елый ряд наследств, и некоторые из  ее членов  постарались  лишить
Саскию той доли, которая следовала ей по закону. Рембрандт затеял против них
судебное дело, но не  выиграл его. Он сам был обвинен  в мотовстве. При  тех
нравах,  которые  царили в  пуританской  Голландии,  такое обвинение грозило
Рембрандту  заключением  в  тюрьму  с принудительными  работами. К  счастью,
однако,  ему удалось на суде  доказать, что он вовсе не проматывал состояния
своей жены,  и что  на  удовлетворение своих  прихотей он зарабатывал вполне
достаточные  средства.  Тем  не  менее,  с  этого  мгновения  за Рембрандтом
установился неустанный  и злобный  надзор.  Согреваемый одной  лишь  любовью
Саскии, художник попытался жить прежней мечтой, но светлая и блестящая жизнь
была омрачена. Его счастье было уже надломлено, ему было суждено, как ветке,
отягченной плодами, сломиться и тяжело упасть на землю.
     Так окончательно и бесповоротно наметилась трещина  во взаимоотношениях
с господствующими классовыми группировками, которая  отныне будет все больше
расширяться.
     Всем  этим  неудачам  сопутствуют  тяжелые  события  в  семейной  жизни
мастера. Один за другим умирают трое малолетних детей Рембрандта.  В 1640-ом
году умирает его мать. В 1641-ом году родится сын, Титус, но эти роды сильно
расшатывают  здоровье  Саскии, и  после  длительной  и  тяжелой  болезни она
умирает в июне 1642-го года.
     Художник почувствовал, что жизнь его рушится. Его существование, полное
радости  и надежд, было грубо разбито. Вместе  со смертью пришла к нему, как
враг, ужасная действительность  и  схватила его за горло. Он остался  один с
годовалым сыном, Титусом. Денежные дела Рембрандта к  этому времени приходят
в  расстройство,  чем, вероятно, и объясняется завещание Саскии,  оставившей
все свое состояние малолетнему сыну, причем за Рембрандтом, как за опекуном,
оставалось  право распоряжаться имуществом,  но только  до заключения нового
брака.
     Рембрандт  все  больше  лишается   душевного   равновесия.  Он  пробует
развлекаться  в  пирушках  и холостых забавах. Он  цепляется  за жизнь,  как
только  может, словно  хочет  забыть о  том, что  мечта  его разбилась,  как
драгоценная чаша.  Кажется,  что  действительность, с  которой Рембрандт  до
этого  не  считался,  отомстила  ему, набросилась  на  него  как на  добычу,
покорила и сокрушила его. Искусство Рембрандта могло бы упасть с  тех высот,
на которых  одна мечта удерживала его до сих пор, и внезапно померкнуть.  На
мгновение можно подумать, что Рембрандт совершенно побежден.
     К счастью, этого  не случилось.  Пока  удар  не касался его творчества,
ничто  не казалось ему  окончательно  потерянным. В  глубине его души  вечно
царила иллюзия, словно  некий ключ воды живой, из  которой  он черпал  новую
молодость. Эта иллюзия была - его искусство, но одновременно она  же  была -
его жизнь! Ею  же объясняется  и  его  личный  характер,  и его  творчество.
Благодаря  ей  он  всегда  мыслит,  всегда  действует.  Она  освещает  явные
противоречия в нем, его смех, когда его слезы едва высохли, его изнеможение,
вдруг сменяющееся  неодолимой энергией, его любовь, так легко возрождавшуюся
из пепла, его способность легко забывать, его  ненависть, его презрение, его
величие и его безумие. Эта господствующая надо всем иллюзия соединяет своими
золотыми веревками в одну связку все антитезы его существа и несет  их перед
ним,  как почетные  римские  стражи  -  ликторы  - несли консульские  связки
прутьев, в которые во время военного похода они вкладывали секиры. Рембрандт
кажется сложным и  противоречивым. На самом  деле  он,  сам  того не  желая,
всегда последователен и верен самому себе.
     Наивность, ясность души, детскость, которую сохранил  он, не омрачив, в
течение всей  жизни, защищали его, словно броня, от людей и событий. Эгоизм,
безразличие к  собственной судьбе  и любовь  к людям,  равно  как  и к своим
фантазиям,  пылавшая  в   нем  праздничными  огнями  до  вечера  его   дней,
обеспечивали ему победу даже в  поражении.  В конце концов, такой характер и
взгляды были необходимы ему  для  его творческого  дела. Если  бы  он не был
вооружен  таким  образом, труд его  был бы  прерван  на  половине, и все  то
великое, чем его увенчали в последние годы жизни, не было бы свершено вовсе.
     Более чем  когда-либо  чувствуя  отвращение  к  обществу,  после смерти
Саскии художник удаляется  на  некоторое  время  в деревенское  уединение  и
наслаждается здесь  сельскими видами.  Он  изображает их как тайновидец.  На
своих офортах он передает пейзаж близко к действительности, но в картинах он
по-прежнему отдается во власть фантазии.
     Рембрандт перенес  свою  скорбь в  грезы,  подобно  тому,  как  некогда
переносил  он  туда свою радость. Проявления его скорби человечны до высшего
предела. Она выливается в отчаянии, то  рыдающем, то молчаливом; безмерная и
трагическая,  она  выражается в великолепных созданиях, полных слез  и силы.
Она превращается в  такую всеобъемлющую,  всемирную печаль, что кажется, что
будто перед нами страдает  и стонет все человечество. Из обломков и черепков
своей жизни и любви Рембрандт все-таки создает себе рай.
     В то  самое время, когда Ван  Гойен,  Симон  де  Влиегер и Саломон  ван
Рейсдаль  передавали  голландский пейзаж в  его наиболее характерных чертах,
Рембрандт, казалось, отрицал в своих картинах все то,  что они утверждали  в
своих. Даже густые кустарники и кроны деревьев, и без того слабо освещенные,
он наполняет такими контрастами зеленых  и черных  тонов, что растительность
как  бы на наших глазах  набухает  холодной северной влагой; а пальма, форма
которой воспринята  Рембрандтом из вторых рук, должна  представлять  знойную
южную природу. Испаряемая с земли влага и падающие сверху капли дождя  мутят
голубое небо,  в котором  возникают и движутся причудливой формы белоснежные
облака и свинцовые тучи.  Мы  видим величественные  панорамы,  совершенно не
похожие на скромные равнинные ландшафты родины Рембрандта.
     Его фантазия преображает  все.  Изрытая, динамически вздыбленная почва,
низвергающиеся воды, бурно несущиеся через горные долины, города чужеземного
вида, тесно спаянные  с фундаментом  скал, из которых они вырастают; мосты и
арки, напоминающие римские акведуки, пересекающиеся овраги, ущелья, дороги и
долины рек; башни и крепости; величавые  руины  полуантичных, полуготических
зданий в комбинации с голландскими ветряными мельницами - вот что чарует его
романтическое чувство.
     Над всеми этими необозримыми просторами проносятся шквалы воды и ветра.
И до Рембрандта художники  обращались к бурям. Но если их пейзажи, например,
ландшафты  Сегерса, вызывали впечатление,  что  буря окончена, то  Рембрандт
изображает в  своих  пейзажах самое  напряжение  борьбы, создавая  образ  не
столько  трагической  катастрофы, сколько  подъема могучих  и  случайных сил
природы.
     Основной образный  стержень живописных  пейзажей  Рембрандта  -  стихия
грозы,  разыгравшейся над мирной  землей,  мощный порыв  ветра,  лучи света,
пронизывающие  темную  грозовую  тучу   и  тревожно  освещающие   предметную
плоскость,  заполненную  водами,  растительностью,  постройками и уходящей в
бесконечность дорогой. В центре композиции Рембрандт  часто помещает большое
дерево, принимающее на себя удары стихии, с обнаженными корнями и сломанными
бурей  ветвями, но  все  еще  могучее,  живое и сопротивляющееся.  Правда, в
качестве  стаффажа,   то  есть  сюжетно  незначительных  или  маломасштабных
изображений  людей  и  животных,  пейзажи  Рембрандта  наполнены   фигурками
охотников, рыбаков, пастухов, а также стадами  и повозками. Удаленные от нас
на  сотни  метров,  они  оказываются  совсем крошечными  на  фоне деревьев и
покинутых  развалин.   Таким  образом,  в   большинстве  пейзажей  Рембрандт
воплощает  еще  одну идею  - идею пути,  идею человека, застигнутого бурей и
продолжающего  свой каждодневный путь  от рождения  до  смерти.  Но природа,
окружающая  его, настолько драматична, охвачена  таким  сильным  движением и
настолько  фантастична  и  великолепна, что  живописные  пейзажи  Рембрандта
воспринимаются как части живого, бесконечного космоса.
     Картина  Рембрандта "Гроза",  выполненная не на полотне,  а на  дереве,
Брауншвейгский музей (длина семьдесят два, высота пятьдесят два сантиметра),
кажется кошмаром, в котором видна душа художника,  так глубоко потрясенная в
то  время. Таинственные  первые  планы,  где  угадываются  рощи  и  селения,
жмущиеся  к подножиям  скал, затемнены.  Фосфорический  свет озаряет  не  то
сверху  справа,  не то  изнутри каменные стены  и башни  какого-то  древнего
золотого города, раскинувшегося на  широкой площадке  фантастической скалы в
глубине  слева.   Мрачные  тучи,  густые  и  грозные,  омрачающие  небо  над
необозримой долиной справа, крутятся в бешеной пляске, ломая могучие деревья
в  центре. Хаотические горы, непрочные и неуравновешенные,  громоздятся друг
на  друга  на  задних  планах. Глядя  на это полотно,  слышишь  шум бури,  и
чудится,  будто хлесткий  ветер долетает до нас вместе с горстями песка. И в
то же время все в этой картине бросает вызов действительности.
     Исполненная также  на деревянных досках  пейзажная  картина  Рембрандта
"Развалины" из Кассельского  музея, 1654-ый  год (длина восемьдесят  восемь,
высота  шестьдесят   семь   сантиметров)   не  менее  странна  и  еще  более
величественна.  В  каком  месте  земного  шара может  существовать  подобный
пейзаж?  Слева напротив нас садится солнце,  и  на первых  планах сгустились
сумерки; они наползают в глубину, двигаясь навстречу последним лучам заката,
и вслед  за  ними из правого нижнего  угла рамы лениво  уплывают  налево и в
глубину  воды  неведомой  реки, поверхность которой  играет всеми переливами
синего, зеленого и желтого цветов, так  характерных для последнего  получаса
вечера.  Словно  вздымая правый, противоположный по отношению  к нам, берег,
река отодвигает в  глубину сначала светло-коричневый треугольник голландской
ветряной  мельницы  с четверкой гигантских  перекрещивающихся  прямоугольных
крыльев. Далее, левее - густую зеленую кущу деревьев. И, наконец, пройдя две
трети  видимого  пути,  река,  внезапно  сузившись,  вливается  в  арку-мост
римского  акведука и, выйдя за ним  на простор, сразу просветлев  отраженным
сиянием неба,  исчезает  в  еще  полыхающей  оранжево-голубой заре,  которая
вплоть  до  левого  края  изображения мешает  воду  с небом.  Мы  становимся
свидетелями  чародейства  льющегося  из  глубины  и сверху  рембрандтовского
света,  мгновенно  преобразующего  землю, воздух, реку  и  все  изображенные
предметы в сложную и красочную симфонию.
     Образующий  границу  земли  и неба - линию видимого  горизонта - контур
могучей  пологой горы,  ниспадая от правого края картины вниз и налево тремя
широкими  ступенями,  как  бы  рассекающими  картину  на три  равных  части,
последний раз обрывается перед речной долиной за акведуком далеким  отвесным
утесом,  на котором застыли  горделивые,  стройные  кипарисы. Взгляд наш все
время  стремится  вверх,  к  развалинам над  кипарисами. Но сделаем  усилие,
опустим  его вниз, где  на первом  плане  слева  какой-то  всадник в красном
плаще, в темном тюрбане, верхом на осле, медленно движется по неровной тропе
вдоль  берега. Через несколько  мгновений он скроется за  пределы видимости.
Перемещаясь к нам спиной, он оставляет  позади рыбака - тот, одетый также во
все  красное,  сидит, также повернутый к нам спиной, у середины нижнего края
картины, закинув в воду  свою длинную удочку. Справа к нему  подплывает пара
белоснежных  лебедей.  За  ними, на фоне  мельницы, двое гребцов движут свою
диковинную лодку с высокой  кормой к акведуку, в то время как у правого края
картины на том берегу, гниет выброшенная старая, пустая итальянская гондола.
Таковы  первые  планы  этой  романтической  картины.  Все  беспредельное  ее
пространство залито чудесной, золотистой светотенью, которая играет по краям
речной долины слева, и  на  крышах убогих покосившихся хибарок  справа,  и в
купах   возвышающихся   над  ними  деревьев,  образуя  над   линией   берега
горизонтальную  коричневую  полоску каменных стен средневековой  крепости  в
центре картины. И над всем этим, образуя своеобразную вершину линии видимого
горизонта, словно оставляя слева от картины ее  треть, в  лучезарном сиянии,
все пронизанные золотыми лучами, подобно апофеозу, высятся развалины.
     Контраст  этих  мраморных  облаков, вознесенных  на  головокружительную
высоту,  с  разноцветной панорамой справа и внизу и закатной  зарей слева  и
наверху, оставляет  неизгладимое впечатление. Искренность и  взволнованность
Рембрандта  срезу передаются зрителю.  Сколько времени вынашивал этот  образ
Рембрандт  в своем  сознании, пока  нашел его  идеальные  формы,  сочетающие
натуру и фантазию так, чтобы они взаимно поддерживали друг друга, сливаясь в
одно гармоничное  целое и, в то же время, преисполняя наше  сердце  печалью?
Развалины старинного храма  чаруют и приковывают к себе взор. И кажется, что
не  солнце у  горизонта струит свет  заката, а  эти колонны, возведенные две
тысячи лет назад, до сих пор излучают в необъятное пространство трепещущую и
замирающую энергию.
     И над всем этим великолепием простирается глубокое вечернее небо, слева
яркое,  голубое,  все  охваченное  золотыми  прожилками,  темнеющее  справа,
закрытое от нас серо-зеленой тучей в верхнем правом  углу. Ландшафт  суров и
грандиозен,  и в  то же время грустен и  музыкален; кажется,  что он насыщен
полузабытым  историческим  прошлым.  Этой торжественной  и скорбно-величавой
музыкой  пронизан даже ритм пейзажа - четкий рубеж неба и земли, ниспадающая
справа  налево линия горизонта как  бы  повторяется ниже, скользя по верхним
краям  мельницы,  крон  деревьев,  построек и акведука. А  контур  развалин,
виднеющихся  далеко  в глубине  прямо над арочным  проемом акведука,  как бы
повторяет очертания арки. Преисполненная  чувством  неизреченной  гармонии и
царственной, гимнической грусти, эта воображаемая  художником фантастическая
страна  за изобразительной  поверхностью картины, раскинувшаяся перед  нами,
кажется, звенит и поет. Быть может, Рембрандт хотел выразить в  этой картине
какую-то неизвестную нам идею, которая таилась в его душе?
     Отдавая дань своим романтическим влечениям, Рембрандт создает, наряду с
мирами  воспоминаний и грез, захватывающие строгим реализмом подхода картины
неприкрашенной голландской деревни.
     Не видя  в окружающей его  действительности  тех героических  коллизий,
которые он стремился воплотить в своих монументальных полотнах, он обратился
к родной природе.
     Маленький  "Зимний  вид",  1646-ой  год, Кассель  (длина двадцать  три,
высота семнадцать  сантиметров), изображающий в свете  ясного морозного  дня
замерзший канал  и крестьянский двор на противоположном  берегу, по тонкости
чувства  и  правдивости  выражения  служит одним из  совершеннейших образцов
реалистического  европейского пейзажа  семнадцатого века. Здесь Рембрандт  в
красках воплощает свое философски-созерцательное раздумье над миром.
     Кажется,  впервые за  много лет Рембрандт увидел, что  природа знает не
только пасмурные, но и солнечные дни. Перед  нами  - непритязательный  мотив
обычной голландской природы. Вторая половина ясного, морозного дня; мы стоим
на ровном  льду, отливающем золотом - это слева направо во всю длину картины
протягивается неширокий  (в глубину  шагов тридцать) замерзший припорошенный
снегом канал. Жалкая маленькая собачонка,  прямо  напротив нас,  плетется по
светло-янтарному от солнечного освещения снегу направо, за своей озабоченной
старой хозяйкой, повязавшей  белый фартук  поверх лохмотьев. Зябко кутаясь в
тряпки под черной шляпой, старушка проковыляет сейчас мимо сидящего спиной к
нам крестьянина, свесившего на лед  ноги в узконосых  ботинках. Он возится с
одетым во все красное малышом, которого он взял на руки. Еще  две  фигуры на
первом плане образуют так называемые кулисы. Слева на бугорке сидит спиной к
нам паренек.  Справа остановился,  опершись на палку,  старик,  вышедший  из
срезанной краем изображения хижины. Передана не только внешность видимого, а
что-то очень важное.  Мы невольно  следим  за плетущейся  по льду  бабушкой,
думающей свою тяжелую  думу, за понурым крестьянином,  кутающим ребенка,  за
крестьянином с палкой, который, кажется, тоже погружен в раздумья.
     Вечереет;  но  широкое  и  низкое  синее  небо,  написанное   корпусно,
вертикальными  мазками, несущее слева наверху барашки легких  белых перистых
облаков, светлеет у линии  видимого горизонта. Слева она проходит посередине
полотна,  а справа  поднимается по верхним контурам коричневых  крыш сарая и
хижин на противоположном берегу. Здесь, в верхней правой части полотна, небо
приобретает белесо-оранжевый оттенок, как  будто золотой  канал отразился  в
нем!    А    дальний    план    противоположного    берега    воспринимается
серовато-землистым, слегка  лиловатым силуэтом. Особенно изумительно написан
Рембрандтом замерзший  канал.  Снова,  как и  в  "Пейзаже  с самаритянином",
Рембрандт  ярко  освещает золотом  второй  план,  то есть  среднюю  из  трех
горизонтальных полос между  основанием картины и  линией горизонта.  В снеге
заметны  и охристые,  красновато-зеленые, и  голубые оттенки,  и даже слабые
зеленоватые рефлексы от деревьев слева на том берегу.
     Говорят, что  Рембрандт  писал  очень  светлыми красками, что подбавлял
белила, а потом лессировал желтым, то есть  наносил  слой  прозрачных желтых
красок, через  который белила просвечивали, и  что поэтому у  него так чудно
светятся освещенные солнцем  места.  И  действительно,  достаточно  сравнить
темные фигуры крестьян переднего плана с их ясно выраженной материальностью,
осязательностью  и  отливающей  чуть ли  не  кристаллическим блеском средний
план,  чтобы  заметить между  ними  большую  разницу. Но,  если взять  белую
бумажку и приложить ее к этим самым освещенным местам,  то окажется, что они
черны, как сапог. Но гармония, общий тон, соотношение тонов друг  с  другом,
выражены  настолько, что  нам эти места кажутся сияющими.  Такова  светотень
Рембрандта.
     Солнце  медленно опускается где-то  справа  от  нас,  и  его лучи четко
обрисовывают людей  и животных,  в то же время словно  согревая их не только
трепетным светом, но и чувством нежности. В картине явно проступают  плавные
горизонтальные линии. Хозяйка  с собачкой движутся по  невидимой горизонтали
направо, и  от них к востоку  тянутся полосками по золотому льду  коричневые
тени. В глубине между старушкой и ее  собачкой видно, как у противоположного
берега усталый хозяин выпрягает из саней каурую лошаденку,  которая до этого
тоже двигалась  вдоль берега  по горизонтали. А еще дальше и выше через  всю
картину тянется коричнево-золотистая полоса пологого берега. Над ней, в свою
очередь, проходит поднимающаяся вправо нижняя граница неба.
     Мы  чувствуем,  как  Рембрандт  любил природу  и  все  живое.  Еще  раз
обращаясь к  этому чудесному ландшафту, мы вслед  за художником окончательно
проникаемся   его   спокойным   и   просветленным  мироощущением.  Рембрандт
захватывает  нас своим пантеизмом  -  окружающая нас природа вся живет и вся
мыслит.
     И  кажется, что  свои думы есть не только  у этих  нищих и усталых,  но
здоровых  телом и духом крестьян, и не только у собачонки  и лошадки, но и у
неуклюжих сарая в центре  и хижины  справа, играющих  на  солнце  множеством
коричнево-оранжевых  пятнышек.  И  у дерева  слева  на  том берегу,  как  бы
удивленно и кокетливо приподнявшего и растопырившего свои голые, зеленоватые
ветви.
     Нежданно-негаданно  подошли  мы в ясный декабрьский день  к этой  убого
патриархальной деревушке семнадцатого века. Но что случилось с нами? Ил