едать; услышал ее тихий голос - до  последнего
часа живет в человеке голос матери, словно "веков связующая нить": "Сынок,
если люди друг к дружке станут тянуться с открытым сердцем, а не  со  злом
за  пазухой,  если  сумеют  не  только  вперед  смотреть,  но   и    назад
оглядываться, коли смогут не одних себя слушать, но и  другим  внимать,  -
беды не будет, а коли не так - горе придет, человек ныне сильный стал,  на
воздух поднялся и под воду заглянул, на мысль управы нету, одно лишь добро
людей связует..."
     ...Посол повернулся к столу и, закончив правку, дописал:
     "В самой основе теперешнего положения, характеризующегося отсутствием
какого бы то  ни  было  ограничения  в  части  производства  и  применения
атомного оружия, заложены причины, способные лишь усилить подозрения одних
стран в отношении других и вызвать политическую неустойчивость... Открытие
методов использования атомной энергии не может оставаться в течение  более
и менее продолжительного времени достоянием  только  одной  страны...  Оно
неизбежно станет достижением ряда стран... В развитие этих общих положений
я, по  поручению  моего  правительства,  вношу  на  рассмотрение  комиссии
конкретные предложения: а)  не  применять  ни  при  каких  обстоятельствах
атомного оружия; б) запретить производство и хранение оружия,  основанного
на использовании атомной энергии; в) уничтожить в трехмесячный  срок  весь
запас готовой и незаконченной продукции атомного оружия..."
     Посол включил  лампу;  осторожный  рассвет  занимался  над  тяжело  и
тревожно спящим Нью-Йорком; вспомнил, как в Сан-Франциско,  где  он  после
от®езда Молотова был главой делегации,  из  американской  столицы  в  день
победы позвонила его жена Лидия: "В посольство идут и идут  люди,  очередь
выстроилась, тысячи ждут на улице, все  сияющие,  "виктория"!  Поздравляют
нас, такой праздник, такое счастье". Вспомнил одухотворенное лицо великого
дирижера Леопольда Стоковского, тот позвонил  первым,  голос  срывался  от
счастливого волнения, потом -  Юджин  Орманди,  музыка  -  внепротокольна,
талант  -  об®единяющ;  подивился,  в  общем,  бесцветной  речи   Трумэна,
произнесенной в день торжества человечества, как же контрастировала она  с
ликованием американцев, какой талантливый народ, как много у нас общего  и
как жестоко и слепо стараются поссорить его с нами, во имя чего?!
     "Главное - определить позицию в глазах человечества; умеющий  слушать
-  услышит,  -  подумал  посол,  поднявшись.  -  Надо   отдохнуть    перед
выступлением; тяжелая усталость  мешает  делу,  особенно  такому,  которое
предстоит сегодня утром.  Наука истории  хранит  факты;  слухи  и  сплетни
отличимы  сугубо  и  приводятся  петитом  в   комментариях    к    текстам
первоисточников.  Шелуху забудут, останется правда  нашей  позиции;  пусть
обвиняют в чем угодно, но убеждать американцев в том, что мы хотим  войны,
не просто  недальновидно  или,  по  Талейрану,  "глупо",  ибо  глупость  в
политике страшнее преступления; нет,  обвинять  русских  в  том,  что  они
мечтают  об  агрессии,  когда  в  стране  недостает  двадцати    миллионов
кормильцев, а Белоруссия, Украина и половина Европейской России  ютится  в
землянках, - или безнравственно, или некомпетентно".



        РОУМЭН - IV
__________________________________________________________________________

     В самолете он купил плоскую  бутылку  виски,  ровно  двести  тридцать
граммов, открыл металлическую пробку и сделал большой  булькающий  глоток;
тепла  не  почувствовал;  закашлялся  так,  будто  началась  простуда.  Он
отхлебнул еще и еще, прополоскал рот, и только после того, как стало греть
десны,  ощущение  леденящего  холода  оставило  его,  сменившись  медленно
проникающим теплом.
     Надо уснуть, сказал себе Роумэн, в Мадриде будет не до сна.  Сейчас я
усну, только сначала составлю план; сон приходит  легко,  если  ты  сделал
дело, иначе промучаешься, не сомкнув глаз; а ты и так  не  сомкнешь  глаз,
подумал он, даже если закроешь их, потому что ты ничего не можешь  сделать
с Кристой, она постоянно перед тобой, и ты придумываешь себе  эти  чертовы
планы для того, чтобы отвлечься от того, что тебя гложет, но  ты  никогда,
никогда, никогда - господи, какое страшное слово, как яма, нет,  страшнее,
будто воронка, - не  сможешь  спрятаться  от  того,  что  ты  узнал,  будь
проклята наша тяга к узнаванию правды, будь неладно это неизбывное желание
докопаться до сути! Зачем это? Если то, что  было  раньше,  всего  секунду
назад, до того, как ты увидел, услышал или понял, перечеркнуло прошлое,  к
чему  мучительное  выискивание  об®яснений?    Разве    можно    об®яснить
предательство? Ведь предательство  -  это  смерть  того,  кого  ты  считал
другом, кого любил, кому верил.  Нет, возразил он себе, это  твоя  смерть,
это в тебе умер тот, кому ты отдавал  сердце  и  душу,  это  твое  горе  и
отчаянье, а тот, кто тебя предал, живет, как жил...  Какие  корявые  слова
рождаются во мне, подумал Роумэн.  Они вроде камней. Пол всегда помнил два
камня  странной  формы,  в  бело-желтых  иголках;  их  вырезали  у  Салли,
сенбернара, который жил у родителей на ферме. Громадноглазая, женственная,
с прекрасным скорбным лицом, Салли вдруг перестала подниматься  с  газона,
когда приходили гости, только чуть ударяла хвостом по земле. Роумэну тогда
казалось, что ей просто не хочется  двигаться:  она  у  тебя  разленилась,
сказал он  матери,  ты  ее  слишком  балуешь.  Мама  ответила,  что  Салли
перестала есть и у нее горячий нос, а он  ответил,  что  все  это  ерунда,
просто, видимо, ты дала ей слишком много  еды  накануне,  наверняка  очень
вкусной, после гостей остаются прекрасные лакомства, жаренный в  оливковом
масле  картофель,  косточки,  хлебцы  с  хрустящей  корочкой;  мама  тогда
сказала, что я бессердечный, но я на нее не  обиделся,  я  давно  перестал
обижаться  на  нее:  совершенно  вздорный  характер,  постоянный   перепад
настроений, но ведь это мама; родителей не выбирают и не судят.  И  только
когда Салли отправили в больницу, потому что она стала скулить  и  уже  не
открывала своих круглых, в  опушке  черных  ресниц,  глаз,  а  хирурга  не
оказалось на месте, потому что было воскресенье и он отправился к себе  на
ранчо, - Роумэн убедился, что собака действительно больна.
     Он поехал за хирургом, нашел его, привез в клинику, но Салли  к  тому
времени умерла;  мама  рассказала,  что  бедненькая  переставала  скулить,
только когда она подкладывала ей под голову свою ладонь и шептала  на  ухо
тихие, ласковые слова.
     Хирург сделал вскрытие и показал Роумэну два  игольчатых  бело-желтых
камня.
     - Если бы вы приехали на день раньше, - сказал он, - ваша собака была
бы жива.  Можете не верить  людям,  но  верьте  собакам,  они  никогда  не
симулируют болезнь.  Если она плакала, значит, она плакала всерьез, потому
что не могла терпеть боль.
     ...Роумэн допил виски, закурил и спросил себя: что же теперь  делать?
Жизнь кончается только тогда, когда она кончается.  Всякий удар  рано  или
поздно  забывается,  делается  некоей  душевной  мозолью,  а  она  подобна
костной, - в том месте, где единожды был перелом, второй раз не будет.  Но
ведь что хорошо для кости, то трагично для души! Мы часто путаем понятия -
когда говорят "выдержка", не есть ли это на  самом  деле  жестокость  или,
того хуже, черствость, равнодушие, безразличие? Он по-прежнему видел глаза
Кристы прямо перед собой, большие, очень голубые; иногда, впрочем,  они  у
нее становились совершенно прозрачными; когда же они у нее менялись?  И  -
отчего?
     Первый раз он заметил, что глаза ее сделались  льдистыми,  когда  они
сидели вечером на кухне за большим дубовым столом  (дуб  убивает  микробы,
никаких скатертей, а тем более лака, очень гигиенично, отец приучил его  к
этому); они тогда говорили о Франции, о том, что Париж особенный город,  в
нем живет музыка, она рождается в каждом человеке,  даже  в  том,  который
лишен  слуха,  и  постоянно  слышится  аккордеон   и    гитара,    мелодия
пронзительная, в ней звучит неизбывная грусть, предтеча  сладкого,  как  в
детстве, очищения слезами.
     - Именно там впервые в жизни, взрослым уже, я заплакал, -  сказал  ей
Роумэн. - Я тогда закончил "Манон Леско".  Я жил в  дешевеньком  отеле  на
Клиши, была осень, шел мелкий дождь, стены домов были в потеках, на улицах
ни души, а я стоял возле окна и плакал, как маленький...
     - Жалеешь шлюх? - спросила тогда Криста;  она  спросила  это,  как-то
брезгливо  поджав  губы;  именно  тогда  ее  глаза  и  показались  Роумэну
прозрачными и холодными, как льдинки.
     -  Какая  же  Манон  шлюха?  -  удивился  он.  -  Несчастная   жертва
обстоятельств.
     - Мужчины, а особенно аббаты, идеализируют женщин, -  ответила  тогда
Криста. - Самая обыкновенная похотливая сучонка...
     - Не слишком ли ты жестока к несчастной француженке?
     - Нет.  Совсем я не жестока, - ответила Криста, поднялась и отошла  к
плите, хотя на конфорках ничего не стояло, ни  сковородки  с  поджаренными
тостиками, ни кофейника, а она все равно  отошла  к  плите,  с  отчетливой
ясностью вспомнил Роумэн.
     Бедненькая, подумал он, запретив  себе  слышать  те  слова,  которые,
ворочаясь, словно те бело-желтые игольчатые камни, рождались в нем, тяжело
прилаживаясь друг к другу.  Бедненькая, бедненькая,  бедненькая,  повторял
он, только бы не услышать то, что он не хотел слышать,  потому  что  знал,
какую рвущую боль причинят ему любые другие слова, кроме этого, бесконечно
повторенного - "бедненькая".  Погоди, сказал он себе. Вспомни, когда у нее
изменились глаза во второй раз? Очень важно, чтобы ты  вспомнил,  приказал
он себе, понимая, что он хочет заглушить то, что жило в нем постоянно,  не
давало ему покоя ни минуты, даже когда он слушал Гаузнера, который  быстро
и четко, как-то лязгающе, отвечал на его вопросы.
     Роумэн купил у стюарда еще одну бутылку, подумав при этом,  что  пить
больше не надо бы, машина стоит  на  аэродроме  Баррахас,  он  ее  бросил,
толком не запарковав на стоянке, только бы успеть на  самолет,  и  хотя  у
него дипломатический номер, полиция не останавливает  дипломатов,  но  так
было до того, как он  наступил  ногой  на  муравейник,  сейчас  все  может
измениться, и  это  будет  по  правилам,  не  надо  удивляться,  если  это
произойдет, поиск правды всегда связан с житейскими неудобствами,  ты  сам
шел на это, видимо, впрочем, не до конца понимая тогда,  какие  это  может
вызвать последствия.
     А еще раз у нее изменились глаза в  наш  первый  день,  вспомнил  он,
когда я сказал, что не шутил со швейцарским дипломатом  Ауссемом,  заявив,
что намерен на ней жениться.  Вот когда у нее стали совершенно  прозрачные
глаза, словно в них застыла весенняя дождевая вода; такая была  у  них  на
ферме,  в  бочке,  что  стояла  под  водосточной  трубой,  между  спальней
родителей и большой верандой, на которой летом пили чай и ужинали.  Роумэн
часто смотрел на отражение облаков в этой бочке, они  казались  еще  более
красивыми в той прозрачной воде, какими-то нереальными, неизбывно чистыми,
окрашенными в совершенно особые цвета, нет  таких  в  палитре  живописцев,
потому что краски - дело рук  человеческих,  а  облака  -  творенья  иного
порядка.
     "Зачем тебе это? - спросила его Криста, когда они вернулись домой,  и
в ночи уже угадывалось зарождение рассвета. - Зачем тебе женитьба?"
     "А я один в кровати очень мерзну, - ответил он. - Буду  экономить  на
электричестве, да и потом  эти  самые  матерчатые  грелки  с  пропущенными
сквозь них электродами часто ломаются".
     "Меня по-разному называли, - сказала она тогда,- но грелкой пока  еще
ни разу".
     "Привыкай, - сказал он, ощутив, как похолодели пальцы после  ее  слов
"меня называли", - человек легко привыкает к неизбежному".
     "Это верно, - ответила она, - ох, как это верно".
     И тогда, за мгновенье перед тем, как она выключила настольную  лампу,
он заметил, какие у  нее  сделались  глаза,  но  не  смог  рассмотреть  их
внимательно, потому что она зажмурилась, свернулась калачиком, обняла  его
и спросила: "Ну как, тепло?"
     Она очень сильный человек, сказал себе  Роумэн,  и  я  не  вправе  ее
судить.  Я могу запретить ей возвращаться, могу  вышвырнуть  ее  из  дома,
когда она приедет из Севильи, даже могу ударить, но я не вправе ее судить,
ибо все, что с нею было, являлось следствием войны, а не она ее придумала,
ее навязали ей, ничто так не ужасно своей неотвратимостью, как  надвижение
войны или фашизма, когда люди все понимают, но ничего не  могут  поделать,
чтобы предотвратить это страшное грядущее, это как сон, когда ты лежишь на
рельсах, видишь, как на  тебя  катится  паровоз,  слышишь  его  обжигающее
приближение, понимаешь, что надо только чуть подвинуться, и это страшилище
пронесется рядом, но тебя  охватывает  какой-то  паралич  безволия,  и  ты
только жмуришься, собираешься в комочек, стараешься  сделаться  крошечным,
чтобы оказаться  между  колесами,  но  не  делаешь  самого,  казалось  бы,
простого, одного-единственного движения, которое только и  может  принести
спасение...
     Ей сказали, что она может спасти своего отца только так, повторил он,
что никаких других путей для его спасения не существует.  Она оказалась во
власти обстоятельств,  которые  распоряжались  не  ее  честью,  но  жизнью
родителей,  как  можно  было  противостоять    им,    этим    безжалостным
обстоятельствам? И сейчас, отправляя ее ко мне, ей было сказано, что  лишь
это поможет ей выяснить, кто же на самом деле убил папу.  Я понимаю ее,  я
ее понимаю, сказал он, но тут же услышал в себе вопрос: "А сможешь  ли  ты
исключить из своей мужской памяти те видения, которые  преследуют  тебя  с
той минуты, как ты узнал  в с е?"  Если ты любишь ее, сказал он  себе,  ты
обязан забыть,  а  ты  ее  любишь  и  поэтому  сможешь  сделать  так,  как
единственно только и можно.  Ты же не наивный мальчик, ты мужчина, который
знает жизнь не понаслышке, а лицом к лицу,  н а е д и н е,  без  ужимок  и
припудриваний.
     Вот именно поэтому я и не смогу никогда забыть  э т о г о,  понял он.
Как бы ни старался.  И чем больше я буду стараться забыть это, тем ужаснее
станет моя жизнь.  И ее. Погоди, оборвал он себя, не торопись. Сначала  ты
должен увидеть ее живую, в веснушках, с ртом-треугольничком, черноволосую,
с длинными голубыми глазами, вздернутым носом  и  с  прекрасным  выпуклым,
умным лбом...
     Что ж, услышал он в себе, это хорошая  сделка,  нет  ничего  надежнее
сделки, в подоплеке которой ожидание; вся  жизнь  людская  -  затянувшееся
ожидание, и чем более мы торопим события, тем скорее приближаемся к концу,
не  задерживаясь  на  маленьких  станциях  "Радостей",  потому  что  вечно
устремлены в ожидание "Главного", а главное ли на самом деле то,  чего  мы
там так истово ждем, лишая себя счастья растворения во время  прогулки  по
лесу или застолья с домашними у единственно  надежного  в  мире  семейного
огонька?!
     Ладно, хватит об этом, приказал он себе.  Если ты хочешь сделать  то,
что задумал, думай о деле, и если ты заставишь себя сделать это, тогда  ты
обязан решить, куда надо поехать  в  первую  очередь?  К  Эронимо?  Или  к
Брунну? Хм, все-таки, что значит привычка, я думаю о нем Брунн, хотя знаю,
что он Штирлиц и что он завязан в ту комбинацию,  которую  крутили  против
меня люди Верена.  Неужели они выполняли задание Вашингтона?  Неужели  все
началось там, а все эти Кемпы и  Гаузнеры  были  маленькими  исполнителями
большой задумки? Не может быть, чтобы Верен рискнул  играть  против  меня.
Как-никак я  -  победитель,  я  представляю  государственный  департамент,
разведку, черта, дьявола, Белый  дом,  Трумэна,  кого  угодно,  только  не
самого себя, что я - сам по себе - для них?! Соринка, мелюзга, таких,  как
я, - тысячи.  АН нет, оказалось, что таких мало, потому что моими друзьями
были...  Нет,  почему  "были"?!  Мои  друзья  Брехт  и  Эйслер,  вот   что
насторожило кого-то, а потом возник Грегори Спарк и наша  корреспонденция.
Ну и тайна переписки! Ну и сучья демократия! Ну и поправка к  Конституции!
Ну, гады, которых я не вижу по отдельности, но зато так  страшно  чувствую
всех вместе! И эту массу, у которой нет лица, заинтересовал не  только  я,
но и  Брунн,  который,  как  они  считают,  был  связан  с  русскими.  Ну,
интриганы, ну Жюли Верны проклятые! Им бы книжки писать для юношества! Так
ведь нет, плетут свое, изобретают  с е т и,  пугаются их,  тратят  деньги,
чтобы убедиться в своей правоте, не хотят стукнуть себя ладонью по  лбу  и
сказать себе, что  все  это  мура  собачья,  бред,  навязанный  гитлерами,
которые научили мир  тотальному  неверию  и  кровавой  прелести  потаенной
междоусобицы!
     Да, сначала Штирлиц, решил он, и тут же  возразил  себе:  значительно
правильнее поехать к Кемпу, посадить его в машину, сказав,  что  предстоит
р а б о т а,  и сломать его, потому что я теперь знаю от Гаузнера, на  чем
его можно сломать об колено.  А уж потом - Штирлиц. И только  после  всего
этого Криста...
     Стоп, сказал он себе, не смей о ней.  Ты стал четко мыслить, ты долго
собирался, ты был вроде  старого  спортсмена,  который  рискнул  выйти  на
баскетбольную площадку после многих лет перерыва, ты был размазней  только
что, каким-то телячьим желе, а не человеком, поэтому  вычеркни  сейчас  из
себя  самого  же  себя,  устремись  в  дело,  будь   с в я з н ы м   между
э п и з о д а м и   и   п е р с о н а ж а м и,    противоположи    интриге
безликих свою интригу! Ты не выстоишь, если не примешь  условия  их  игры,
они не поймут тебя, если ты станешь признаваться в своей сердечной боли  и
думать о резонах.  Они сориентированы на те конструкции, которые  изобрели
сами, вот ты и изволь телепаться среди этих конструкций! Только ты -  сам,
следовательно, ты имеешь фору в  маневренности,  а  их  -  легион,  и  они
повязаны  тысячами  незримых  нитей,  движения  их  замедленны  и    мысли
определенно-однозначны, потому-то они и обречены на проигрыш, если  только
ты не допустишь ошибки.  Все зависит от тебя, понял? Только от тебя, и  ни
от кого другого...
     Роумэн посмотрел в иллюминатор; самолет самый быстрый вид транспорта,
подумал он, а отсюда, сверху, кажется  самым  тихоходным.  Когда  едешь  в
поезде, дома и деревья за окном проносятся с пульсирующей скоростью, вагон
раскачивает, колеса бьют  чечетку,  абсолютное  ощущение  стремительности.
Даже когда пришпоришь коня, ты явственно слышишь свист  ветра  в  ушах,  и
земля перед глазами дыбится, а здесь, в воздухе,  когда  на  всю  мощность
ревут четыре мотора, все равно реки  и  леса  проплывают  под  крылом  так
медленно, что  кажется,  выйди  из  самолета,  получив  дар  держаться  на
воздухе, как на воде, и легко обгонишь этот тихоход.
     ...Душевная  мозоль,  подумал  Роумэн.  Это  тоже  душевная   мозоль,
свидетельствующая о  феномене  человеческого  привыкания  к  неожиданному.
Двадцать лет назад полет был сенсацией,  а  сейчас  небо  обжито;  сколько
мыслей рождается в фюзеляжах этих четырехмоторных крохотуль,  где  заперты
дети земли! Сколько людских судеб зависит от того, долетит ли  самолет  до
того пункта, где его ждут, или, наоборот, желают ему катастрофы?!
     Между прочим, сказал он себе, уж если кому и желают  не  долететь  до
Мадрида, так это тебе.  Гаузнер должен молить бога, чтобы я разбился, с®ел
яд, умер от разрыва сердца или чумы; интересно, как звучит такая  молитва?
Хотя такое не имеет права  считаться  молитвой;  только  просьба  о  добре
ближним достойна повторения, а  если  кому  желают  погибели,  это  всегда
возвращается бумерангом; рано или поздно, но обязательно возвращается. Но,
между прочим, мне сейчас надо быть  избыточно  осторожным,  подумал  он  и
спросил Кристу, которая стояла перед глазами: "Правда, веснушка?"


     ...Машина стояла на том же месте