езные"
фантасты обладают отличным чувством юмора". (Крошечная,  но  показательная
деталь  -  каывычки  у  слова  "серьезные".  К  чему  они?  Показать,  что
Стругацкие не серьезные  писатели?  А  чего  ради  тогда  тратить  на  них
энергию и чернила?)
     Кога я прочел пассаж о мистических сказках, то поначалу пожал плечами
и подумал, что серьезному - без кавычек -  критику  как-то  неприлично  не
знать азбучную истину: смех несовместен с черным,  готическим  напряжением
мистицизма, он всегда побеждает - на карнавале черт  напяливает  шутовской
колпак. Тут мне и напомнил, что речь идет не о литературе с ее законами, а
об идеологическом  штурме  с  его  обычным  беззаконием,  напомнили  таким
высказыванием:   "Жажда...   чуда   -   это   своего   рода    "несчастье"
рационалистического сознания".  Подразумевается,  что  если  герои  сказок
рационалисты, мы обязаны принимать сказочные чудеса всерьез.
     Но давайте  всерьез  разберемся,  каков  смысл  метафоры:  "несчастье
рационалистического сознания". Жажду чуда и ожидание чуда  обычно  считают
фундаментальной основой веры, религии - иррационального  сознания  вообще.
Надо ли понимать  В.  Сербиненко  так  что  рационализм  несчастным  путем
переходит в религию? Подобную трактовку можно бы  обсуждать;  например,  в
начале века много говорили о  марксизме  как  религии  (А.В.Луначарский  и
другие). Но очередным ходом  доказывается  иное:  рационализм  провоцирует
"идеологи  оккультного  типа",   "оккультный   мистицизм",   "теософию   и
антропософию" - словом, скатывается к Елене Блаватской. Доказательства?  А
очень просто: рационализм существует с  античных  времен  -  и  "идеологии
окультного типа" с тех же времен; рационализм достигает расцвета в ХХ веке
- тут же появляются Блаватская и прочие.
     Поставлена еще одна ловушка на простаков,  устроенная  известным  уже
способом:  обьективная  информация  утаена,   зато   дана   подтасованная,
выставленная в нужном порядке. Дадим необходимые  комментарии.  Оккультизм
фундируется  на  ИРРАЦИОНАЛЬНОЙ  вере,  на  той  же  почве,  что   и   все
официальные, т.н. конфессиональные религии. Он - как бы ветвь религиозного
сознания,  поэтому  он   постоянно   возникал   в   умах,   соперничая   с
конфессиональными верованиями. Выводить его из рационализма просто  наивно
- еще более наивно, чем христианство  из  самого  оккультизма,  что  можно
сделать,  следуя  "логике"  В.Сербиненко  -  мол,  поскольку   оккультисты
появились прежде христиан, то...
     Но зачем критику  понадобился  оккультизм?  Как  мне  кажется,  чтобы
провести границу между своей "верой и мечтой"  и  верой  в  человека,  так
заметной у Стругацких. Мистические  верования  вкладывают  чудотворение  в
руки человека (при  помощи  демонов),  христианство  утверждает  чудо  как
пререгативу Бога. Поэтому конфессиональные церкви отвергают  оккультизм  и
магию как оружия дьявола - такова  догматическая  сторона  дела.  Было  бы
неумно, тем не менее, считать В.Сербиненко узким догматиком.  Христианство
нового времени отвергает мистицизм по этическим причинам - о них  писал  в
своих работах - и эссе, и детективных рассказах -  католик  Г.К.Честертон.
Логическая цепочка  примерно  такая:  христианство  -  основа  европейской
этики; вера в магию уводит человека от  этой  истинной  этики,  заставляет
делать ложный нравственный выбор. В этом смысле магия - орудие дьявола.
     Мы уже видели, что  В.Сербиненко  обвиняет  Стругацких  в  пропаганде
жестокости, бесчеловечности и прочего. теперь нам дают понять, что  они  в
некотором роде служат дьяволу; не  случайно  в  статье  начинают  мелькать
обороты: "дьявольская личина", "козни нечистой силы", "сатана  собственной
персоной", "зверь" (эфемическое именование сатаны).  Это  не  традиционный
метафорические обороты, а окончательная оценка, закономерно вытекающая  из
полускрытой логики критика. Расчет его точен  и  безошибочен:  пусть  лишь
малое число читателей, разбирающихся в теологии, поймет его  эллипсы.  Для
штрокого читателя вокруг слова "оккультный"  висит  некая  зловещая  аура;
кое-кто,  наверное,  слышал,  что  масоны  балуются  такими  вещами,   что
древнееврейская каббала тут замешана - вот  и  заключит  человек,  что  со
Стругацкими неладно... Обвинение в мистицизме или в вере  в  магию  такого
действия бы не возымело, посему ударный термин: "оккультизм"...
     В критической статье нельзя просто так  взять  и  обвинить;  выйти  с
плакатом, как на митинге. Требуется связать  обвинение  с  художественными
текстами, и это делается достаточно фундаментально. Западная  "мистическая
фантастика" выливается в один бочонок с "научной" и перемешивается;  затем
землянам, героям  космической  фантастики  Стругацких  приписывается  роль
жестоких  богов  (то  есть  дьяволов);  на  последнем  этапе   космические
пришельцы Стругацких обьявляются дьяволами напрямую.
     Оставим в стороне первую повесть  Стругацких  "Извне"  и  "Пикник  на
обочине": в их анализе В.Сербиненко не пошел дальше туманных рассуждений о
"мистически-оккультной атмосфере"; отсылки к книге  "За  миллиард  лет  до
конца света" и к "Хромой судьбе", данные в этом разделе статьи, вообще  не
относятся  к  теме.  Обратимся  к  анализу  "Гадких  лебедей",  решительно
доказательному, по замыслу критика.
     Цитирую: " ...В "Гадких лебедях"  пришельцы  откликнулись  на  мольбы
вконец изуверившихся в  собственных  силах  землян"  -  это  первая  фраза
разбора.
     И это же - домысел  чистой  воды,  ибо  в  "Гадких  лебедях"  нет  ни
признака пришельцев, ни намека. Есть ИНТЕЛЛИГЕНТЫ; в терминах В.Сербиненко
я, возможно, назвал бы их рационалистами. Но насчет пришельцев не ошибется
ни  один  читатель:  человеческая  сущность  "мокрецов"  много  раз  и   с
предельной ясностью подчеркнута в книге.
     Подмена  воистину  шокирующая;   цель   ее   очевидна   -   выстроить
последовательность:  интеллигенты  -  рационалисты  -  дьяволы.  С  другой
стороны, добравшись до этого  фокуса  с  текстом,  я  и  предположил,  что
главная цель  В.Сербиненко  -  опорочить  Стругацких  в  глазах  миллионов
читателей "Нового мира".
     Судите сами: "Гадкие лебеди" с 1966 по 1987 год были  под  абсолютным
запретом. За чтение и хранение книги в издании  одиозного  "Посева"  можно
было поплатиться; читали ее единицы. В 1987 году  ее  дал  рижский  журнал
"Даугава", небольшими кусками  во  многих  номерах,  тиражем  около  35000
экземпляров. Вопрос: какой процент читателей "Нового  мира"  мог  прочесть
роман? Делим тиражи один на другой и получаем ДВА  ПРОЦЕНТА  -  без  учета
того, что "Новый мир" наверняка проходит  через  большее  число  рук,  чем
"Даугава", и что основной  тираж  этого  журнала  оседает  в  Латвии.  Еще
вопрос: как обязан поступать  добросовестный  критик  в  подобном  случае?
Перед разгромом этики романа? Надеюсь, ответ ясен: дать короткий  конспект
содержания.
     Разумеется, В.Сербиненко этого не  делать.  Он  уделяет  книге  сотню
строк,  преисполненных  экспрессии,   не   дающих   даже   приблизительной
информации о содержании, но "сокрушающих", как только  что  было  сказано,
нравственное содержание книги.
     "Этическому   принадлежит   существенный   примат    в    содержании"
"конституитивном  моменте"  произведения,  исал  М.М.Бахтин.  В.Сербиненко
манипулирует умами  читателей,  для  которых  содержание,  то  есть  ЭТИКА
ПРОИЗВЕДЕНИЯ - тайна  за  семью  печатями.  Так  поступали  известные  нам
критики,  когда  громили  неизданного  "Доктора  Живаго".  Там  был   нуль
процентов риска, здсь - полтора-два, сойдет ...
     Попытаемся восполнить пробел. В "Гадких  лебедях"  переплетаются  две
темы. Одна аллерогическая: в некой  стране  люди  высочайшего  творческого
накала  становятся  уродами,  отвратительными  на  мид  "мокрецами".   Они
меняются и внутренне, они не нуждаются в земных  радостях,  зато  умирают,
когда их лишают чтения. Их ненавидят и преследуют ура-патриоты и  фашисты,
их заключают  в  особом  сеттльменте  -  но  военно-промышленный  комплекс
эксплуатирует их творчество. Это тема  трагедии  интеллигенции,  в  разных
аспектах  соприкасающихся  с  нашими  реалиями.  достаточно  вспомнить  об
институтах - "шарашках" Берии, о судьбах  ученых,  писателей,  художников,
подвергнутых остракизму. Как  бы  в  напоминание  о  таком  аспекте  темы,
Стругацкие поручили роль главного героя (и героя - наблюдателя)  ссыльному
писателю  Баневу,  имевшему  неосторожность  поссориться   с   "господином
президентом".  Последний  очень  похож  на  Хрущева,  а  сам  Банев  -  на
В.Высоцкого.
     Параллельная - нет, все-таки осноная тема - дети. Проклятая тема, уже
века терзающая мыслящих людей: как сделать, чтобы дети были лучше нас? Как
РАЗОРВАТЬ ЦЕПЬ, чтобы им не передавались наши заблуждения и  наши  пороки?
Тема действительно утопическая, в любой серьезной утопии она присутствует;
когда-то и Стругацкие дали свою модель разрешения - воспитание вне  семьи.
Но это именно в утопическом  будущем,  когда  создастся  корпус  достойных
воспитателей, а что делать сейчас, сегодня? Положиться на  школу,  которая
должна растить этих  будущих  воспиттелей?  Но  там  тоже  МЫ;  Стругацкие
демонстрируют это одним штрихом: директор гимназии распутничает  вместе  с
господином бургомистром, и тот кричит  ему:  "Эй,  гимназия,  застегнуться
забыл!" - в смысле застегнуть брюки.. Так что делать? Положиться на веру и
церковь? Скоро 2000 лет от  Рождества  Христова  -  проклятый  вопрос  все
снимается. Но ведь невыносимо, выйдите на улицу, послушайте, как ти о  чем
говорят наши дети; спросите, что они читают - по большинству ничего они не
читают...  Нынешнее  отественное  безбожие  виновато?  Перечитайте   вопль
Достоевского о детях, или всего Чехова - под сенью  сорока  сороков  писал
и...  Проблема  мировая,  на  улицах  протестантско  -   католического   и
иудейского Нью-Йорка те же дети, что в Москве. Неужели мы должны ждать еще
века?!
     Стругацкие не  социологи  и  не  проповедники  -  художники.  Они  не
предлагают панацей, а ставят нас перед проблемой, которая мучит их -  если
судить по всему их творчеству - невыносимо. Они хотят, чтобы мы, читатели,
осознали важность проблемы и начали что-то делать, начав со  своих  детей.
Чтобы лучшие из нас меньше думали о  радостях  земных,  оставили  служение
техническому  прогрессу  и  пошли  служить  детям,  как  делает  их  герой
космолетчик Жилин. Они не читают нам лекций, как поступил бы  утопист,  не
произносят проповедей. Они "просто"  соединяют  обе  темы:  могущественные
супер-интеллектуалы устраивают для детей отдельный мир, а сами умирают; ИХ
НАЗНАЧЕНИЕ ВЫПОЛНЕНО.
     В застойный омут нашего воображения Стругацкие бросают  взрывчатку  -
не идею, а  образ:  "мокрецы"  уводят  НАШИХ  детей,  дети  идут  за  ними
радостно, и они правы, ибо мы иного не заслужил и... Они идут за теми, кто
лучше  нас,  чище,  умнее,  образованней.  И   может   быть,   невозможная
экстремальность такого образа заставит нас осознать отчаянность  ситуации.
Это же страшно бесчеловечно - но Боже мой, как скверна  должна  быть  наша
жизнь,  чтобы  умные  и  самоотверженные  люди  пошли  на  такое  страшное
свершение... "Они ушли потому, что вы им стали  окончательно  неприятны...
Не хотят они вырасти пьяницами и развратниками, мелкими людишками, рабами,
конформистами, не хотят, чтобы из них сделали преступников, не хотят ваших
семей и вашего государства". Это говорит толпе несчастных родителей Голос;
слушайте его, и у вас захолонет сердце. Это - главное, потом  вы  поймете,
когда вернетесь из мира книги к своим детям.
     И сделав все, чтобы мы поняли, Стругацкие дают  нам  еще  один  урок:
полагайтесь только на  себя,  не  ждите  панацеи,  ибо  УТОПИЧЕСКИЙ  ВЫХОД
БЕСЧЕЛОВЕЧЕН.  Писатель  Банев,  "другое  я"  Стругацких,  говорит   детя:
"Разрушить старый мир и на его костях построить новый - это  очень  старая
идея. И ни разу пока она еще не привела к желаемым результатам. То  самое,
что  в  старом  мире  вызывает  особенное  желание  беспощадно  разрушать,
особенно легко приспосабливается  к  процессу  разрушения,  к  жестокости,
беспощадности, ...становится хозяином в новом мире и,  в  конечном  итоге,
убивает смелых разрушителей... жестокостью жестокость не уничтожишь".
     Об этом и не желает сообщать своим  читателям  В.Сербиненко.  Неловко
выйдет: обьявляя свое кредо, он  цитировал  Вл.Соловьева:  "...  Тот,  кто
подчиняется  "внешнему  общественному  идеалу"  и  берет  на  себя   право
"действовать и переделывать мир по-своему, такой  человек,  каковы  бы  ни
были его внешняя судьба  и  дела,  по  самому  существу  есть  убийца:  он
неизбежно будет насиловать и убивать других и сам  неизбежно  погибнет  от
насилия".
     Повременим, однако, с комментариями.  Банев,  как  и  Стругацкие,  не
проповедник, а художник. Своей утопии у него не, он даже  не  прогрессист:
"Для меня прогресс - это движение  к  состоянию,  когда  не  топчут  и  не
убивают",  говорит  он.  Поэтому  он   сочувствует   всем   людям,   кроме
ура-патриотов и фашистов. Он любопытен как негритенок - без  этого  он  не
был бы выдающимся писателем. Его вердикту  недостает  решительности  -  на
первый взгляд; он вообще кажется непоследовательным в поведении:  помогает
"мокрецам", которым не доверяет. На деле это понятно- его ведет творческая
любознательность, чувство справедливости и, как он сам говорит, "ирония  и
жалость". Но в финале он решает твердо и окончательно. Пройдясь по  новому
миру,  построенному  "мокрецами"  для  детей,  он  думает:  "...  Все  это
прекрасно, но вот что, не забыть бы мне вернуться". Этим кончается книга.
     Напомню, как обошелся с этим сюжетом - С ЭТИКОЙ Стругацких -  критик.
В его изложении "мокрецы" - не мысляшие и самоотверженные люди, ученые,  а
дьяволы. Они, эти "злые  духи",  реализуют  "старую  утопическую  мечту  о
чистых, юных строителях "нового мира" - которая,  оказывается,  "навязчиво
преследовала"  Стругацких.  Путем  таких  эволюций  трагическая   проблема
будущего, воплощенного в дтях,  рекомендуется  читателям  как  дьявольское
измышление, как "утопизм,  в  своих  претензиях  на  будущее  окончательно
теряющий человеческие черты". Перечитайте этот неуклюжий  период  -  какая
отвратительная, сектанская злоба!..
     Но в сторону эмоции. В.Сербиненко обманывает  читателей  еще  и  еще,
изображая Банева легкомысленным дурачком, уверяя нас, что  он  (Банев,  не
критик) "путает зверя с мадонной", что жестокой сути происходящего  он  не
видит - то есть "новый мир" НИКЕМ В  РОМАНЕ  НЕ  ОПРОТЕСТОВАН.  Таким  вот
образом критик дает себе  право  обьявить  -  не  совсем  в  лоб,  плавным
эллипсом - что Стругацкие взирают "на человечество как на досадную помеху,
еще  более  равнодушно  и   зло,   чем   это   могли   бы   сделать   сами
чужаки-пришельцы" Такая вот квинтессенция ОГОВОРА.
     И как обычно, ни  слова  о  гражданском  накале  "Гадких  лебедей"  о
зарисовках-предупреждениях, о зловещих,  знакомых  фигурах  -  куда  более
зловещих,  чем  любые  "мокрецы".  Но  умолчание  иногда  бывает   опасно:
начинаешь  сам  забывать  анализируемый  текст.  Критик  не  заметил,  что
подхватил      лексику      персонажа,      которого      сам       назвал
"фашистом-интеллектуалом", и вслед за  ним  презрительно  окрестил  Банева
"свободным художником"...
     На этом кончим. По Стругацким выпущено еще порядчно дроби, но вся она
- или почти вся - из того же материала. Надеюсь, меня не заподозрят в том,
что я опротестовывал убеждения В.Сербиненко, его неприятие  любой  утопии.
Свобода совести превыше всего. Утопии  воистину  зарекомендовали  себя  не
лучшим образом - я имею в виду социальные утопии. Я писал только о том,  о
чем писал - об атаке В.Сербиненко на умных и прекрасных писателей.
     Уважаемый Сергей Павлович! Никоим образом не могу - и  не  пытаюсь  -
диктовать Вам то или иное поведение. Но я убежден, что "Новый мир"  должен
на своих страницах принести извенения Стругацким за статью В.Сербиненко.

     От всего сердца Ваш
                                        А.Зеркалов. (г.Ленинград) май 1989


                                Илана ГОМЕЛЬ

                               КОСТЬ В ГОРЛЕ

                (Евреи и еврейство в западной фантастике)


     Hичто так хорошо не описывает  положение  еврея  в  галуте  [1],  как
научная фантастика. "Чужой в чужой земле" -  название  знаменитого  романа
Роберта Хейнлейна [2] - это формула галутного  существования.  Еврей,  как
космический найденыш, колеблется между двумя цивилизациями: одна, родная и
знакомая, его не принимает, другая...  но  что  он  знает  о  другой?  Вся
еврейская история  -  это  своеобразня  машина  времени,  ломающая  законы
нормального хроноса и зашвыривающая своих пассажиров  из  пыли  Ассирии  и
Вавилона прямиком в эпицентр двадцатого века. Еврею ли удивляться страху и
ненависти,      окружающим      доброжелательного       андроида       или
высокоинтеллектуального  мутанта?  Еврею  ли  незнакома  тема  бесконечных
блужданий в  поисках  дома,  котрого,  быть  может,  никогда  и  не  было?
Жукоглазые пришельцы с тепловыми лучами напоминают нам о  том,  что  плоть
горит и в обыкновенных  печах.  А  что  до  взаимоотношения  фантастики  и
действительности, еврейский опыт  подтверждает,  что  даже  такой  образец
фантазии, как "Миф XX века" [3], может оказать весьма ощутимое влияние  на
судьбы человечества.
     При всем том еврейская HФ сравнительно редка. Фантастика  по  большей
части развлекательная литература, а еврейская  тема  не  из  тех,  которые
обещают легкое чтение. Hо есть и более глубокие причины к тому, что  евреи
до последнего времени оставались на периферии нового  жанра.  Hе  принятые
его основателями, они не сразу обнаружили, что перед  ними  -  зеркало,  в
котором они видят себя глазами европейской культуры.


     Генезис научной фантастики  зависит  от  амбиций  ее  исследователей.
Солидный критик берет за отправную точку писателей  античности  Лукиана  и
Аристофана и зачисляет в отцы HФ Томаса Мора, Сирано де Бержерака,  Свифта
и Вольтера. Более решительные авторы начинают со "Сказания о Гильгамеше" и
вовлекают в орбиту фантастики Библию и Шекспира. Если  критерием  является
игра воображения, то эти критики правы. Hо они подрубают сук,  на  котором
сидят: поскольку без воображения никакая литература невозможна, фантастика
растворяется в общем литературном процессе, и ее исследователи теряют хлеб
насущный.
     Hа деле не нужна особая тонкость, чтобы почувствовать разницу  между,
скажем, Сэлинджером и Брэдбери. Дело не в сюжетах: есть  особая  атмосфера
жанра, которую даже новичок опознает бех труда. В ней сливаются чудесное и
ужасающее. Фантастика живет на чуде, но питающий ее  потайной  источник  -
это страх.
     Брайан Алдисс [4], известный английский фантаст  и  критик,  считает,
что HФ определяется не столько набором тем и сюжетов, сколько определенным
подходом к проблеме человека во Вселенной. Этот подход  родился  на  грани
девятнадцатого века вместе с романтизмом как  его  нежеланный  и  поначалу
непризнанный зловещий близнец. "Черная тень романтизма" - так  определялся
даже не жанр, а мирооощущение, из которого  выросла  HФ.  Hазвание  ему  -
готика.
     Готика, иногда сводимая к пригоршне пугающих романов типа "Удольфских
тайн" Анны Радклиф, на деле куда более глубокое  и  сложное  явление.  Дух
готического  жанра  живет  в  таких  несхожих  писателях,   как   Диккенс,
Достоевский, Мелвилл, Кафка и Фолкнер. Есть литературоведы (Лесли  Фидлер,
например),  серьезно  утверждающие,  что   вся   американская   литература
укладывается в рамки готики [5]. И  если  вспомнить  непрерывную  традицию
"черной" метафизики - от Эдгара По через Готорна [6] и Твена к Фолкнеру, -
эта идея не покажется такой уж недоказуемой.
     Такое широкое толкование гот