я не могу принять такой дорогой подарок, что вы...
     - Можете.  Даже обязаны. Да и вы можете сделать мне подарок, чтобы не
чувствовать себя обязанным. И этим подарком может быть ваш полет в Лондон,
встреча  с  Чемберленом  и  Черчиллем,  обсуждение  с  ними  наших  мирных
предложений...  Если же они отвергнут мое предложение и  рейх  не  получит
столь ожидаемого нами подарка, мира, то и тогда есть выход:  оформление  в
Швейцарии - с вашей помощью, естественно, - поставок на те  стратегические
товары, в которых нуждается рейх и которые запрещены Лондоном к продаже...
Вашингтоном - не столь резко, конечно же, - тоже.
     -  Считайте,  что  вы  получили  подарок,  связанный  с   оформлением
стратегических сделок в  Швейцарии,  это  не  проблема.  Что  Же  касается
переговоров в Лондоне... Не убежден в успехе, но
     - Спасибо, полковник Бен, - Геринг улыбнулся своей чарующей  улыбкой,
похлопал его по плечу и добавил: - Но чтобы  мы  были  квиты,  пожалуйста,
отправляйтесь в Бухарест, к фюреру "железной гвардии" Иону Антонеску... Он
встретится с вами, естественно, сугубо  конспиративно...  Обсудите  с  ним
вопросы, связанные с будущим статусом ИТТ в Румынии...
     - Возможны какие-то проблемы?
     - Да. Там будут брать под контроль государства все иностранные фирмы.
Мои люди помогут  вам  получить  компенсацию,  думаю,  детали  вы  сумеете
проговорить  с  Антонеску  за  столом  дружбы,  он  -  думающий   человек,
благородный и смелый.
     (Единственным американцем, получившим от Антонеску  компенсацию,  был
Бен; Румыния выплатила ему тринадцать миллионов  долларов:  нацисты  умели
благодарить за службу.)
     После роскошного  обеда,  с  русской  икрой,  фазанами  и  испанскими
ангула', которых  привозили  военные  самолеты  из  Сантьяго-де-Компостела
прямо к столу рейхсмаршала, Геринг, провожая Бена к машине, сказал:
     - И - последний подарок, полковник. У нас есть возможность помочь вам
не только расширить ваше предприятие в Испании, ибо Франко наш друг, но  и
закрепиться  в  Аргентине.  Раскручивайте  там    дело.    Оттуда    можно
переброситься в Чили, Колумбию и на  Кубу.  В  Боливию,  думаю,  тоже.  Мы
готовы быть рядом с вами в том регионе.  И присмотритесь  к  майору  Хуану
Перону, но так, чтобы об этом знали только три человека: я, вы и ваш Грюн.
Договорились?

_______________

     ' А н г у л а - угорь (исп.)



        ШТИРЛИЦ - VI                               (Мадрид, октябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________

     - Почему вы решили, что я должен перейти к  делу,  дорогой  Брунн?  -
удивился Кемп. - К какому? Подвез человека - это  здесь  принято;  угостил
соотечественника...
     - Что не принято...
     - Мой отец - ганзеец, мы особые немцы, у нас в Гамбурге это в порядке
вещей.
     - Да? Ну, как хотите. Я хотел облегчить вам задачу.
     - Какую?! О чем вы?!
     Штирлиц принялся за  следующую  рыбу,  подвинул  свой  стакан  Кемпу,
посмотрев при этом на бутылку; вина оставалось на донышке;  цвет  его  был
действительно черно-красным, траурным.
     - Хотите еще? - спросил Кемп.
     - Хочу.
     - У вас хорошая печень.
     - Видимо, поскольку я вообще не знаю, что это такое.
     - А я раньше ежегодно ездил в Карлсбад.  Все-таки это  самый  великий
курорт в мире.  Нет, нет, во мне не говорит тупое национальное чванство  -
раз немецкий курорт, значит,  самый  хороший...  Я  фиксирую  данность.  В
детстве  я  переболел  желтухой,  врачи  пугали  родителей,  что  останусь
полуинвалидом, всю жизнь диета, ничего  жареного,  одни  овощи,  в  лучшем
случае вареная курица, а после Карлсбада я ем, что хочу, даже сало.
     Штирлиц кивнул на последнюю рыбину:
     - Хотите?
     Кемп рассмеялся:
     - Знаете, боюсь, что да! Вы  так  прекрасно  едите,  так  вкусно  это
делаете, что я, пожалуй, не удержусь. А вы сыты?
     - Черт его знает...  Если угостите еще одной  бутылкой,  пожалуй,  не
отказался бы от мяса, вы говорили, здесь мясо тоже отменное, нет?
     - Неужели сможете одолеть и мясо?
     - Только с вином.
     - Плохо не будет?
     - Хуже, чем есть, не бывает.
     - Хотите завтра утром прийти к нам на фирму?
     - Обязательно приду. Спасибо.
     - Не обольщайтесь по  поводу  заработка.  Более  чем  на  две  тысячи
поначалу не рассчитывайте.
     - Сколько?! Две тысячи?! Так это же целое состояние! Я  имею  пятьсот
песет и то пока еще не умер с голода.  Две тысячи... Если вы поможете  мне
получить такую работу, буду вашим рабом до конца дней моих.
     - Думаю, смогу. Вы сказали, что работали в разведке... У кого именно?
     - А вы?
     - Я же говорил вам, - поморщился Кемп. - Я понимаю,  вы  вправе  быть
подозрительным, но мы с вами в Испании, слава  богу,  здесь  с  пониманием
относятся  к  тем,  кто  выполнял  свой  долг  перед  рейхом...  Я  должен
представить вас шефам...  Директор фирмы  Эрл  Джекобс,  славный  человек,
совсем еще молодой, любит немцев за умение работать,  ненавидит  тех,  кто
был с Гитлером...  Я должен придумать для вас какую-то  историю...  Только
поэтому я вас и расспрашиваю... Помогите же мне...
     - Во-первых, каждый, кто выполнял  свои  долг  перед  рейхом,  был  с
Гитлером.  Во-вторых, я не очень-то люблю врать. Да, я служил в  разведке,
да, я, доктор Брунн, выполнял свой долг, какую тут придумаешь историю?
     -  Очень  простую.  Я  могу  сказать  Эрлу,  что   вы    поддерживали
Штауфенберга  и  всех  тех,  кто  хотел  уничтожить  Гитлера  летом  сорок
четвертого.  Да, скажу я ему, доктор Брунн действительно  был  сотрудником
военной разведки, но он никогда не состоял в нацистской партии...
     - Он вам поверит?
     -  А  ему  ничего  не  остается  делать.  Ему  нужны  люди,    хорошо
образованные люди, а таких в Испании  нет,  понимаете?  Испанцы  не  любят
учиться, они предпочитают фантазировать и болтать...
     - Они не учатся потому, что курс в университете  стоит  десять  тысяч
песет.
     - Если  человек  хочет  учиться,  он  находит  любые  возможности,  -
ожесточившись, ответил Кемп. - Есть  народы,  которые  прилежны  знанию  и
работе, а есть лентяи; испанцы - лентяи.
     - А французы?
     - Не надо проверять меня, - Кемп снова засмеялся, лицо его  сделалось
мягким,  расслабленным,  и   Штирлиц    почувствовал,    сколько    усилий
потребовалось этому человеку, чтобы так резко сломать  себя;  наверняка  у
него на языке вертелся ответ, подумал Штирлиц, и мне  знаком  этот  ответ,
смысл которого сводится к тому, что французы тоже недочеловеки: бабники  и
пьяницы; конечно, они не такие животные, как славяне или евреи с цыганами,
но все равно они неполноценные, стоит  посмотреть  на  ту  грязь,  которая
царит  на  их  рынках,  на  обшарпанные  стены  их  домов,  на  их    баб,
бесстыдно-размалеванных, в коротких юбочках, все, как одна, потаскухи...
     - Я не очень-то умею врать, Кемп, вот в чем вся штука. Любой человек,
если он не полный придурок, сразу поймет, что я  вру.  Ну-ка,  проговорите
мне то, что вы намерены сказать этому самому американскому воротиле...
     - Ну что ж, попробую... Только не перебивайте, я ведь импровизирую...
Дорогой мистер Джекобс, я встретил моего давнего знакомца, доктора Брунна,
великолепный  лингвист,  английский  и  испанский,  кое-что  понимает    и
по-немецки, - улыбнулся Кемп. - Дипломированный  филолог,  честный  немец,
бежал на Запад от русских полчищ...  Во время войны выполнял свой долг  на
передовых участках битвы... Сейчас живет здесь, пока что не принял ни одно
из тех предложений, с которыми к нему обращались  испанские  и  британские
фирмы...
     - Давайте разделим проблему, - усмехнулся  Штирлиц.  -  Первое:  ваша
импровизация...  Я не знаю американцев, но  я  довольно  тщательно  изучал
Секста Эмпирика.  Он говорил мудрые вещи, вроде такой, что при  отсутствии
ясного критерия  становится  неочевидным  и  истинное,  а  расхождение  во
мнениях  об  истине  приводит  к  воздержанию  от  суждения.  Если  бы  вы
рассказали мне, Джекобсу, историю доктора  Брунна,  я  бы  воздержался  от
суждения, то есть я бы не стал брать  его,  Брунна,  на  работу.  Да,  да,
именно так, Кемп...  Слушайте, а вы ведь мне обещали еще  одну  бутылку...
Мысли бегают...  Но это ничего, мы их возьмем в кулак... Умеете брать свои
мысли в кулак? - спросил Штирлиц и навалился грудью на стол. - Умеете.  По
глазам вижу.  Я, конечно, пьян,  но  все  равно  могу  анализировать  ваши
слова... Так на чем я остановился?
     - На том, что я обещал вам еще одну бутылку.
     - Это будет очень любезно с вашей  стороны.  Только  я  бы  предпочел
каталонское... Если, конечно, можно.
     - Можно, все можно, Брунн. Дон Фелипе! Вина моему другу!
     - Я не  ваш  друг,  -  Штирлиц  резко  отодвинулся  и,  раскачиваясь,
уставился на Кемпа. - Все мои друзья погибли.  Я один. У меня нет  друзей,
ясно? Не считайте, что я ничего не соображаю.  Я помню, с  чего  начал.  С
моей истории, которую вы импровизировали.  Все это  чепуха...  Да,  именно
так, чепуха.  Я бы не поверил ни  одному  вашему  слову  на  месте  вашего
Джонсона...
     - Джекобса.
     - Ну и ладно...  Джекобса... Не считайте его идиотом,  только  потому
что  он  представитель  самой  молодой  нации  мира.  Молодость   -    это
достоинство, а старость - горе. Мы представители старой нации, потому-то и
прокакали войну.  Мы привыкли к дисциплине сверху донизу... Как  оловянные
солдатики...  А они, американцы, эмпирики. Теперь о втором... Что, мол,  я
не принял предложения от каких-то там фирм...  Глупо... У  него  что,  нет
телефона, у этого Дэвиса?
     - Джекобса...
     - Тем более...  Что он, не может позвонить на те  фирмы,  которые  вы
будете обязаны ему назвать? И спросить, кто, когда  и  где  предлагал  мне
работу? Сейчас я должен вас покинуть. - Штирлиц качаясь, поднялся и  пошел
в туалет; там он пустил воду, сунул голову под холодную струю, растер лицо
хрустящим, туго накрахмаленным полотенцем;  мы  здесь  первые  посетители,
подумал он, к полотенцам еще никто не  притрагивался;  Кемп  не  может  не
клюнуть; по-моему, я подставляюсь ему  достаточно  точно,  и  шел  я  сюда
прямо, не раскачиваясь, только чуть поплыл, когда поднялся; я играл спиною
п о п ы т к у  собраться, я это умею.  Не хвастай, сказал он себе, все  не
просто, ты до сих пор не понимаешь,  что  происходит,  и  не  можешь  даже
представить, что тебя ждет, а тебя ждет что-то, причем  ждет  сегодня  же,
это точно... А почему ты не допускаешь вероятия его версии? - спросил себя
Штирлиц.  Ты напрочь отвергаешь возможность  того,  что  он  действительно
пригласил тебя сюда сам по  себе?  Немец  -  немца?  Да,  я  отвергаю  это
вероятие;  если  бы  он  пригласил  меня  сюда  как  соплеменника,  он  бы
рассказывал о  себе;  иначе - открыто и заинтересованно - спрашивал бы про
мою историю, он бы по-другому вел себя, в нем сейчас ощущается напряженная
скованность. Он  к  чему-то  готовится.  Это  несомненно.  Я предложил ему
размен фигур, он отказался. Почему?
     Штирлиц услыхал  шум  под®езжающей  машины,  резкий  скрип  тормозов,
х л о п к и  дверей,  похожие  на  далекие  выстрелы  из   мелкокалиберной
винтовки.
     Вот оно, сказал он себе; это наверняка приехал  тот  голубой  "форд",
который должен был появиться "через четыре  минуты".  Ничего  себе  четыре
минуты! Хороша американская точность.  Но почему тот, который назвал  себя
Джонсоном, так интересовался каким-то Барбье? Тоже не  по  правилам.  Черт
его знает.  Может быть, разработали  комбинацию,  которой  хотят  запутать
меня.  Смысл? Я не знаю, ответил он себе, я не могу  понять  их  логики...
Когда они говорили с Карлом Вольфом  или  Шелленбергом,  они  преследовали
стратегические интересы, но они всегда подчеркнуто брезговали контактами с
нацистами такого уровня, каким считают меня. Зачем им падаль? Что им могут
дать штандартенфюреры?  За  каждым  из  них  тянется  шлейф  преступлений,
который  обязывает  американцев  отправлять  их  в  Нюрнберг,  на   скамью
подсудимых.  Отсюда нельзя  вывезти  человека  в  Нюрнберг,  франкисты  не
допустят, братья фюрера, союзники рейха.
     Он посмотрел на свое отражение  в  зеркале;  господи,  как  постарел,
сколько седины и морщин, мумия, а не человек; высох, кожа да кости, костюм
мятый, болтается, как на вешалке, стыд.
     Штирлиц вернулся в темный сарай; за столиком возле двери устраивались
два человека; на Штирлица они даже не взглянули; увлечены разговором.
     - А вина все нет? - громко спросил Штирлиц;  Кемп  приложил  палец  к
губам, сделал это профессионально, едва заметным, скользящим жестом.
     Штирлиц сыграл испуг, приблизился к Кемпу, перешел на шепот:
     - В чем дело?
     - Вы не знаете того, кто сел к вам спиной? - он кивнул  на  столик  у
двери.
     - Откуда же мне его знать, если я только начал ходить по городу?
     - Давайте-ка расплатимся и поедем ко  мне.  У  меня  есть  и  вино  и
мясо...
     - А кто тот человек, которого вы испугались?
     - Я не испугался его. Отчего я должен его пугаться? Просто я очень не
люблю красных.  Этот человек был  здесь  с  республиканцами,  Хорст  Нипс,
отсидел  свое  в  лагере  у  Франко,  а  сейчас  работает  с   французами,
представляет банк "Крэди лионез". Пошли отсюда, пошли, Брунн.
     Вот на кого они меня вывели, понял Штирлиц, на республиканца. Не надо
было ему называть банк, зачем уж так разжевывать?! Надо было назвать имя и
потом смотреть за тем, как я стану искать к нему подходы. Да, видимо, меня
привезли сюда именно для того, чтобы  назвать  фамилию  Хорста  Нипса.  Но
почему он приехал сюда, словно по заказу? А что, если Нипс оказался  здесь
случайно? Что, если действительно был с республиканцами, а потом  сидел  в
лагере Франко? Будь все трижды неладно; не мир, а огромная мышеловка,  где
нельзя верить никому и ни в чем. Ведь если Нипс республиканец и работает с
французами, это самый надежный  канал  связи  с  домом.  Что  ему,  трудно
переслать мое письмо в наше посольство в Париже? Нет, а ведь  я  вроде  бы
малость опьянел. Или растерялся.


     ...Машина Нипса, старый "рено" с французским  номером,  стояла  возле
автомобиля Кемпа; сейчас я должен сыграть сон, понял Штирлиц; будет  время
подумать, мне сейчас есть о чем думать, потому что я обязан вынудить Кемпа
на  п о с т у п о к. Я прав, весь этот обед у дона Фелипе срежиссирован от
начала до конца, они перебрали с  "республиканцем",  п о д с т а в у  надо
уметь готовить, закон биржи не для  разведки,  стремительность  необходима
лишь в экстремальных ситуациях.
     Кемп достал из ящичка, вмонтированного в  щиток  машины,  жевательную
резинку:
     - Отбивает запах, гвардиа сивиль,  если  они  нас  задержат,  унюхает
мяту, а не вино. Я ведь тоже несколько опьянел...
     - Вы решили, что я пьян, если говорите о  себе  "тоже"?  Я  не  пьян,
Кемп.  Я мучительно трезв. Я просто-напросто не умею пьянеть, такой  уж  у
меня организм. Куда едем?
     - Я же сказал - ко мне. Если, конечно, хотите.
     - Хочу. Вы женаты?
     - Вообще-то женат...  Семья живет в Лиссабоне... Я тут один. Нет,  не
один, конечно, за мной смотрит прекрасная старуха...
     - А девки есть?
     - Хотите девку?
     - Конечно.
     - Испанок нет,  вы  же  знаете  их  кодекс,  сплошные  Дульсинеи.  Но
какую-нибудь француженку можно найти.  Есть  парочка  англичанок  в  нашей
фирме,  очень  падки  на  любовь,  на   Острове    все    мужики    грешат
гомосексуализмом, у них климат  дурной,  солнца  нет,  а  девки  страдают,
готовы прыгнуть на первого встречного мужчину.
     - Пусть прыгают, - согласился  Штирлиц.  -  Чтобы  не  упасть,  когда
начнут прыгать, я сейчас посижу с закрытыми глазами и расслаблюсь.
     - Отдохните, конечно, отдохните. У вас добрых тридцать минут.
     - Вы так медленно ездите? - удивился  Штирлиц,  оседая  в  кресле.  -
Ладно, езжайте, как хотите... Но вы не уснете за рулем?
     - Постараюсь.
     - Некоторых надо развлекать разговорами... Вас надо?
     - Расслабьтесь и отдохните. Меня не надо развлекать разговорами.
     - Хорошо. Вы меня успокоили, - откликнулся Штирлиц.
     А почему бы мне действительно не соснуть полчасика, подумал он.  Так,
как сегодня, я не пил и не ел добрых полтора года.  Меня сытно кормил лишь
Герберт; наверное, это был их первый  подход  ко  мне,  он  был  ловчей  и
Джонсона,  и  этого  самого  Кемпа,  настоящий  ас,  вопросы  ставил   "по
касательной", срисовывал меня аккуратно, не  темнил,  -  "я  из  братства,
дорогой Брунн, сейчас надо лежать на грунте, как  подводная  лодка,  когда
море утюжат дредноуты с глубинными минами на борту.  Увеличить пособие  мы
пока не можем, однако полагаю, скоро ситуация изменится. Согласны со мною?
Ощущаете новые веяния в мире? Нет?  А  я  ощущаю.  Я  никогда  не  выдавал
желаемого за действительное, наоборот, меня  обычно  упрекали  в  излишнем
пессимизме.  Кто? Товарищи по партии и СС. Я кончил войну в вашем  звании.
Кстати, Бользен  ваша  настоящая  фамилия?"  Штирлиц  тогда  ответил,  что
разговаривать о  п р о ф е с с и и  он может только с тем, кого  знает  по
РСХА. "Моим шефом, как, впрочем, и вашим,  был  Кальтенбруннер,  но  он  в
тюрьме Нюрнберга. Однако я убежден, что мы достаточно хорошо подготовились
к условиям борьбы в подполье, так что  я  жду  того,  кто  пред®явит  свои
полномочия на руководство моей деятельностью в будущем.  Тому человеку я и
перейду в безраздельное подчинение". - "Позиция, - согласился  Герберт.  -
Спорить с этим невозможно.  Кого вы готовы  считать  своим  руководителем?
Если не Эрнст Кальтенбруннер, то кто?" - "Шелленберг, -  ответил  Штирлиц,
зная, что тот сидит в тюрьме англичан, сидеть  будет  долго,  пока  те  не
получат  от  него  всю  информацию,  есть  резерв  времени.   -    Вальтер
Шелленберг". - "Очень хорошо, я доложу о вашем условии. Со своей стороны я
поддержу вашу позицию, можете мне верить.  Какие-то просьбы или  пожелания
имеете?" - "Нет, благодарю". - "Может  быть,  хотите  установить  связь  с
кем-либо из родных, близких, друзей?" - "Где  Мюллер?"  -  "Он  погиб".  -
"Когда?" - "Первого мая, похоронен в Берлине".
     Ты  неблагодарный  человек,  сказал  себе  Штирлиц.   Высшая    форма
неблагодарности - это беспамятство, даже невольное; как же ты мог  помнить
постный обед этого самого Герберта и забыть Педро де ля Круса, матадора из
Малаги?! Ведь он накормил тебя сказочными кочинильяс, не такими,  конечно,
как в Бургосе у Клаудии, лучше, чем она, их никто не  готовит,  хотя  нет,
готовят, в Памплоне, во время Сан-Фермина, фиесты, но  он  пригласил  тебя
после корриды и сказочно  накормил;  не  тебя  одного,  конечно,  матадоры
обычно приглашают человек двенадцать, это у  них  принято,  -  после  того
особенно, когда закончил бой с трофэо, получив с убитого им быка два  уха,
- одна из высших наград Испании.
     Штирлиц  долго  разрабатывал    эту    комбинацию    -    бессильную,
продиктованную отчаяньем человека, поменявшего коричневый ад  на  голубой;
чем лучше синие фалангисты Франко коричневых штурмовиков  Гитлера?!  Такой
же произвол,  цензура,  тотальная  слежка  каждого  за  каждым,  такая  же
закрытость границ, такая же ненависть к красным.
     Ему нужна была связь, он привык верить в то,  что  д о м а  постоянно
думают о нем, готовы  прийти  на  выручку  в  любой  ситуации,  тем  более
критической; наладь он связь - Штирлиц был убежден в этом, - дай он  знать
Центру, где находится, и его вытащат отсюда, его выведут домой. Связь, что
может быть важнее связи для человека,  р а б о т а ю щ е г о  разведку?!
     Побудителем действия было громадное об®явление у входа  на  Пласа  де
торос: "Последние выступления великого матадора Педро де  ля  Круса  перед
его  от®ездом  в  Мексику;  быки  Миуры;  квадрилья  выдающегося   мастера
Франсиско Руиса".
     В Мексике  нет  почтовой  цензуры,