на помощь своему другу Генке, совсем не похожи на
величественные подвиги. Ради спасения друга перейти бассейн с водой,
подняться по скрипучей лестнице, отказаться от коллекции превосходных
марок и т.д. -- на первый взгляд, все эти поступки покажутся
довольно скромными. Почему бы, казалось, авторам не потребовать от
героя большего? Между тем даже неизбежный финальный поединок Андрея Т.
с силами зла сознательно выведен за рамки повествования (эпизод
кончается словами: "Андрей Т. мрачно усмехнулся и сделал глубокий
выпад...") -- в то время, как книги того же В.Крапивина трудно
представить без захватывающих поединков, когда юный герой, если уж
взял шпагу, то должен на глазах у изумленных читателей
продемонстрировать чудеса храбрости. В "Повести о дружбе и
недружбе" Стругацкие, выступая хорошими знатоками детской
психологии, хотят подчеркнуть следующее: важно не то, сколь ценен
поступок, так сказать, "по абсолютной шкале", а то, какое он имеет
значение для самого героя. И тут, пожалуй, отказ от редкой почтовой
марки для Андрея Т. перевешивает иные головокружительные подвиги
романтических "сверхмальчиков". Тем более, что в контексте всего
творчества Стругацких значимость этого поступка неожиданно
расширяется, он приобретает дополнительный оттенок, что, безусловно,
запланировано авторами: у Андрея Т. хватает мудрой "детскости", чтобы
понять, что по сравнению с судьбой друга все марки мира -- сущая
чепуха. В конце повести он вообще раздаривает свои коллекции, что
идет не от внезапно вспыхнувшего альтруизма, а от ощущения настоящих
ценностей жизни, которые он постиг, преодолев трусость и пошлый
"здравый смысл" во имя спасения друга: "Главное, оказывается, в том,
что мир огромен и сложен, и дел в этом мире у человека невпроворот,
что жизнь коротка, а Вселенная вечна, и смешно тратить свои лучшие
годы на ерунду, а любая марка, даже самая знаменитая, есть
всего-навсего кусочек раскрашенной бумаги, и стоит она никак не
больше, чем пачка других раскрашенных кусочков бумаги, которую
предложат за нее на распродаже..." Для читателей других произведений
Стругацких -- а часто без знания одной книги писателей восприятие
другой может быть сильно обеднено (например, повести "Волны гасят
ветер" -- для тех, кто не знаком с "Жуком в муравейнике") -- Андрей
Т. оказывается выше в нравственном отношении и тихого
пенсионера-коллекционера Аполлона ("Второе нашествие марсиан"),
который на возможность приобретения новых марок готов обменять даже
право своего человеческого первородства (покорившись щедрым
захватчикам-марсианам), и талантливого биолога Валентина Вайгартена
("За миллиард лет до конца света"), который предает в себе ученого --
в обмен на спокойную жизнь и материальные блага (среди последних
получение им, коллекционером, редчайших марок -- одно из главных). Для
произведений Стругацких, где каждая дополнительная черта дает
почву для интересных обобщений, даже такая заурядная частность, как
увлечение героев филателией, вдруг может стать подлинным мерилом их
духовной состоятельности. Причем, подобного рода сопоставления
персонажей вполне уместны в рамках "фантастической реальности"
произведений Стругацких.

И здесь несколько слов следует сказать о специфике художественного
мира Стругацких, созданном писателями по определенным законам. Этот
фантастический мир по своей конструкции близок -- как это ни
парадоксально звучит, на первый взгляд, -- бальзаковскому. План
"Человеческой комедии" Бальзак основывал на идее мира как целого, все
его произведения -- как бы законченные фрагменты одного обширнейшего
литературного полотна, где господствует одна и та же реальность.
Стругацкие также изображали свой выдуманный, фантастический мир как
нечто цельное во времени и пространстве: каждое новое произведение
достраивает его, укладываясь в общую картину, как плотно пригнанный
элемент бесконечной мозаики, взаимодействуя с ней не только "краями"
повествования, "точками сцепления", но и -- что важнее --
многочисленными сквозными реалиями, персонажами, мотивами,
микросюжетами и прочим. Каждое новое произведение, с одной стороны,
как бы опирается на многочисленные фантастические атрибуты, сюжеты,
реалии, используемые в предыдущих повестях, а, с другой -- дополняет
этот мир уже новыми реалиями, сюжетами, персонажами. Причем,
"опирается" следует понимать не в смысле бездумной эксплуатации уже
наработанного, а в создании сквозных тем или героев, в разных
ипостасях проходящих по произведениям. Например, один и тот же герой
может быть главным, потом эпизодическим и просто упоминаемым лицом,
затем опять появиться в качестве главного -- у вдумчивого читателя
возникает "собирательный портрет". И даже в той повести, где герой
этот будет только упомянут, это не будет для читателя пустым
именем, поскольку читатель уже знаком с ним по другим книгам. За
этим персонажем уже будут стоять какие-то поступки, какая-то
биография и т.д. (Достаточно вспомнить сквозных персонажей -- Ивана
Жилина, Максима Каммерера, Горбовского и др.). Принцип "цельности"
распространяется практически на все произведения Стругацких, все они
оказываются ассоциативно связанными и ощутимо влияют друг на друга.
Поэтому зачастую только одна деталь (какой в данном случае является
отношение героев к филателии) может, благодаря ассоциативным
"сцеплениям", сказать о герое больше, чем развернутые описания.

Рассмотрение "Повести о дружбе и недружбе" в контексте всего
творчества писателей дает возможность провести параллели, усиливающие
юмористическое звучание повести. На это "работают" неприметные как
будто бы детали, слова, обороты речи. Так, например, возникает
забавное сопоставление Андрея Т. с его скромными познаниями в школьном
курсе литературы -- и вследствие этого -- короткой памятью на имена
литературных персонажей ("Как же его звали-то? Печорин...
Грушницкий... Они ведь там все только по фамилиям... Княжна
Мэри... Или только по именам, без фамилий... Еще там был какой-то
капитан... штабс-капитан... Иван... Иван... С этими фамилиями мне
всегда не везло...") и кота-сказочника Василия из повести
"Понедельник начинается в субботу", напрочь перезабывшего из-за
склероза все, что знал ("Вот с этими именами у меня особенно
отвратительно! Абу... Али... Кто-то ибн чей-то... Н-ну хорошо,
скажем, Полуэкт. Полуэкт ибн... мнэ-э... Полуэктович... Все равно не
помню дальше, что было с этим портным"). Словечко "думатель" из
"титула" электронной машины, вставшей на пути Андрея Т. (ВЭДРО --
Всемогущий Электронный Думатель, Решатель, Отгадыватель), сразу же
напомнит читателю знаменитый электронный агрегат Эдельвейса Машкина из
"Сказки о Тройке" -- "эвристическую машину" (старый "ундервуд" плюс
неоновая лампочка), важной частью которого, по словам изобретателя,
является именно "думатель"; все это вносит в описание самоуверенного
электронного ВЭДРа непочтительное лукавство -- что, кстати, и
предопределяет итог экзамена, учиненного машиной Андрею Т.
Употребление псевдоромантических литературных штампов обыгрывается
почти в одних и тех же выражениях в пародийной главе
"Понедельника..." ("из глаз многочисленных слушателей обильно капали
скупые мужские, горькие женские и светлые детские слезы. Суровые
мужчины крепко обнимали друг друга и, шевеля желваками на скулах,
хлопали друг друга по спинам") и в речи некоего Коня Кобылыча,
главного противника Андрея Т. из "Повести..." ("Генка -- прежде
всего!.. А мать пусть рвет на себе волосы и валяется в беспамятстве!
А отец пусть скрипит зубами от горя и слепнет от скупых мужских
слез"). Подобные сопоставления, помимо всего прочего, придают
образу антагониста Андрея Т. черты не то персонажа плохой фантастики,
не то писателя-халтурщика, что, в известной степени, и влияет на
уровень "героичности" ответных поступков Андрея Т., и вновь
подчеркивает пародийный заряд повести. Даже бластер, позаимствованный
из космических боевиков, которым Конь Кобылыч поражает несчастный
радиоприемник героя, вкупе со зловещим "Иди и сдохни!" не может
напугать главного героя: "Ему и самому было немножко странно, что он
не испытывает никакого страха перед этим фантастическим мерзавцем с
фантастическим оружием" -- Стругацкие едко высмеивают "общие места"
современной фантастики, которые -- по причине своей банальности --
придают даже драматическим эпизодам "нестрашный", опереточный
характер.

Те же черты пародии ощутимы и в размышлениях героя, стилизованных под
небогатую лексику "массового" НФ произведения: "Андрей Т. повернулся
на спину и разрешил себе испустить негромкий стон. Это был стон
мужественного человека, попавшего в западню. Стон обреченного
звездолетчика, падающего в своем разбитом корабле в черные пучины
пространства, откуда не возвращаются". При этом самого Андрея Т. в
подобных красотах слова авторы не упрекают, ясно видя источник этих
размышлений -- "новенький сборник фантастики", которым герой
рассчитывает занять себя вечером. К тому же приведенное рассуждение
оканчивается простодушным, идущим уже от самого Андрея Т.: "Словом,
это был душераздирающий стон", -- что еще более усиливает комический
эффект.

Пародийна и прямо-таки вызывающая карикатурность похитителей
Генки, возникающих в финале: "Был там страхолюдный толстяк в
бесформенном костюме в красно-белую шашечку, бесформенно
распространившийся на четыре стула и половину тахты... И еще был там
могучего телосложения хмырь без шеи..., с бледной безволосой кожей,
испещренной затейливой татуировкой..." и т.д. Вполне закономерно, что
у героя "шевелилось в глубине души ощущение, что они ему не совсем
незнакомы, что где-то он их или таких же видывал..." И встречался с
ними герой (и читатели) именно в фантастической литературе -- такого
рода, где маски заменяют характер, где герой обязан быть красив и
статен, а злодей -- напротив, отвратителен, уродлив. Тенденция
к такой прямолинейности, вытекающей, как правило, из художественной
бедности, не была исчерпана так называемой фантастикой "ближнего
прицела" тридцатых-пятидесятых годов, она и теперь находит свое
развитие в творчестве тех авторов, которые по традиции считают
художественный образ в НФ чем-то второстепенным. Имеет смысл привести
цитаты из романа А.Казанцева "Купол надежды", где враги выглядят
примерно так: "Броккенбергер, толстый, раскрасневшийся... Он снова
кивнул, но лицо его оставалось кислым. Подбородки как бы мятым
воротником подпирали его голову... Броккенбергер (...), тяжело ступая
толстыми ногами, ...вышел". (Любопытно, что критик Семибратова,
разбирая творчество А.Казанцева, считает подобную плакатность
заслугой и с сочувствием приводит высказывание самого писателя:
"Эта книга -- памфлет (речь идет о романе "Пылающий остров", но те
же принципы распространимы и на все произведения автора -- Р.А.)...
Он вроде увеличительного стекла. В нем все немножко не по-настоящему,
чуть увеличенно: и лысая голова, и шрам на лице, и атлетические
плечи, и преступления перед миром, и подвиг... Но через такое стекло
отчетливо виден мир..., видны и стремления людей, и заблуждения
ученых"). Именно благодаря литературным ассоциациям с той
фантастикой, где -- хочет автор того или нет -- "все немножечко не
по-настоящему", полемическая и пародийная черты повести Стругацких
еще более проясняются.

Вся "Повесть о дружбе и недружбе" пронизана литературной стихией, и в
этой мозаичности литературных реминисценций -- один из важных
художественных приемов Стругацких. Более всего их произведениям
свойственны не случайные, а сознательные реминисценции, рассчитанные
на память читателей. В творческой палитре Стругацких этот прием
является одним из ведущих, он не только доказывает богатую эрудицию и
хорошее знание традиций мировой литературы, но и помогает блестяще
разрешить целый ряд художественных задач. Скрытая или открытая
цитата, строка из знакомого текста развернется в восприятии
читателей в эпизод, расцветит ситуацию яркими красками узнавания.

Юмор в повести во многом базируется как раз на этом узнавании.
Приведем только один пример. Веселая фраза из романа Ильфа и
Петрова: "Так будет со всяким, кто покусится!", произнесенная Андреем
Т., легко подчеркивает иронический, озорной лад, в котором выдержана
вся повесть. В комическом эпизоде "Двенадцати стульев" под эту нелепую
фразу получает затрещину старый повеса Воробьянинов (в его лице
терпит фиаско порок, и торжествует добродетель в лице молодого супруга
Лизы). У Стругацких этой фразой Андрей Т. торжествует одну из побед
в схватке со всезнающим, но туповатым ВЭДРОм.

Необходимо отметить, что комическое и пародийное в повести не
заслоняет и серьезного. Не зря имя героя -- Андрей Т. -- по структуре
сопоставимо даже с именем героя кафкианского "Процесса", Йозефом К.:
прием "доказательства от противного" вновь помогает увидеть в главном
герое повести Стругацких активное, деятельное начало. С этим же тесно
связан лейтмотив повести -- знаменитый девиз героев романа В.Каверина
"Два капитана": "бороться и искать, найти и не сдаваться!" (эти слова
Андрей Т. вспомнит не однажды), и ее музыкальная тема -- "Песня о
друге" В.Высоцкого и "Песня о веселом барабанщике" Б.Окуджавы (в
трудные минуты песни эти помогают герою сделать выбор между поступком
и "благоразумной" осторожностью).

Еще одна важная функция цитаты у Стругацких -- когда за отношением
героя к цитируемому источнику угадывается авторский взгляд на
конкретные приемы построения литературного произведения, что может
стать для вдумчивого читателя особым поводом для размышлений и
сопоставлений. Так, например, упоминание одного из эпизодов романа
А.Н.Толстого "Гиперболоид инженера Гарина" выведет читателя на орбиту
существенной проблемы, связанной с композицией НФ произведения.

Нетрудно заметить, что в романе А.Толстого лекция Гарина Зое об
устройстве гиперболоида кажется просто вставным эпизодом. Критика
обращает внимание на порочность подобного композиционного условия,
нередко тормозившего действие там, где по логике сюжета оно просто
обязано стать динамичным (вспомним, что Гарин пускается в свои
объяснения в самый неподходящий момент) и часто превращавшего одного
из героев в лектора, а других -- в слушателей, что психологически
мотивировалось неубедительно.

Андрей Т. так размышляет о романе А.Толстого: "Книгу он знал хорошо, а
некоторые места из нее он даже знал наизусть. Но вот как раз то
место, где Гарин объясняет Зое устройство аппарата, он как-то не
любил. Вернее, не очень любил". Понимая нелюбовь читателей к таким
"отступлениям", Стругацкие в своих произведениях (исключая разве что
ранние повести) просто не сосредотачивают необходимые объяснения в
одном месте, "растворяя", "рассыпая" их по всему тексту: мыслящий
читатель выстраивает ту фантастическую версию, которая в традиционной
НФ повести пришлось бы излагать целиком, в одном эпизоде. Стругацким
же достаточно несколько фраз, абзацев в заключении, чтобы все
расставить по местам. В "Далекой Радуге" катастрофа на планете
"подготавливается" с самого начала различными намеками,
предположениями. В "Хищных вещах века" мы с первых десятков страниц
догадываемся о страшных свойствах наркотика "слега", тем более, что
писатели постоянно подбрасывают факты в огонь читательской версии. И
так далее. Исчезают (вернее, ловко маскируются) отступления. А
читатель находится в постоянном напряжении, как при чтении
захватывающего детектива, составляя многочисленные "крупицы"
научно-фантастических посылок в стройную гипотезу.

Подобный прием в какой-то мере продемонстрирован и в самой
"Повести...", где фантастическая реальность, облаченная в хорошо
знакомую форму полуяви-полусна (как в "Алисе в стране чудес"),
строится по законам постепенного, детального ознакомления, и полную
картину пространства, по которому путешествует герой (вмещающего и
коридор с табличками "Тов. пенсионеры! Просьба не курить, не сорить и
не шуметь!", и машинный зал ЭВМ, и площадку для коллекционеров, и
амфитеатр с фантастическими мерзавцами и т.д.), читатель обязан
дофантазировать сам...

Таким образом, даже по тем деталям, на которые было обращено внимание,
можно сделать вывод: "Повесть о дружбе и недружбе" представляет собой
достаточно сложное произведение, в котором вплетенные в сюжет элементы
литературной полемики и пародии заставляют видеть, кроме всего
прочего, своеобразную и парадоксальную иллюстрацию авторов-фантастов
на литературный процесс, на ряд конкретных задач и проблем современной
фантастики. Однако, такой подход -- лишь один из возможных в
рассмотрении этого произведения. Есть и другие: можно было бы,
например, поставить в центр исследования трансформацию элементов
фольклорной сказки в современной фантастике. Впрочем, подобный анализ
уже выходит за рамки данной работы. Или -- как сказано в одной из книг
самих Стругацких -- "это уже совсем другая история".


                               Роман Арбитман

        "ПЛЕМЯ ВСЕЛЕНСКИХ БРОДЯГ", ИЛИ КРУГОМ ОДНИ... ПРИШЕЛЬЦЫ


     Толстый  пузан-капиталист,  потрясавший  атомной  бомбой,   грозивший
базами на Луне и пачками засылавший через границу соблазнительных шпионок,
обученных  гипнозу,  вдруг  перестал  быть  нашим  Главным  Врагом.   Наши
писатели-фантасты - из числа тех, кто долгие годы рождал свои  "оборонные"
шедевры во время острых приступов  ксенофобии,  -  с  каждым  новым  шагом
дипломатов теряли свои позиции, и призрак  безработицы  уже  замаячил  для
этих авторов в ближайшей перспективе. Срочно нужен был  новый  супостат  -
или какой-то из непозабытых старых.
     И  он   вновь   возник   в   многострадальной   научно-фантастической
литературе.
     Конечно, и прежде, в застойные и переходные годы  темы  "пятый  пункт
анкеты" и "научная фантастика" не были разделены китайской  стеной.  Очень
пользительно  было  втихую  объявлять  ту  или  иную  книгу   "сионистской
пропагандой" и на этом основании не пропустить в печать (такой  ярлычок  в
свое время был навешен на роман Е.Войскунского и  И.Лукодьянова  "Ур,  сын
Шама" - за то лишь, что там упоминалась  какая-то  подозрительная  древняя
цивилизация шумеров (!);  из  сборника  рано  ушедшего  томского  прозаика
Михаила Орлова,по требованию рецензента журнала "Москва",  были  выброшены
лучшие историко-фантастические новеллы,ибо действие там происходило  -  о,
ужас! - в древней Иудее, да и предисловие к  сборнику  писал  сомнительный
гражданин,  скрывшийся  за  псевдонимом  В.Каверин...).  На  худой  конец,
годился путь купирования текстов (приход в издательство "Молодая  гвардия"
нового  заведующего  редакцией  фантастики  Ю.Медведева   был,   например,
ознаменован выдиркой из  рассказа  Рэя  Брэдбери  "Луг"  фразы  о  жертвах
варшавского гетто...). Однако,  все  эти  маневры  до  поры  были  как  бы
полуприкрыты. Известный писатель-фантаст Кир  Булычев  (чья  рыжая  борода
давно уже будила страшные подозрения "патриотов") рассказывал в  одном  из
интервью, с каким интересом он ожидал от издательства "Молодая гвардия", -
уже при следующем заве отделом НФ, В.Щербакове, - под каким  же  предлогом
будет отвергнута его повесть "Похищение чародея"? Было ясно, что повесть в
этом издательстве "не пропустят": в одном из  эпизодов  рассказывалось  об
убийстве пьяными погромщиками маленького скрипача в местечке. Интересовала
лишь формулировка отказа. Текст  оказался  лаконичным:  "Ввиду  того,  что
Уэллс написал "Машину времени", "МГ" более книг о путешествиях по  времени
печатать не будет"...
     В  последние  годы   эвфемизмы   стали   таять,   подтекст   медленно
превращается  в  открытый  текст,  а  враг-супостат  появился  -   как   в
критических статьях, так и в самих НФ-произведениях.  Сначала  контур  его
был зыбок, потом  сделался  чуть  яснее:  какой-то  космический  торговец,
перекати-поле без роду-племени, пытающийся всучить в обмен на качественный
товар  этакому  простому  человеку  разные   сомнительные   идейки   вроде
"анархии",  "директората",  "просвещенной