,
падают в мокрую грязь, один за другим, и в очах  медленно  затихает  все
живое...  и  только  горестный  упрек  долго-долго  живет  в   отблесках
молчаливого пламени души древних мастеров...
   Прощай, Теофано Эль-Греко!
   Прощай, маэстро Дионисио Негро! Феофан Грек, Дионисий Черный!
   Джанкарло эль-Шарафи сглатывает застрявший в горле  комок  и  утирает
выступившие слезы. Он боится  спросить  себя:  приказал  бы  он  открыть
огонь, зная, что там, на той стороне поля, пули встретятся с ликами?..
   Сам бы он, конечно, не смог нажать на гашетку. Не смог бы!
   Но отдать приказ подчиненным?..
   Лучше не думать. Если думать, придется отвечать. Честно. Как на духу.
И это будет скверный ответ. Без которого лучше обойтись.
   И ненависть к дикарям, посмевшим прикрываться бесценными  творениями,
усиливается в сердце полковника и доктора искусствоведения многократно.
   ...Разогнув спину, Джанкарло эль-Шарафи снимает очки и укладывает  их
в видавший виды футляр.
   Ну  что  ж.  С   предварительной   работой   покончено.   Поступления
зарегистрированы,  рассортированы,  и  он  с  удовольствием,  по   долгу
представителя властей на борту, скрепил подписью регистрационные листы.
   Семнадцать отсеков скульптуры.
   Одиннадцать отсеков живописи.
   Восемь отсеков забиты разной мелочью,  из  того  разряда,  что  нести
трудно, а бросить жалко. Там не все еще и  рассортировано  как  следует.
Чепуха. Этим можно будет заняться  во  время  полета.  И  вообще  работы
непочатый край. Составление подробной, обоснованной  теоретически  описи
фондов - дело кропотливое, тонкое; заниматься им придется в одиночку, не
подпуская ни пилота, ни штурмана, ни второго помощника. Усердия  у  них,
конечно, хватает, но ведь ни опыта, ни - главное - понимания...
   Зато кое-кто из них позволяет себе сочувствовать дикарям!
   На устах полковника эль-Шарафи появляется еле  заметная  ухмылка.  Он
еще  не  знает  наверняка,  станет  ли  добиваться  исключения   второго
помощника  из  реестров  личного  состава  Космофлота   Демократического
Гедеона, но то, что сосунка ждут неприятности, - это точно.
   Лейтенант, препирающийся с полковником, да еще и выступающий в защиту
дикарей,   по   милости   которых   погублено   бесценнейшее   достояние
человечества, -  это,  знаете  ли,  нонсенс.  Так  можно  далеко  зайти.
Настолько далеко, что  возвращаться  будет  попросту  некуда.  И  нечего
отделываться ссылками на объективное снижение интеллектуального уровня в
молодежной  среде!  Если  не  хватает  мозгов,  следует  восполнить   их
отсутствие установлением надлежащей дисциплины!
   Необходимо ужесточение внутренней политической линии.
   Не умеешь - научим. Не хочешь - заставим.
   К сожалению, дон Мигель, сеньор пожизненный Президент,  не  желает  и
слышать о давно уже разработанном  его  канцелярией  плане  введения  на
некоторый срок особого воспитательного режима. Он слишком  стар.  Он  не
понимает, что в создавшейся ситуации заставить человечество  возродиться
можно только из-под палки. А потом пусть история судит победителей!..
   Не хочет. Не может. Слишком стар...
   Джанкарло привычно покусывает нижнюю губу.
   Вот именно - слишком. Так долго люди не живут.
   И вздрагивает. О чем это я?! Об этом нельзя. Даже  наедине  с  собою.
Даже в мыслях. Пока что нельзя. Следует отложить размышления на эту тему
до Гедеона. Следует обдумать. И лишь потом, после  долгих  консультаций,
заручившись согласием и поддержкой, быть может...
   Пол под ногами начинает подрагивать.
   Сперва слегка, почти незаметно, бесшумно. Затем отчетливее. Вместе  с
подрагиванием зарождается мерный  гул.  Система  двигателей  приходит  в
состояние готовности к полету. На это требуется время. Не много. Но  все
же.  Ведь  "грузовик"  чудовищно  стар,  все   ресурсы   выработаны,   а
многомесячный ремонт, говоря откровенно, был не  более  чем  на  совесть
проделанным макияжем. Нет специалистов. Нет оборудования. Ничего нет.
   Раздвинув жалюзи иллюминатора, Джанкарло  эль-Шарафи  какое-то  время
рассматривает пейзаж.
   Невероятно!
   За считанные часы с момента окончания погрузки все вокруг неузнаваемо
изменилось.  Земля  утратила  цвета,  сделалась   черно-белой,   напрочь
лишенной каких бы то ни было оттенков. На  глаз  специалиста  это  может
показаться   даже   небезынтересным:   абсолютный   контраст,   лишенный
полутонов. Совершенный свет и совершенная  тьма.  Но  простого  человека
такое  может  довести  до  шизофрении.  Именно  поэтому  он,   полковник
эль-Шарафи, четыре часа тому приказал задраить иллюминаторы, и  пилот  в
чине капитана, формально - первое лицо на борту, не  споря  ни  секунды,
согласился с данным распоряжением.
   Черная земля. Белое небо. Черное небо. Белая земля. И ничего больше.
   Интересно, эта ведьма все еще там?..
   Невозможно разглядеть. И слава Богу.
   "Не правильно", -  сказал  мальчишка.  Сопляк!  Можно  подумать,  он,
Джанкарло, лишен сердца и ничего не способен понять.  Но!  Иного  выхода
просто не было.  План  вывоза  фондов  никак  не  предполагал  эвакуацию
двадцати сотен туземцев. Которые, кстати, не  очень-то  и  стремились  к
эмиграции. Во всяком случае в последние дни погрузки.
   Доктор искусствоведения плотно задвинул жалюзи, заложил руки за спину
и, задумчиво насвистывая, прошелся взад-вперед по просторной каюте.
   Последние дни...
   Никак   нельзя   было   предполагать,   что   они   будут   нас