-  дать
"настоящую" коммунистическую утопию, пропаганду и контрпропаганду. И  хотя
это все равно добрая книга, как-то  неудобно  читать  об  идеализированных
советских людях, о гнусных и пьяных узниках капитала и прочем. Разумеется,
что написано пером, не вырубишь  топором,  но  мне  было  бы  неловко  так
расписывать грехопадение серьезных социальных писателей,  как  это  делает
критик.  И,  чтобы  ударить  больней,  именно  "Стажеров"   сравнивать   с
городскими повестями Ю.Трифонова.
     Но таким образом он обходится без минимального серьезного  обсуждения
"широкой и связной картины" утопии Стругацких. Он  вообще  не  затрагивает
единствкенную полностью утопическую вещь "Полдень. ХХII век" и утопические
фрагменты в вещах "укосмического цикла": "Трудно быть богом", "  Обитаемом
острове", "Парне из преисподней", "Жуке  в  муравейнике"  -  то,  что  он,
очевидно, имел в виду, говоря об "особом  мире"  Стругацких.  Так  вот,  я
опасаюсь, что  этот  мир  оставлен  за  бортом  намеренно,  ибо  он  -  ав
противоположность отколовшимся от  него  "Стажерам"-  не  снабжен  никаким
"внешним  общественным  идеалом".   Он   раскрывается   не   через   показ
общественных институтов, но только через межчеловеческие отношения, как бы
"изнутри"  людей.   Стругацкие   видят   человека   будущего   удивительно
доброжелательным, творческим и, в общем-то,  мало  интересующимся  идеями,
выходящими за круг нравственных и творческих проблем. Ему никто ничего  не
навязывает; в этом мире есть лишь один абсолютный ОБЩЕСТВЕННЫЙ  императив:
"не убий".
     Этого императива как бы  не  замечает  В.Сербиненко,  когда  пишет  о
"Трудно быть богом" и  "Жуке  в  муравейнике"  (этим  философским  книгам,
вместе взятым, уделено меньше места, чем "Стажерам"). Он походя  отмечает,
рекомендуя героев "Трудно быть  богом":  "Им  очень  хочется  не  нарушать
гуманистические табу, что так просто в идеальном мире Утопии и так  сложно
за ее пределами". Странно это читать, очень странно... Суть  всей  вещи  и
трагедия  ее  героя,  Антона-Руматы  в  преступном  -  хотя   и   понятном
по-человечески -  НАРУШЕНИИ  АБСОЛЮТНОГО  МОРАЛЬНОГО  ЗАКОНА.  Ироническое
словосочетание "гуманистическое табу" применительно к запрету на  убийство
пускает в ход человек, обьявивший себя последователем  великого  гуманиста
Вл. Соловьева.
     Вот  очень  короткий  конспект  "Трудно  быть   богом".   Под   видом
фантастической средневековой страны Стругацкие дают гротексное изображение
нашей страны сталинского периода. В момент действия там правит  временщик,
которому дано многозначительное имя  "Рэба"  (в  оригинале  было  "Рэбия",
редакторы попросили сделать намек менее явным). Он  свирепо  и  планомерно
уничтожает  ученых  и  поэтов,  учреждает  собственную  "серую   гвардию",
превращает  обсерваторию  в  пыточную  тюрьму;  душит   остатки   свободы,
сохранившиеся в средневековом королевстве.
     В этот ад земной внедрен  резидент  Утопии,  историк  Румата  (он  же
Антон). В его распоряжении огромное могущество XXII  века,  но  здесь  оно
бесполезно. "Утопийцы" Стругацких решительно отвергают любое вмешательство
в исторический процесс: "нельзя лишать человечество его истории", - так  и
сказано  в  книге,  прямыми  словами.  (Цитирую   кредо   В.Сербиненко   :
"общественые идеалы... не отрицающие... прошлого и  настоящего  истории".)
Есть  и  обьяснение  практически-конкретное:  вторжение  в   ход   истории
оборачивается большой кровью; это и сказано словами, и показано образно.
     Другая проблемма  -  человеческая,  личностная.  Антон  понимает  что
обязан остаться в сороне, но это ему невыносимо, он говорит:  "Сердце  мое
полно жалости". И все же он бездействует. Убивают  и  пытают  его  друзей,
бьют до полусмерти его самого,  но  он  терпит  до  последнего  и  лишь  в
приступе отчаяния с боем идет во дворец и убивает палача Рэбу.
     Еще раз: главная тема "Трудно быть  богом"  Абсолютно  ясна  и  четко
сформулирована.  Вмешательство  и  исторический  процесс  -  "утопизм"   -
недопустимо.
     Идея, как легко  заметить,  прямо  отвергающая  то,  в  чем  обвиняет
Стругацких  В.Сербиненко.  Естественно,  об  ее  присутствии  в  книге  он
умалчивает. А над лчной трагедией гуманиста он, грустно сказать,  глумится
- "соблюдая при этом известный  порядок",  как  один  из  героев  Сарояна.
Правда, герой этот плакал от жалости к людям, но каждому  свое...  Сначала
критик говорит, что  "Антону...  и  другим  героям  придется  еще  не  раз
"пожалеть" о несовместимости  гуманистических  запретов  с  эффективной  и
молниеносной "помощью". Тут сразу вопрос:  почему  иронические  кавычки  у
прекраснейших слов в человеческом лексиконе - жалость и  помощь?  Кому  из
порядочных людей  не  хочется  помочь  страдальцам,  кому  не  унизительно
сознание собственного бессилия? Иронический тон надо как-то  обьяснить,  и
это  делается  простейшим  образом:   Антон   -   бесмысленная   пустышка.
В.Сербиненко пишет: "Романтический герой и не заметил, что... он  оказался
способным на предательство... "похотливой кошки" - доны  Оканы".  Ну,  это
сказано  недостаточно  сильно:  Антон  виновен  в  ее  гибели,  но  критик
почему-то забыл о страшном раскаянии героя,  из-за  которого  он  едва  не
сошел  с  ума,  о  психической  ошибке,  послужившей   одной   из   причин
заключительной трагедии - прорыва с  обнаженными  мечами  в  убежище  дона
Рэбы.
     Этот поступок обезумевшего, потерявшего  над  собой  власть  человека
критик трактует совсем уже странно.  Приходится  заподозрить,  что  он  не
прочел книгу до конца - иначе он не мог бы написать:  "Право  на  убийство
ему было предоставлено вполне буднично - высшим земным начальством в  лице
дона Кондора: "Убить, физически убрать...". Дон Кондор не "начальство",  а
старший товарищ; ое не предписывает Румате убийство - да и по  тексту  так
"Тебе НАДО БЫЛО убрать дона Рэбу" [выделено мной - А.З.]. Кондор  упрекает
Румату за преданность императиву "не убий" в прошлом, когда  было  еще  не
поздно ПРЕДОТВРАТИТЬ кровопролитие, убив Рэбу.
     Уместно задать В.Сербиненко вопрос: как  он  относится  к  тому,  что
прототип Рэбы Берия был  расстрелян  прежде,  чем  он  успел  восстановить
сталинизм в ухудшенном, если можно себе такое представить, варианте? И  не
спрашивал ли он себя,  с  тоской  и  горечью,  почему  никто  из  старшего
поколения не имел мужества убить Сталина во-время?
     Да, вот еще что: этот вопрос Кондора вызывает у Антона возмущение,  у
его друга Пашки - тем более... Но  В.Сербиненко  непреклонен.  Он  уверяет
нас,что "Антон-Румата не задумывается". Не только о доне  Окане,  но  и  о
том, что в этой ситуации" остаться человеком очень трудно". Боже  мой,  да
об этом он только и  думает!  Главное,  что  его  угнетает:  средневековье
засасывает его, он вынужден выдавливать из себя "благородного  подонка"...
И вопреки всему тексту книги критик подводит нужный ему итог:  "Отсутствие
элементарной  независимости  мысли  неотвратимо  оборачивается  для  героя
подчинением, самым что ни на есть прямым и грубым. Полубог Румата -  почти
уже идеальный винтик набравшего  космические  обороты  механизма  Утопии".
Правильно - идеальный винтик; верно - механизма  Утопии;  вопрос  -  какой
Утопии. Не той, которую сочинил за авторов В.Сербиненко, в  которой  царит
дурной общественный идеал, А той, которую изображают Стругацкие.  Антон  -
"винтик" (сохраним этот одиозный термин) милосердной системы, ибо  следует
закону милосердия до предела  своих  возможностей.  Он  обретает  то,  что
критик называет "элементарной  независимостью  мысли",  когда  выходит  из
Утопии в реальность и начинает убивать, и  Утопия  не  может  принять  его
обратно - его руки видятся ей окровавленными.
     Подмены  совершенно  удивительные  мы  находим   в   разборе   другой
философской повести, "Жука в муравейнике". Подмены и беглость: весь анализ
25 строк!  Назвав  поле  действия  "прекрасным  новым  миром"  -  аналогия
понятна,-  критик  передает  все  содержание  книги   таким   прокурорским
периодом:  "Профессиональный  убийца,  шеф  службы  безопасности   Рудольф
Сикорски ("... никогда не  обнажал  оружия,  чтобы  пугать,  грозить...  -
только для того,  чтобы  убивать")  уничтожает  "своего",  Льва  Абалкина,
подозревая в нем опасного и враждебного чужака".  Просто,  как  выстрел  в
затылок... На деле тема "Жука..." таже, что и "Трудно быть богом":  предел
действия нормы "не убий". Стругацкие ставят мысленный -  художественный  -
эксперимент: на одной чаше весов помещена судьба всей Земли, на  другой  -
одна-единственная жизнь (Льва Абалкина). Весы  идеально  уравновешены,  ни
герои,  ни  читатель  не  знают,  действительно  ли  Абалкин  есть   бомба
замедленного действия, могущая уничтожить земную цивилизацию. Боюсь, что в
наши дни его судьба была бы решена быстро и круто, но в "механизме Утопии"
"винтики" мыслят по-другому. Несмтря на то, что "профессиональный  убийца"
Сикорски в полной мере представляет  себе  меру  опасности,  он  сохраняет
жизнь живым бомбам, когда они еще не люди, а человеческие  зародыши,  и  с
тех пор оберегает их, охраняет от непосвященных их секрет.  Милосердие  не
покидает его до последней секунды  -  всей  истории  40  лет,  из  них  30
Сикорски знает, что вместе с людьмибомбами могущественная иная цивилизация
подбросила на Землю некие устройства, "детонаторы", добравшись до которых,
подкидыши, возможно, начнут свою страшную работу.
     Деталь, достойная внимания: Сикорски не может уничтожить "детонаторы"
- и не может спрятать машинки в свой сейф. "Детонаторы" попали в музей,  а
по закону никому, "ни частным лицам, ни Мировому Совету, ни  даже  господу
богу" экспонаты "из любого Музея на  Земле"  не  выдаются  -  приходите  и
изучайте на месте...  Может  быть,  В.Сербиненко  помнит  о  судьбе  НАШИХ
музейных  сокровищ.  Может  быть,   прочитав   повесть   внимательно,   он
воздержался бы от саркастического вопроса: " ... Где,  в  каком  спецхране
содержатся "неисчислимые духовные" скровища Утопии Стругацких.
     Итак, 40 лет "контрразведчик" Сикорски несет на своих  старых  плечах
бремя мучительной тревоги - ужасно представить себя на его месте... И  тут
на сцену выходит Абалкин.  Он  без  предупреждения  покидает  инопланетную
службу  и  тайно  возвращается  на  Землю.  Перед  этим   при   непонятных
обстоятельствах гибнет его врач, посвященный  в  секрет.  Дома  Абалкин  с
неистовым напором пытается вызнать тайну своего происхождения и,  главное,
стремиться прорваться в Музей, к "детонаторам".  Но,  пока  возможны  хоть
какие-то  ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ  обьяснения  его  поступков,  Сикорски  его  щадит.
Выстрелы раздаются только тогда, когда Абалкин берет "детонатор" в руки.
     Об этой трагедии ответственности критик сообщает нам так: "ГИБНЕТ  ПО
ПЕРВОМУ ПОДОЗРЕНИЮ, что он агент Странников, Лев Абалкин" [выделено мной -
А.З.].
     Но это еще не все. Даже в  такой  отчаянной  ситуации  Стругацкие  не
оправдывают   Сикорски   полностью,   этические   весы    еще    качаются.
Герой-рассказчик  Максим  Каммерер  считает  убийство   напрасным.   Этого
В.Сербиненко  опять  "не  замечает"  и   пишет   туманно:   "Максим..   не
удовлетворен положением де в Утопии, ему по-человечески  жаль  Абалкина...
но выхода герой не видит". Неправда, видит, и выход этот очень прост -  не
убивать даже во имя спасения Земли.  Видит  и  ДЕЛАЕТ  :  пытается  спасти
Абалкина,  но  физически  не  успевает.  Сикорски  и  Максим  олицетворяют
ПРОБЛЕМУ ЭТИЧЕСКОГО ВЫБОРА самого высокого ранга.  Для  них  нет  вопроса,
допустимо ли убийство "человеческое" (Вл. Соловьев, чуть дальше мы к этому
вернемся). Вопрос иной и мучительный: допустимо  ли  убийство  одного  для
сохранения всех - даже в крайних, сверхчеловеческих обстоятельствах?
     Стругацкие поставили этот вопрос перед нами -не "утопийцами",  своими
современниками, и когда! В  середине  1979  года.  У  нас  смертная  казнь
присуждалась за многие деяния,  в  том  числе  за  "валютные  операции"  и
хищения государственной собствености. До входа наших  войск  в  Афганистан
оставались считанные месяцы.  Потихоньку  реабилитировался  палач  Сталин.
Нет, Стругацкие не создавали "рационалистическую программу" некой  Утопии,
в которой "целесообразность стала... высшим законом" - как  пишет  критик,
не  отрицали  "во  имя  рационально  -фантастических  планов  прошлого   и
настоящего истории". Они выполняли традиционный  долг  русских  писателей,
"призывая   милость",   как   сказал   Пушкин,   восставаяпротив    дурной
целесообразности,  которая  их  окружала.  Горько  и  признаться,  страшно
видеть, что их обвиняют в том, против чего они нас предупреждали.
     Но вернемся к теме. Вл.Соловьев писал в "Оправдании добра":  "Насилие
в нашем мире бывает трех родов: 1) насилие ЗВЕРСКОЕ  -  которое  совершают
убийцы, разбойники, деторастлители; 2)  насилие  ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ,  необходимо
допускаемое принудительною организацией общества  для  ограждения  внешних
благ  жизни,   и   3)  насильственное   вторжение   внешней   общественной
организациии  в  духовную  сферу  человека  с  лживой   целью   ограждения
внутренних благ - род насилия, который ВСЕЦЕЛО определяется злом и  ложью,
а потому по справедливости должен быть  назван  ДЬЯВОЛЬСКИМ".  Философ  не
поддался соблазну абстрактных рассуждений о недопустимости любого  насилия
и выделил "человеческое, необходимо допускаемое". О мере этого  насилия  и
писали Стругацкие в обеих обсужденных  выше  повестях,  и  подняли  планку
очень высоко - именно на утопический, недостижимый  сегодня  уровень.  Так
они люозначили свою гражданскую позици, свое  отношение  к  морали  нашего
общества.
     В.Сербиненко эту позицию вообще не затрагивает, как бы не замечает ее
- надеюсь, нет нужды обьяснять, почему такой  метод  суженного  взгляда  в
литературоведении  не  допустим.  Как  бы  опасаясь,  что  затронуть  тему
все-таки придется,  он  полностью  игнорирует  роман  "Обитаемый  остров",
антиутопию  -  то  есть  вещь,  входящую  в  обьявленную  им  номенклатуру
произведений. Игнорирует не по недостатку места:  его  хватило  на  разбор
первой, ученической вещи Стругацких "Извне", и второй, тоже ученической  -
"Страны багровых туч", и, как уже говорилось, на разгром  "Стажеров".  Так
вот, "Обитаемый остров" - роман-предупреждение, из той же семьи, что  "Мы"
Замятина и "1984" Оруэлла. Там Стругацкие обратились к теме  "дьявольского
насилия" над духом применительно к нашему обществу  сталинских  и  отчасти
хрущевских и брежневских времен. Они изобразили мир одураченных  людей,  в
головы которых  непрервно,  круглые  сутки  (это  не  метафора)  вбиваются
восхищение властями, ненависть к инакмыслящим, ненависть к другим странам.
Вбиваются  отвратительные  -  прошу  прощения  за   повторы   -   "внешние
общественные  идеалы".  Работа  поставлена  с   дьявольским   размахом   и
изощренностью - именно по-дьявольски, другого слова  не  подберешь.  Роман
этот чудом  проскочил  в  набор  -  а  может,  и  не  чудом,  а  благодаря
несерьезному отношению властей к фантастике - литература-де второго сорта,
что с них взять?
     В "Обитаемом острове" снова появляется делегат от Утопии в прошлое; в
истории, но не в древнюю, как было в "Трудно быть богом", а в наше  время.
Он вступает в борьбу уже не со "зверским насилием" как Антон-Румата,  а  с
"дьявольским насилием", со  "злом  и  ложью"  (Вл.Соловьев)  и  уничтожает
систему оболванивания людей. Очень важная деталь: он делает это, зная, что
идет навстречу возможным опасным  общественным  последствиям  -  но  идет,
ВОПРЕКИ "расчетливому практицизму" и "рационалистическому культу  знания".
Его ведут милосердие и жалость, те же самые милосердие  и  жалость.  Никак
нельзя было критику затрагивать этот роман - вынужденно  бы  он  сам  себя
опроверг.
     Хотя - кто знает? Он не отказался от анализа "Улитки на склоне",  еще
одной антиутопии Стругацких; обсудил ее моральные аспекты -  добросовестно
и, надо добавить, проницательно. Но при том опят ни  слова  не  сказал  об
острейшей злободневной вещи сохранившей силу  и  сейчас,  24  года  спустя
после написания. Ни слова о беспощдной пародии на бюрократию,  о  картинах
гибели природы, о призраке тирании, висящем над нами. Упущение вроде бы не
очень заметное, но оно дает критику возможность перепрыгнуть через логику.
Резюмируя главу об "Улитке...", он уверенно сообщает, что ее герой  Кандид
не похож на героев других произведений, ибо он  "не  пожелал  примкнуть  к
"стажерам",  не  приемля  их  безоговорочное  и  фанатическое   "служение"
будущему". Ну, мы разобрали, каковы они на самом деле, и вроде бы  поняли,
что они ничему не служат "безоговорочно и фанатично" кроме  добра,  и  что
все они - цитирую отзыв В.Сербиненко о Кандиде - стремятся "в  меру  своих
сил... помочь медленно ползущей улитке  человеческого  прогресса".  Но  их
нравственная и  интеллектуальная  самостоятельность  заметны  лишь  тогда,
когда их не в эзоповом контексте инопланетной жизни, а в контексте  земной
истории, ее сегодняшнего дня. Когда берем за  начало  отсчета  "прошлое  и
настоящее истории", как и предложил критик в первых абзацах  своей  статьи
(и сейчас же  об  этом  забыл).  Лишь  тогда  можно  увидеть,что  в  самых
"розовых"  своих  вещах  и  фрагментах,  даже  в  злосчастных  "Стажерах",
Стругацкие не проповедуют "казарменный коммунизм" - в  чем  полуоткровенно
обвиняет их критик, - а отвергают его  категорически.  Они  коммунисты  по
убеждению,  но  видят  коммунизм  не  сталинским   или   брежневским,   не
идеологическим; не "внешним" по отношению к  человеку,  а  "внутренним"  -
свободным сообществом хорошо и умно воспитанных  людей,  доброжелательных,
добропомощных.
     Поэтому их годами не публиковали; поэтому "Улитка..." едва проскочила
в печать -  двумя  разрозненными  выпусками  -  и  сейчас  же  подверглась
яростным атакам (заступился только "Новый мир" 1968 года). Поэтому "Гадкие
лебеди" оставались под запретом 20 лет, "Пикник на обочине"  ждал  книжной
обложки 8 (или 10) лет и вышел вначале искалеченным редакторами,  и  снова
был "закрыт" особым решением Госкомиздата... Больше 10 лет лежал "в столе"
"Град обреченный", "Обитаемый остров" искалечили при редактуре  и  так  он
живет до сей поры. этот печальный перечень можно бы  продолжить,  но  пора
вернуться к В.Сербиненко.
     До сих пор обсуждалась первая  часть  его  статьи,  где  он  восстает
против   рационалистического   подхода   к   истории   вообще   и   против
коммунистической утопии в частности. Сколь мне ни чужда такая  позиция,  я
могу ее понять. Беда его, как мне представляется,  в  том,  что  для  него
"рационализм"  и  гуманность  по  определению  взаимоисключающие  понятия.
Стругацкие же полагают, что гуманность должна сочетаться с разумом, так же
как "вера и мечта" (В.Сербиненко). Посему критик и относится  к  писателям
как к своим идеологическим противникам, а  в  таком  споре  от  подтасовок
очень  трудно  удержаться,  ибо  идеолог  стремиться  опорочить  все  идеи
противника  и  лишить  его  самого  внутренней  опоры.  (На  это  свойство
идеологии 60 лет назад указал К.Маенхейм в работе "Идеология  и  утопия").
По "правилам" такой игры он во второй части статьи приписывает  Стругацким
некий  вариант  своих  собственных  воззрений,  чтобы  разбить  противника
окончательно.
     Стругацкие обвиняются в искании магического чуда, волшебной  всеобщей
панацеи. Иными словами - в "вере и мечте". Вопрос, как  это  сочетается  с
"тотальной  расчетливостью,  критик   улаживает   с   помощью   нескольких
силлогизмов,  которые  я,  прибегая  к  его  же  терминологии,  назвал  бы
магическими пассами.  Шаг  первый:  шуточную  сказку-памфлет  "Понелельник
начинается в субботу" и  очень  злой  памфлет  "Сказку  о  тройке"  критик
обьявляет мистическими произведениями - замечая при том,  что  "серь