потому  что  в  двух
километрах от дома проходило шоссе; ограды и охраны, к какой он  привык  в
рейхе, не было; полное ощущение незащищенности, постоянное  ожидание  того
момента, когда придут люди в штатском и  спросят:  "Где  здесь  скрывается
военный преступник Мюллер?" Несмотря на то что паспорт у него был  на  имя
гражданина Швейцарии Рикардо Блюма, несмотря на то что Тростхаймер убеждал
его, что никакой  опасности  здесь  нет,  Перон  вполне  дружествен,  хотя
рузвельтовские евреи и понудили его страну об®явить войну  рейху  в  марте
сорок пятого, - Мюллер не находил себе места;  ложась  спать,  прятал  под
подушку парабеллум и гранату, а уснуть все равно не мог,  прислушиваясь  к
шуму проезжавших вдали машин.
     - Энрике,  -  сказал  он,  наконец,  -  вы  слишком  долго  тянете  с
переправкой меня в глубь территории.  Я понимаю, люди готовят  операцию  с
возможно надежной тщательностью, но как бы вы не привезли меня  туда,  где
не ездят машины, совершенным психом, не способным более ни к чему.
     - Ах, Рикардо, - улыбнулся Тростхаймер, - отдыхайте спокойно.  -  (Ни
разу Тростхаймер не назвал Мюллера прежним именем или фамилией, не  говоря
уже  о  звании,  к  чему  тот  привык  за  последние    годы;    обращения
"группенфюрер" недоставало; порою казалось даже, что отсутствует  какая-то
часть туалета, то ли галстука нет, то ли носки не натянул.) -  Мы  слишком
дорожим вами, - продолжил Тростхаймер, - чтобы идти на необдуманный  риск.
Сейчас  происходит  необходимая  в  данной  ситуации  рекогносцировка,  мы
распределяем наиболее важных гостей по регионам таким образом, чтобы  была
неукоснительно соблюдена пропорция в  размещении  руководителей,  среднего
звена и рядовых сотрудников... И потом мы сочли необходимым дать вам время
на карантин: там,  куда  вы  поедете,  нет  еще  хорошей  медицины,  вдруг
возникнет необходимость в рентгене, серьезных анализах, консилиуме  лучших
медиков?  Нагрузки  последних  месяцев  сказываются  не  сразу,   возможен
сердечный криз, я допускаю, что у вас начнет скакать давление...  Все  это
лучше локализовать здесь, неподалеку от центров...  Осваивайтесь со  своим
новым именем, учите испанский.  Я не зря представил вам двух моих  молодых
друзей, они в вашем полном распоряжении. Спите, купайтесь, гуляйте... Я бы
не  взял  на  себя  смелость  говорить  так,  не  будь  убежден  в   вашей
абсолютнейшей безопасности...
     Привыкший за последние годы к тому, что все его  команды  выполнялись
неукоснительно, научившись  видеть  в  глазах  окружавших  алчное  желание
исполнить любую его прихоть, утвердившийся в мысли, что лишь он знает, как
надо поступать в той или иной ситуации, Мюллер болезненно  переживал  свое
новое положение, когда ему следовало  ждать  указания  неведомо  от  кого,
выходить к завтраку, обеду и ужину строго по времени, когда  гулко  ударял
медный гонг, укрепленный под  пальмой  в  маленьком  внутреннем  патио,  и
поддерживать  разговор  за  столом  с  хозяином  и   двумя    "учителями",
исполнявшими также функцию охраны; собраны, услужливы, молчаливы,  но  без
того, столь любезного сердцу  Мюллера  р а б с т в а  (к  этому  привыкают
быстро, только отвыкать  долго  приходится),  которое  отличало  тех,  кто
обеспечивал в рейхе его безопасность, готовил еду,  убирал  в  особняке  и
возил на машине.
     "Что значит иной континент, - тяжело думал  Мюллер,  приглядываясь  к
этим двум молчаливым крепышам, - что значит прерванность связи  с  почвой!
Да, немцы, конечно,  немцы,  но  аргентинские  немцы!  Здешняя  среда  уже
наложила на них свой отпечаток, они позволяют  себе  начать  разговор,  не
дослушав меня, выходят к ужину в рубашках с  короткими  рукавами,  в  этих
отвратительных американских джинсах, словно какие-то  свинопасы;  гогочут,
плавая наперегонки в бассейне, не понимая, что  все  это  может  отвлекать
меня от мыслей, а то и просто  раздражать.  Нет,  дома  такое  невозможно,
все-таки родная почва дисциплинирует, чужая - разбалтывает; дети,  которые
воспитывались в доме богатых родственников, да  еще  за  границей,  теряют
безусловное следование традициям, это печально".
     Впрочем, как-то подумал он, такого  рода  мнение  противоречит  нашей
расовой теории; по фюреру - любой немец остается немцем, где бы он ни жил,
в каком бы окружении ни воспитывался;  кровь  не  позволяет  ему  потерять
себя.  Почва, повторил Мюллер, здесь другая почва, хоть кровь немецкая.  А
что такое почва? Мистика, вздор. Песчаник или глина. Здесь другие передачи
радио; сплошь танцевальная музыка; даже мне хочется двигаться  в  такт  ее
ритму; здесь другая еда, такого мяса я не  ел  в  рейхе;  на  стол  ставят
несколько бутылок вина  и  пьют  его,  как  воду,  -  постоянное  ощущение
искусственной аффектации сказывается на отношениях людей, это  не  пиво  с
его  пятью  градусами,  совсем  другое  дело.  Они  читают   американские,
французские и мексиканские газеты; живут рядом с англичанами, славянами  и
евреями, здороваются с ними, покупают в их магазинах товары,  обмениваются
новостями,  постоянная  диффузия,  она  незаметна  на  первый  взгляд,  но
разлагающее влияние такого рода контактов очевидно.
     Он успокоился тогда лишь, когда  маленький  "дорнье"  приземлился  на
зеленом поле рядом с особняком; молчаливый летчик приветствовал его резким
кивком - шея будто бы потеряла на мгновение свою устойчивую мускулистость,
не могла более удерживать голову; Мюллеру понравилось это; видимо,  летчик
не так давно из рейха.  Тростхаймер помог ему сесть  в  маленькую  кабину,
справа от пилота.
     - Счастливого полета, Рикардо! Я убежден, что в том  месте,  куда  вы
летите, вам понравится по-настоящему.
     Когда самолет, пробежав по полю какие-то сто метров, легко  оторвался
от земли и резко пошел в набор высоты, Мюллер спросил:
     - Куда летим?
     - В горы.  За Кордову. Вилла Хенераль Бельграно. Это наше  поселение,
практически  одни  немцы,  прекрасный  аэродром,  дороги  нет,  приходится
добираться лошадьми, каждый грузовик  там  -  событие,  так  что  ситуация
абсолютно контролируема.
     - Прекрасно. Сколько туда километров?
     - Много, больше тысячи.
     - Сколько же времени нам придется висеть в воздухе?
     - Мы сядем в Асуле.  Там наши братья, заправимся, отдохнем и двинемся
дальше.  Возле Хенераль-Пико пообедаем, затем возьмем курс на  Рио-Куарто,
неподалеку оттуда  заночуем:  горы,  тишина,  прелесть.  А  завтра,  минуя
Кордову, пойдем дальше;  можно  было  бы  допилить  и  за  один  день,  но
руководитель просил меня не мучить вас,  все-таки  висеть  в  небе  десять
часов без привычки - нелегкая штука.
     - Сколько вам лет?
     - Двадцать семь.
     - Жили в рейхе?
     - Да. Я родился в Лисеме...
     - Где это?
     - Деревушка под Бад-Годесбергом.
     - Давно здесь?
     - Два года.
     - Выучили язык?
     - Моя мать испанка...  Я воспитывался у дяди... Отец  здесь  живет  с
двадцать третьего.
     - После мюнхенской революции?
     - Да.  Он служил в одной эскадрилье с рейхсмаршалом. После  того  как
фюрера бросили в застенок, именно рейхсмаршал порекомендовал  папе  уехать
сюда, в немецкую колонию.
     - Отец жив?
     - Он еще работает в авиапорту...
     - Сколько ж ему?
     - Шестьдесят.  Он очень крепок.  Он  налаживал  первые  полеты  через
океан, из Африки в Байрес...
     - Куда?
     - Буэнос-Айрес...  Американцы любят сокращения, экономят  время,  они
называют столицу "Байрес". Приживается...
     Мюллер усмехнулся:
     - Отучим.
     Пилот ничего не ответил, глянул на группенфюрера лишь через минуту, с
каким-то, как показалось Мюллеру, сострадательным недоумением.
     - Вы член партии?
     - Да.  Все летчики должны были вступить  в  партию  после  двадцатого
июля.
     - "Должны"? Вы это сделали по принуждению?
     - Я не люблю показуху, все эти истерики  на  собраниях,  лизоблюдские
речи...  Я Германию  люблю,  сеньор  Рикардо...  С  фюрером,  без  фюрера,
неважно...
     - Как вас зовут?
     - Фриц Циле.
     - Почему не взяли испанское имя?
     - Потому что я немец. Им и умру. Я был солдатом, мне нечего скрывать,
за каждый свой  бомбовый  удар  по  русским  готов  отвечать  перед  любым
трибуналом.
     - А по американцам?
     - Америка далеко,  не  дотянулись...  Болтали  о  мощи,  а  как  дело
коснулось до удара, так сели в лужу...
     - Отец состоял в партии?
     - Конечно. Он старый борец, ветеран движения.
     - Дружите с ним?
     - А как же иначе? - пилот улыбнулся. - Он замечательный человек...  Я
преклоняюсь перед ним.  Знаете, он готовил самолеты французам, которые шли
из Байреса на Дакар... Очень любил одного пилота, Антуана Экзюпери, нежен,
говорит, как женщина, и смел, как юный  воин...  Отец  работал  с  ним  по
заданию, надо было понять, не военные ли открывают эту  трассу  под  видом
пассажирских самолетов, рейхсмаршала это очень интересовало,  вот  отец  и
получил указание с ним подружиться...  Отец говорит,  он  книжки  какие-то
писал, этот Экзюпери, не читали?
     - Даже не слышал.
     - Очень много  рассказывал,  доверчив,  отец  говорит,  как  ребенок,
ничего не стоило расшевелить...  Пьяница,  конечно,  как  все  французы...
Бабник...  Отец пытался  найти  его  в  концлагерях,  думал,  сидит  после
поражения Франции...  Так вот он рассказывал папе, что высшее  наслаждение
лететь через океан одному, ты, небо и гладь воды...  Я его понимаю, в этом
что-то вагнеровское,  надмирное...  Странно,  что  это  мог  почувствовать
француз...
     - А Гюго? - усмехнулся Мюллер. - Бальзак? Мопассан? Золя? Они что, не
умели чувствовать?
     - Я не люблю их. Они пишут как-то облегченно. А я предпочитаю думать,
когда читаю.  Я люблю, чтобы было трудно... Когда мне все  видно  и  ясно,
делается неинтересно, словно обманули.  Писатель особый человек, я  должен
трепетать перед его мыслью...
     - Он должен быть вроде командира эскадрильи, - вздохнул Мюллер.
     Фриц обрадовался:
     - Именно так! Необходима дистанция,  во  всем  необходима  дистанция!
Иначе начинается хаос...
     "Откуда в нем эта дикость, - подумал Мюллер. - Не  вступал  в  НСДАП,
оттого что не нравилась истерика на собраниях, значит, что-то  чувствовал,
самостоятелен.  Почему  же  такая  тупость  и  чинопочитательство,   когда
заговорил о писателе? Тебе это не по нутру? - спросил  он  себя.  Не  лги,
тебе это очень нравится, а особенно то, что мы  летим  над  безлюдьем,  ни
одного дома, какое же это счастье - одиночество..."
     - Знаете, а было бы славно, долети мы с  вами  до  этой  самой  Виллы
Хенераль Бельграно без ночевки на промежуточных пунктах...
     - Не устанете?
     - Нет, я хорошо переношу полет.
     - Зато я  устану.  Нам  запрещено  лететь  на  этих  малютках  больше
восьмисот километров. Тем более ночью...
     - А что такое Асуль?
     -  Не  знаю.  Мы  сядем  на  аэродроме  нашего  друга,  он  руководит
химическими предприятиями, живет в  Байресе,  здесь  у  него  дом,  земля,
аэродром и радиостанция...  Дом очень хороший, я ночевал  там,  прекрасная
музыка, бассейн, лошади...
     - Кого-нибудь везли?
     - Даже если бы это было и так, я бы не ответил вам, сеньор Рикардо. Я
дал клятву молчания. Простите, пожалуйста.
     - Нет, нет, молодчина, Фриц...  Просто мне не терпится  оказаться  на
месте, понимаете?
     - Понимаю.  Попробуем. Если я почувствую, что могу лететь, -  полечу.
Только надо запросить центр, позволят ли мне  продолжать  путешествие  без
отдыха.
     - Да, конечно, все надо делать как положено. Не думайте, что я толкаю
вас на нарушение инструкции.
     - Это не инструкция. Это приказ.
     - Тем более. А как зовут хозяина аэродрома в Асуле?
     - Под Асулем. Километров пятнадцать, не долетая до города. Я не знаю,
как его зовут.  Лишнее знание  обременяет.  Хочу  жить  спокойно.  Пережду
трудные времена, скоплю денег и вернусь в Германию.
     - Как скоро?
     - Думаю, года через два всех солдат будут просить вернуться.
     - Да? Экий вы оптимист.  Прямо-таки зависть берет. Молодец. Буду рад,
если вы не ошибетесь в расчетах.
     Фриц снова улыбнулся своей мягкой  улыбкой,  столь  странной  на  его
лице:
     - Так ведь не зря я здесь летаю...


     Человеком, который встретил Мюллера на зеленом поле аэродрома,  возле
маленького домика радиостанции, построенного чисто по-баварски, с мореными
бревнами, которые держали каркас, был СС штандартенфюрер  профессор  Вилли
Курт Танк, шеф конструкторского бюро "Фокке-Вульф";  они  были  знакомы  с
лета  сорок  третьего,  когда  Мюллер  приехал  на  озеро  Констанц,   где
располагалась штаб-квартира фирмы, чтобы  обсудить  с  Танком  возможность
использования на работе ряда французских и чешских инженеров, арестованных
гестапо за участие  в  Сопротивлении  и  находившихся  в  концентрационных
лагерях рейха.
     Договорились, что  инженеры  будут  использованы  по  назначению,  на
определенный срок, не больше года, потом их следует ликвидировать, дабы не
произошла утечка информации.
     Танк тогда заметил: "Мне сразу будет ясно, кто на что  способен;  те,
которые не имеют идеи, могут быть ликвидированы сразу же; месяц,  от  силы
два совершенно достаточный срок, чтобы разобраться в их  потенциале.  А  к
наиболее талантливым надо относиться по-хозяйски;  давайте  подумаем,  как
можно их обратить в нашу веру".
     ...Танк вскинул руку в нацистском приветствии; Мюллер, испытав в себе
поющую радость, обнял его; они  постояли  недвижно,  замерев;  Танк  вытер
глаза ладонью, кивнул на домик радиостанции:
     - Там накрыт стол, Рикардо...
     - Спасибо... Как мне называть вас?
     - Доктор Матиес.  Я главный инженер завода военной авиации в Кордове,
вполне легален, прилетел, чтобы засвидетельствовать  вам  мое  уважение  и
рассказать кое о чем.
     Стол в особнячке был накрыт на две персоны: колбасы,  немецкое  пиво,
жареное мясо, ветчина холодного копчения, много зелени, фрукты.
     Пилота, об®яснил Танк,  покормят  в  доме;  он  принадлежит  Людовиго
Фрейде, видимо, вам знакомо это имя, его  десантировали  сюда  в  тридцать
пятом, теперь он аргентинский гражданин, возглавляет партийную организацию
центра территории.
     За  обедом  Танк  рассказал,  что  вокруг  него  уже  об®единен  штаб
теоретиков:
     - Авиастроители, физики,  расчетчики  -  все  они  живут  в  Кордове,
работают на нашем заводе; охрана аргентинская, иностранцев не  подпускают,
американский  посол  Браден  просил  Перона  устроить  экскурсию  на  наше
предприятие, полковник отказал. Конечно, скандал, шум, но ведь это - конец
света, сюда не дотянешься...  В особом конструкторском бюро я собрал Пауля
Клайнеса, Эрика Вернера, Йорга Неумана,  Реймара  Хортена,  Отто  Беренса,
Эрнста Шлоттера...  Вы встречали их и  у  меня,  на  "Фокке-Вульфе",  и  в
Пенемюнде,  у  Вернера  фон  Брауна.  Часть  людей,  которые  работали   с
заключенными, вынуждены  взять  здешние  имена  -  Алваро  Унеццо,  Энрике
Веласко, красиво звучит, а? Так что дело теперь за вами, политиками...
     Мюллер медленно опустил вилку, не донес до рта; нахмурился; впервые в
жизни его назвали "политиком"; он не  сразу  понял,  что  слово  это  было
обращено к нему, отныне он, Мюллер, не кто-нибудь, а политик!
     - А чего-нибудь покрепче пива у вас нет? - спросил он.
     - О, конечно,  просто  я  думал,  что  в  полете  может  болтать,  не
предложил...
     Танк поднялся,  открыл  деревянный  шкафчик,  какие  обычно  стоят  в
альпийских деревнях, принес "корн", налил Мюллеру  маленькую  рюмку,  чуть
плеснул и себе: он не пьет, кажется, поражена печень, вспомнил Мюллер,  он
и в Германии не пил, я  заметил,  как  он  тогда  вместо  айнциана'  тянул
минеральную воду, причем делал это очень ловко; то,  что  Танк  пил  воду,
заставило тогда Мюллера поставить ему на квартиру аппаратуру прослушивания
и подвести особо доверенную агентуру; истинный наци не может не пить,  это
неестественно бежать алкоголя; однако через две недели пришло сообщение  о
том, что профессор действительно болен и лично  Гиммлер  дважды  отправлял
его - по просьбе Геринга -  в  Швейцарию,  в  желудочную  клинику  доктора
Райнбауэра.

_______________

     ' А й н ц и а н (или энциан) - водка, настоенная на  горном  растении
горечадке.


     - Налейте-ка мне побольше, - попросил Мюллер. - Я хочу выпить за вас.
Спасибо, профессор.  А сами - не пейте,  не  надо,  я  же  помню,  что  вы
страдаете печенью...
     - Точнее сказать - страдал, группенфюрер...
     При  слове  "группенфюрер"  Мюллер  невольно  оглянулся;  сразу    же
почувствовал, что Танк понял - боится; ничего себе,  политик;  впрочем,  и
проигрыш надо доводить до абсолюта; только не врать; страх -  естественное
состояние изгнанника, а вот ложь - конец любому предприятию.
     - Заметили, каким я здесь стал  трусом?  -  усмехнулся  он.  -  Боюсь
собственной тени, стыд и позор.
     - Это происходит со всеми, - ответил Танк, и  Мюллер  понял,  что  он
повел себя верно, любая иная реакция с  его  стороны  могла  бы  оказаться
проигрышной. - Когда к нам прибыл полковник Рудель - а вы  знаете,  какого
мужества этот человек, - то и он через  каждые  десять  минут  подходил  к
окну, чтобы удостовериться в безопасности.  Это пройдет. У меня это прошло
за месяц.
     - Когда вы прибыли сюда?
     - В конце марта...  Нет, нет, я получил санкцию рейхсмаршала на выезд
с наиболее ценными архивами.  Я увез с  собою  часть  материалов  по  ФАУ,
чертежи  нового  бомбардировщика,  ряд  идей,  связанных  со    средствами
наведения... ИТТ гарантировала мой переезд в Швейцарию, а там уже все было
заранее устроено.
     - Вы и здесь контактируете с ИТТ?
     - Нет.  Пока что воздерживаюсь. Все-таки Перон надежнее, как-никак он
здесь лидер, его  лозунги  во  многом  близки  нашим.  Конечно,  несколько
странно выглядит его терпимость в еврейском и славянском  вопросах,  здесь
же масса сербов, хорватов, украинцев, русских, евреев...
     - И за эти месяцы, - улыбнулся Мюллер, - вы поправили печень?
     - Представьте себе - да.  Видимо, раньше все мы жили на нервах... Все
болезни проистекают от нервов...  А здесь у меня штат надежных коллег,  мы
живем душа в душу...
     Мюллер снова усмехнулся:
     - Нет гестапо, не вызывают в партийную  канцелярию,  не  надо  писать
отчеты в штаб люфтваффе, нет нужды проводить еженедельные читки "Фелькишер
беобахтер" с сотрудниками... А?
     - Ах, вечно вы шутите, - ответил  Танк,  и  Мюллер  понял,  что  взял
реванш: теперь  профессор  испугался,  лицо  его  на  мгновение  сделалось
растерянным, каким-то бесформенным, словно у боксера, который  п о п л ы л
после хорошего удара.
     - За вас, профессор.  За то, что вы  храните  в  сердце  идеи  нашего
братства. Спасибо!
     Мюллер пил сладко и  д о л г о;  закусывать не стал; блаженно ощущая,
как по телу разлилось тепло, поинтересовался:
     - А где Руд ель?
     - Он главный военный консультант нашего предприятия.  Перон  сохранил
ему звание полковника, часто бывает в Буэнос-Айресе, вполне открыто...  Он
это заслужил - солдат...
     В сорок третьем году капитан Рудель был  ранен  во  время  налета  на
русские колонны; пулеметной очередью, прицельно  пущенной  с  "Петлякова",
ему перебило обе ноги.  Ампутировали.  Сделав  две  операции,  заказали  в
Швейцарии  особые  протезы,  отправили  на  отдых  в  Аскону,    маленький
швейцарский городок на границе с Италией; там он научился ходить, вернулся
в свою эскадрилью; после первого вылета об этом рассказали Герингу;  фюрер
лично вручил Руделю  рыцарский  крест  с  дубовыми  листьями,  полковничьи
погоны и золотой знак НСДАП. Геббельсу было поручено подготовить материалы
о том, что Рудель - уже после ранения - сделал  двадцать  боевых  вылетов,
сбил пять русских самолетов и разбомбил семь эшелонов; с тех  пор  ему  не
разрешали летать, возили по соединен