ературы.
     В 1988 г. в Лениздате вышел очередной сборник фантастики. В ту  пору,
когда он составлялся в первый раз - еще Е.Брандисом, умершим в 1985  г.  -
для него был предложен мой рассказ "Пробный шар" ("Знание - сила", 1983, N
8). Рассказ был отвергнут.  На  обороте  последней  странице  я  обнаружил
неизвестно кем начертанное резюме, где рекомендовалось  дать  автору  шанс
переписать рассказ и связно изложить интересную историю исследования Шара.
Неведомый рецензент требовал написать  новый  рассказ,  причем  уже  не  о
человеческих, а о технических проблемах, да еще желательно  остросюжетный.
Однако совсем красноречивы были замечания  на  полях.  Самого  гротескного
удостоился абзац, где упоминается  друг  главного  героя  Марат  Блейхман,
погибший несколько лет назад при исследовании  загадочного  Шара.  Тот  же
аноним, не  менее  загадочный,  чем  космический  Шар,  написал:  "Что  за
странная фамилия?!" Имена Соцеро, Веспасиан, Гульчехра прошли без помех, а
тут - всплеск эмоций. Точь-в-точь по анекдоту: сидят два  кадровика,  один
перебирает  личные  дела  и  вдруг   говорит   другому:   "Глянь,   глянь,
Голопопенко, яка фамилия смешная: Рабинович..."
     Одновременно с первыми вариантами сценария "Писем мертвого  человека"
я написал повесть "Первый день опасения" ("Даугава", 1986,  NN  10-12),  в
которую вошли элементы отвергнутых режиссером эпизодов и которая,  в  свою
очередь, очень помогла мне при дальнейшей работе над  сценарием.  Когда  в
начале 1986 г. она в составе авторской книге  была  предложена  в  тот  же
Лениздат, редакция  художественной  литературы  охарактеризовала  ее  так:
"...напоминает кальку с американских, английских и  бог  знает  еще  каких
фантастических   произведений.   Персонажи...   даже   если   они    живут
двести-триста лет спустя после нас, напоминают то американских суперменов,
то фашиствующих молодчиков, то униженных, забитых, загнанных людей, а то и
просто  подонков.  Такое  впечатление,  что  все  эти  ужасы,   неурядицы,
катастрофы, нашествия созданы лишь  для  того,  чтобы  напугать  читателя.
Разумного человеческого общества, о  котором  всегда  мечтали  лучшие  умы
человечества, в Вашей рукописи нет и помине... Конечно, Вы можете сказать,
что этими ужасами  предупреждаете  читателя  о  тех  катаклизмах,  которые
произойдут, если в мире врцарит зло (в тексте так - В.Р.). Но вся  беда  в
том, что социальной основы этого зла не видно, как не видно, к  сожалению,
какие социальные силы могут быть противопоставлены  этому  злу.  Нарочитая
зашифрованность... нагромождение  ужасов,  вразумительно  не  объясняемых,
заставляет   вспомнить   произведения   Ф.Кафки    и    современных    его
последователей. Вероятно,  так  можно  писать,  однако  нужно  ли?  Читать
повесть  "Первый  день  спасения"  тягостно...  Недоговоренность   создает
иллюзию многозначительности. Вы как будто нарочно не желаете изложить свое
авторское кредо (в любой форме), чтобы было ясно, за что воюет автор,  что
ему нравится, против чего возражает".
     Заметно, насколько поспешно нанизаны один на другой  все  ругательные
редакционные штампы. Ни тот, кто их пишет, ни тот, кто их затем читает, не
воспринимает их осмысленно, информационно.  Совершается  некий  социальный
ритуал, причем, судя по обилию ритуальных движений (фашисты,  американские
супермены, подонки, лучшие умы  человечества,  социальная  основа,  Кафка,
ложная многозначительность, отсутствие авторской позиции), совершается  он
безоговорочно и означает лишь одно: "Не высовывайся! Пшел  вон!"  Пытаться
вычитать из него реальное отношение к достоинствам и недостаткам  рукописи
- тщетная работа. Но,  с  другой  стороны,  пытаться  опротестовать  такое
клеймо - прост негде. Рецензия. Умойся и живи дальше. Твори.
     После же публикации оказывается, что вещь неплоха. Всего  лишь  через
четыре месяца после выхода в "Даугаве" она в родном моем  городе  принесла
мне   звание   лауреата   творческого   смотра   "Молодость.   Мастерство.
Современность",  ка  бы  предвосхитившее  в  миниатюре   звание   лауреата
Госпремии РСФСР,  полученное  полугодом  позже  уже  за  фильм.  Но  после
публикации...
     Примеры относятся, конечно, к периоду, когда литература была,  как  и
многие другие сферы, лишь угодьем угодных. Но вот  ситуации  перестроечных
времен.  Повесть  "Доверие"  ("Урал",  1989,  N  1)  была   предложена   в
ленинградский  "Детгиз"  и  отвергнута   им.   Насколько   мне   известно,
инкриминировалась ей всего лишь то, что автор, вражина такая, не  верит  в
перестройку и силу гласности. Знакомая песня, правда? Подрывает  ленинское
учение о войнах справедливых и несправедливых...
     Дело, видимо, в том, что гипертрофированное  представление  владеющих
издательскими  площадками   чиновников   о   своей   роли   в   мироздании
оборачивается   гипертрофированными,   почти   параноидальными   страхами,
усугубляемыми постоянной боязнью того, что любой промах  будет  раздут  до
размеров политической ошибки всяким,  кто  метит  на  "мое"  место.  Порой
доходит до трагикомедий. Смешной маленький рассказ пожилого ленинградского
фантаста, где  в  одном  из  эпизодов  герой  попадает  в  гарем  роботов,
"задробили" из опасения, что рассказ поссорит нашу Родину с  мусульманским
миром. Боевик моего друга, где симпатичного и  мужественного  "маленького"
человека  насильно  заставляют  голосовать  за   хоть   какого-нибудь   из
кандидатов  ничем  не  различающихся  партий   (страна   не   названа,   и
американских реалий  нет),  "завернули",  поскольку  он  вышел  бы  в  год
президентских выборов в Америке и, по мнению издательства, Конгресс  вкупе
с новой администрацией, коллективно прочитав этот  рассказ,  усмотрели  бы
намек в свой адрес и очень бы на СССР обиделись...
     Мы сами  себя  посадили  на  цепь.  Нацеленное  на  воспитание  людей
стремление сделать каждое публикуемое слово "нашим", ставшее затем жестким
администрированием,  играет  теперь   злую   шутку:   вселяет   теперь   в
ответственных  товарищей  опасение,  будто  всякое  публикуемое  слово   и
воспринимается,  как  исключительно  "наше",  то  есть  чуть  ли  не   как
ответственная точка зрения ЦК по данному  вопросу  (например,  по  вопросу
гаремов у роботов...). Понятно, что в таких условиях даже честный редактор
начинает нервничать при виде первой же нестандартно поставленной  запятой.
Он-то думает, что читатель истолкует ее как неявно происходящее  изменение
генеральной линии партии - а,  поскольку  изменения  нет,  партия  ему  за
подобную провокацию всыплет по первое число (либо  кто-нибудь  из  ближних
постарается, чтобы всыпала).
     А   читатель,   не   имеющий   подобных   комплексов,   истолковывает
нестандартную запятую  вполне  здраво:  как  личный  художественный  поиск
автора. Автора, а не редактора. Не редактора, черт возьми, а автора.
     Или вообще не замечает в жизненной суматохе.
     Но вот пример совсем свежий и потому свидетельствующий о совсем новых
процессах.
     Летом  1989  г.  в  Ленинграде   возникло   небольшое   издательство,
изъявившее желание публиковать, в частности, и фантастику  -  то,  что  НФ
приносит доход, сейчас, кажется, начинают  понимать  все.  Оперативно  был
составлен и представлен пробный  сборник  рассказов,  который  практически
полностью был отвергнут. В рецензии всем отвесили немало базарных по  тону
оплеух. На долю моей повести "Не успеть" ("Нева",  1989,  N  12)  достался
следующий абзац:  "Повесть  перенасыщена  приметами  сегодняшнего  быта  -
усиленными,  утрированными  до  крайности   (то,   что   в   целом   можно
охарактеризовать ка "густопсовый реализм"). При чтении возникает  ощущение
нечистоты авторского мышления (именно авторского, герой тут  ни  при  чем,
несмотря на то, что повествование ведется от первого лица).  Кажется,  что
автора во время работы одолевала одна мысль: внушить читающему, что ничего
не может быть хуже перестройки и вообще социализма. Непонятно, причем  тут
фантастика и причем тут литература вообще."
     Строго говоря, за любой из вышеприведенных текстов надлежит  подавать
в суд одновременно и за клевету, и за оскорбление чести и достоинства.  Но
хитрость в том, что тексты эти являются  внутриредакционными  материалами.
Формально ты о них знать не можешь  и  не  должен,  получая  в  лицо  лишь
конечный результат - отлуп без комментариев. Фактически их все  равно  все
знают, хихикая передают друг другу - но как материал для обвинения они  не
годятся. Любая штатная вошь может навесить тебе подрасстрельную статью,  и
это необратимо, ты должен сделать вид, что ровно ничего не произошло;  при
случае же ее, возможно, вынут из архива редакции, "товарищ майор" подошьет
ее к твоему персональному делу как мнение твоего  же  брата  литератора  и
таким образом сам умоет руки == и от 30-х годов ситуация  отличается  лишь
тем,  что  "товарищ  генерал"  еще  не  приказал  "товарищу  майору"  этим
заняться.
     Но что, пожалуй, настораживает больше  всего  -  это  то,  что  вновь
создаваемые   печатные   органы,    "дети    перестройки",    предпочитают
ориентироваться на выкованный  в  70-е  годы  подход  к  НФ,  предпочитают
использовать не тех, кто авторитетен в литературе, а тех кому  безошибочно
не  нравится  все  сколько-нибудь  стоящее.  Такое  чутье  -  находка  для
чиновника, мечтающего гнать  и  дальше  серый  вал.  Если  перестройка  не
фикция, расплата неминуема, эти "дети" будут  терпеть  убытки,  им  некого
будет публиковать, на них будут показывать  пальцами,  как  на  дураков  и
подлецов. Но если  перестройка  лопнет,  как  мыльный  пузырь,  они  будут
править бал, публиковать, не зная конкуренции, горы хлама  и  получать  за
это  горы  денег,  а  мы  окажемся  на  поверку   наивными   болванами   и
самоубийцами. И уж они сделают  все,  чтобы  реализовать  второй  из  этих
вариантов будущего.
     Кто же очернитель, в сотый раз спрашиваю я.  Тот,  кто  говорит,  что
этот второй вариант, увы, вполне возможен, или тот, кто его  готовит?  Кто
чернит грядущее - тот, кто тишком красит его черным  или  тот,  кто  вслух
напоминает о существовании черной краски в палитре  и  людей,  эту  краску
обожающих?
     Конечно, произвол издательств по отношению к НФ - это  лишь  мизерная
часть, фасеточка, кирпичик тотального произвола абсолютно  некомпетентных,
но ушлых "слуг народа",  на  протяжении  десятилетий  делавших  из  народа
быдло. Страна для них - лишь одна из ножек их служебного  кресла.  Будущее
страны интересует их лишь в той степени,  в  какой  оно  может  влиять  на
прочность этой ножки. Если страна истекает кровью уже настолько, что ножка
начинает шататься, кресловладелец  наконец-то  ощущает  некий  дискомфорт,
принимается, перенося центр тяжести подальше от опасного края,  беспокойно
ерзать седалищем по угретым подушкам и зовет любого, кто  окажется  рядом:
эй, браток, пособи...  сам  уже  готовя  мотивировку,  чтобы  шандарахнуть
братка по черепу, как только положение нормализуется - ведь браток подошел
к креслу непозволительно близко...
     Грош нам всем цена, если мы снова подставим спины  под  их  кресла  и
черепа под их монтировки.
     Конечно, произвол издательств по отношению в НФ - это  лишь  мизерная
часть тотального произвола, целью которого было лишить нас самостоятельных
рук, сердец, голов. Но этот произвол, тем не менее, исковеркал целый пласт
литературы, причем пласт, для интеллигенции  весьма  существенный.  Потому
что фантазия, раскованный и зачастую  не  имеющий  конкретной  цели  полет
размышлений и ассоциаций, сохранение желания прикидывать и так, и эдак:  а
что будет, если? - все  это  является  непременным  атрибутом  способности
мыслить.
     Мышление, вообще-то, спокон веку у нас было не в почете. Предпочитали
решать проблемы не умом, а "всем миром", "кровь из носу", "а ну, навались,
славяне!" Туда, где справились бы один стратег,  два  тактика  да  старший
технолог, кидали миллион муравьев и муравьев в одинаковых ватниках - оно и
вася. Что за беда, если половину из них перетопчут? Главное, среди них нет
ни одного стратега. Потому что стратег - всегда потенциальный конкурент на
кресло. Муравей же на кресло на посягнет никогда. Ему бы муравьят на  ноги
кое-как поставить.
     Но - все. Уперлись. Во второй половине ХХ века докатился мир до того,
что кровь из носу пускай сколько хочешь, а дело - ни с места. Без мыслей и
земля не родит, и заводы гадят впустую, и наука превратилась в захолустный
мужской клуб с отдельными кабинетами на втором этаже. Страна в наше  время
может иметь все - уголь, нефть, железо, ракеты, реакторы! - и стремительно
гнить, необратимо обращая в труху все эти богатства. Потому что не малости
- мыслей.
     Отсюда кризис.
     Отсюда - перестройка.
     Думай! Думай немедленно! А зачем? Родине мысли нужны! А  как?  А  шут
его знает... Сядь! Сел. Нахмурь лоб! Нахмурил. Придумал?  Нет.  Подбородок
подопри кулаком, как у Родена, видел? Не видел. Черт,  и  я  не  видел.  В
общем, подопри. Придумал? Нет. А  чего  придумать-то  надо?  (Как  говорил
Винни-Пух,  если  бы  я  знал,  что  нужно  придумать,  я  бы  обязательно
придумал). А я откуда знаю? У тебя образование, у меня только  полномочия.
Думай! Двадцать пять рублей дам!  Придумал?  Нет.  Двадцать  шесть  дам!..
минус налог. Придумал? Нет. Место в яслях дам! Придумал? Да! Е равно эм цэ
квадрат! Гм... где-то я это уже слышал... Еще думай!  Придумал!  Если  сто
тонн фенола вылить в одну реку за двадцать пять минут, тот, кто попьет  из
реки, может... э-э... плохо себя почувствовать. Так. (на  место  директора
химкомбината метит, Эйштей хренов. А мы с Денисычем охотились вместе... да
и  Москва  обещала  квоту  загранкомандировок  увеличить,  если  план   по
удобрениям перевыполним...) Эта мысль подрывает ленинское учение о  войнах
справедливых и несправедливых. Неприятный  казус.  Ну  да  времена  сейчас
вольные, так что условимся просто, ты  не  говорил,  я  не  слышал.  Думай
дальше. Придумал? Нет. Еще думай! Дз-зын-н-нь! Конец рабочего  дня.  Ну  и
пес с ним, пошли водки выпьем. Ты мне четверной должен, мыслитель. Так что
ставь. Придумал! Давай всех рыжих зарежем! А потом картавых!
     Если  сто  тонн  фенола  вылить...  в  этой   ситуации   нет   ничего
фантастического, разве что количество тонн.  Но  уже  вторая  часть  фразы
включает  рассмотрение  последствий,  затрагивает   перспективу,   требует
заглянуть в завтра. Но если, читая про это завтра, мы узнаем, что человек,
наглотавшись фенола, с утроенной силой встал к станку и весь день мурлыкал
гимн, это будет не фантастика, а вранье. А если мы попытаемся не врать, то
кто-нибудь да обвинит нас в подрыве чего-нибудь. Вот и думай.
     В последние годы в просторечии  возник  термин  "книжка  от  мозгов".
Дескать, "отключиться хочу, дай почитать чего-нибудь от мозгов." В  разряд
такого чтения попала и фантастика. Один  из  наиболее  интеллектуальных  и
будоражащих  как  воображение,  так  и   чувство   ответственности   видов
литературы, по определению предназначенный  для  подпитывания  способности
мыслить, старательно превращался в  литературу  от  мозгов.  А  потом  еще
проводились дискуссии о кризисе жанра!
     Нам пытаются отбить  нервные  окончания,  ответственные  за  осязание
будущего. И в значительной  степени  -  преуспевают.  Восстанавливать  эту
способность, даже при самых благоприятных условиях, придется многие годы.
     Поэтому НФ, как ни горько признавать  это  любящему  ее  человеку,  в
изрядной мере потеряла читателя и утратила престиж. Обратимо  ли  это?  Не
знаю.
                              [ конец пропущен ]


                              Вячеслав РЫБАКОВ

                             ЗЕРКАЛО В ОЖИДАНИИ


     Отправной точкой для сих размышлений послужила  чрезвычайно,  на  мой
взгляд, интересная статья И.Кавелина  "Имя  несвободы",  опубликованная  в
первом  номере  "Вестника  новой  литературы".  Помимо  прочего,   в   ней
доказывается следующее. Во-первых, русская советская  литература,  даже  с
момента  частичного  раскрепощения  в  50-х  годах   обречена   оставаться
атавистическим и бессмысленным отростком мировой, поскольку  любые,  пусть
даже самые честные  произведения  пережевывают  тупиковую,  атавистическую
социальную ситуацию, суд истории над  которой  уже  совершен,  но  которая
продолжает длиться в этой стране. Во-вторых, практически во  всех  честных
произведениях, начиная с 50-х годов и далее (нечестные вообще не берутся в
расчет, и справедливо, ибо они  есть  объект  не  литературоведческого,  а
медицинского или судебного анализа), описывается, в сущности, один  и  тот
же герой в типологически одной и той  же  жизненной  ситуации,  постепенно
раскрывающей ему тем или иным образом глаза на окружающий мир; от  вещи  к
вещи варьируется процесс осознания того, что социум вокруг не таков, каким
порядочный человек с детства его себе представлял. Конкретный  сюжет  роли
не играет; поначалу влитый в общество, как  животное  в  биоценоз,  герой,
зачастую именно в  силу  своих  положительных  качеств  и  веры  в  идеалы
начинает непредвзято разбираться в происходящем, и к концу наступает некое
осознание - но после осознания ни в  одной  вещи  никогда  ничего  уже  не
происходит,  происходит  только  конец,  и  это  закономерно;  осознавшему
общество герою в этом обществе места нет, и писать не о чем. Дальше должна
быть  или  ломка  души  и  познательное  приспособленчество  -  но   тогда
произведение получится антисоветским; или открытый, так или иначе явленный
свету бунт - но тогда произведение получится еще более антисоветским; ил и
отчаянная и смехотворная борьба со всем обществом за провозглашенные  этим
же обществом и формально в нем безраздельно царящие идеалы, что  выродится
либо в благоглупость, дибо опять-таки в антисоветизм.
     Эта   концепция   буквально   завораживает   своей   стройностью    и
доказательностью. Меня, во всяком случае, заворожила.
     Но  в  четырехмерном  континууме  истории   не   бывает   одногранных
процессов. Попроюуем взглянуть на те же яйца, только сбоку.
     Грандиозный исторический разлом,  не  вполне  осознанно  превращенный
большевиками в  грандиозный  вивисекторский  эксперимент,  истребил  массу
деятелей культуры, спору нет. Но столь же бесспорно, что  общечеловеческую
культуру  он  парадоксальнейшим  образом  обогатил  в  том   смысле,   что
чрезвычайно расширил знания человечества об обществе и о людях в обществе,
о  социальной  инерции  и  социальной   податливости,   о   конструктивных
возможностях и деструктивных последствиях массового насилия, и  т.д.  Одна
только возможность на практике исследовать попытки сращивания рабовладения
с  индустрией  чего  стоит!  А  синхронное   сопоставление   эффективности
восточной  деспотии  и  часнособственнического  фашизма!  Для   историков,
социологов и психологов Октябрьская революция - все равно что для  физиков
взрыв первой атомной бомбы в Аламогордо. Несомненно, что если человечество
уцелеет, последствия большевицкого удара ломом по критической массе  урана
будут исследоваться в течение еще многих десятилетий  -  как  вне,  так  и
внутри зоны поражения. И точно так же, как потомки жителей Хиросимы-45  до
сих пор интересны, и еще долго  будут  интересны,  для  биологов,  потомки
жителей России-17 для мирового человековедения отнюдь не пустое место и не
бросовый материал.
     Но  это  значит,  что  любое  письменное  свидетельство,  оставленное
советским социохибакуся, по  крайней  мере  для  науки  раньше  или  позже
окажется бесценным.
     С  другой  стороны,  общемировой  литературный  процесс,  даже   если
абстрагироваться от советского аппендикса, отнюдь  не  представляет  собою
единого державного течения. Латиноамериканский регион - там свои  игрушки.
Восточноазиатский регион - опять же особая статья. Я уж не говорю о Черной
Африке