о  провести  такие
поправки к законам о "свободах" что все  вернется  на  тоталитарные  круги
своя.
     Более всего Риктер ждал того момента, когда будет выступать Перон;  с
помощью Мануэля он узнал об этом за неделю; на выступление пришел  загодя,
чтобы успеть занять место в первом  ряду:  здешние  "латиносы"  совершенно
безумны, темперамент из ушей капает,  надо  подстраховаться;  слушая  речь
генерала,  окруженного  рослыми  охранниками,   ощущал    экзальтированную
симпатию собравшихся членов перонистских профсоюзов, когда Перон говорил о
"правах  рабочих",  "гнете    империализма",    "интригах    коммунистов",
"национальной общности", Риктер отметил, что в отличие от Гитлера  генерал
ни разу не требовал крови евреев, которых здесь  обосновалось  немало,  не
выступал против славян - югославы, русские и украинцы работали и в  порту,
правда,  язык  свой  забыли,  натурализовались,  считали  себя   истинными
аргентинцами; не призывал к "смертельной схватке с врагами нации", не звал
к тотальной войне, но, наоборот, говорил о том, что Аргентине нужен мир  и
лишь  для  этого  она  обязана  стать  могущественнейшей  державой,  чтобы
"проложить всем остальным странам Латиноамериканского  континента  путь  к
социальной гармонии и прогрессу".  Риктер  отметил  также,  что  Перон  не
подвергал унизительным  нападкам  парламентаризм,  как  это  всегда  делал
Гитлер; он не подверг осмеянию интеллигенцию, наоборот, отметил, что  "без
национальных кадров ученых самого широкого спектра торжество  национальной
революции не может быть осуществлено в  полной  мере,  ибо  именно  талант
ученых помогает нашему обществу справедливости овладевать высотами знаний,
обращенных на пользу  нации,  проснувшейся  ныне  и  осознающей  себя  как
могучий колосс американского юга".
     Все сходится, размышлял Риктер, вышагивая по пустынным улицам  города
(митинг кончился около полуночи, страсть как любят здесь поговорить),  все
складывается именно так, как мне мечталось.
     Он помнил свои мечты в подробностях, ему  теперь  п о к а з ы в а л и
их, он был в них триедино действующим; один Риктер сладко  мечтал,  другой
скептически одергивал первого, а  третий  жил  независимо  от  этих  двух,
оценивая доводы первого и второго.  Он начал жить мечтою  еще  в  рейхе  -
когда ложился в широкую кровать рядом с Мари-Лизе,  запрокидывал  руки  за
голову и, закрыв глаза, дожидался появления сладостных видений.  Иногда он
видел себя в рейхсканцелярии; навстречу ему идет фюрер, обменивается с ним
быстрым рукопожатием, приглашает к столу и говорит о том, как  мужественно
поступил  штурмбанфюрер,  пренебрегший  угрозами  бюрократической  махины,
изолирующей его, фюрера, от нации, - "Вы совершенно правильно сделали, что
обратились ко мне с вашим предложением, я поддержал его, теперь  лично  вы
возглавите исследовательское бюро. Я даю вам звание генерала, через год вы
доложите мне о том, что все, задуманное вами, выполнено".  Риктер слушал в
себе п е р в о г о, запрещая в т о р о м у возразить, что такое никогда не
может произойти, он прекрасно знал, что такое никогда не случится, но если
жизнь такова, что все заранее разложено по полочкам,  ничего  неожиданного
(радостного, понятно) быть не  может,  жди  только  неприятностей  (идиоты
сделали ставку  на  зависть  как  на  средство  охранительного  разобщения
общества, "сам не могу и тебе не позволю"), то единственно, что оставалось
человеку, не лишенному мыслей,  так  только  мечтать;  всякая  возможность
деятельности была исключена, разрешалось  лишь  слепое  и  беспрекословное
исполнение приказа, пришедшего сверху.
     Потом, когда Мари-Лизе не стало, когда Мюллер кричал на него  как  на
последнего проходимца, когда сгустились тучи и ему грозил Восточный  фронт
из-за того, что он не просто "просмотрел" еврея, но  способствовал  ему  в
"работе", он стал мечтать о другом; чаще всего он видел, как навстречу ему
идет  Черчилль,  берет  его   руку    в    свою    толстую,    оладьистую,
стариковски-добрую ладонь и говорит, что союзники  приносят  ему  огромную
благодарность  за  то,  что  он,  Риктер,  так  долго  спасал  от   ареста
выдающегося ученого; он явственно  видел,  как  его,  Риктера,  награждают
каким-то орденом Британской империи, слышал, как протяжно ноют шотландские
волынки и офицеры в юбочках берут под  козырек,  когда  он  обходит  строй
почетного караула.
     Но и эта  мечта  исчезла,  когда  он  услышал  по  лондонскому  радио
передачу  о  том,  что  все  офицеры  СС  отнесены  к  разряду  нацистских
преступников и подлежат суду трибунала.
     Вот тогда-то и взял верх третий  Риктер,  задавленный  все  эти  годы
Риктером  первым  и  вторым,  боявшийся  своего  первого  и  второго  "я",
восхищавшийся ими и одновременно остро их ненавидевший...
     Живи реальностями мира, услышал он третьего Риктера;  прикидывай  все
происходящее в мире на себя, на свой интерес, на свою  истинную  мечту,  а
ведь она похожа на мечты всех людей, рожденных под этим солнцем;  все  они
мечтают о том, чтобы стать первыми, получить блага  этой  жизни,  оседлать
ее, подчинить себе и насладиться ею.  Тебе всего тридцать девять,  у  тебя
еще все впереди, ты слишком долго  ждал,  умертвляя  себя,  подчинял  свою
мысль чужому бреду, заставлял находить лазейки  для  совести,  чтобы  этот
очевидный  бред  представить  себе   самому    суровой    и    оправданной
необходимостью,  которой  должно  следовать  из  соображений  национальной
необходимости, хотя ты прекрасно понимал, что дело не в необходимости, а в
трусости, проистекающей из невозможности противостоять идиотам, каждый  из
которых - и в этом была главная сила режима - в глубине души думал так же,
как ты позволяешь себе думать сейчас.
     Он не сразу понял,  что  Перон  -  его  главная  надежда,  причем  не
мифическая, эфемерная, вроде Гитлера или Черчилля, но абсолютно  реальная;
он шел к осознанию этого  в  потемках,  по-прежнему  р а з ® е д а е м ы й
страхом; лишь после того,  как  он  послушал  Перона,  изучил  ситуацию  в
стране, лишь когда он вступил в профсоюз портовых рабочих и получил вполне
легальные документы, он начал действовать.  По его просьбе Мануэль пошел в
ювелирный магазин на калье  (здесь  в  отличие  от  настоящего  испанского
говорят "каже") Флорида; один из бриллиантов, тот, что поменьше, оценили в
астрономическую сумму; студент вышел из стеклянных дверей с  вытаращенными
глазами; Риктер стремительно пересчитал песо на доллары,  выходило  что-то
около семи тысяч,  целое  состояние;  сказал  продать  за  шесть,  но  без
занесения в книгу  регистрации  номера  паспорта;  после  этого  арендовал
двухкомнатную квартиру на тихой Суйпаче, возле кафедрала, купил  несколько
костюмов (аргентинцы крайне  внимательны  к  тому,  как  человек  одет)  и
приобрел лицензию на открытие  "Фирмы  по  проблемам  современной  физики,
консультации и проекты", сделав директором-распорядителем того же Мануэля.
После этого  он  напечатал  роскошные  визитные  карточки,  зашел  в  бюро
путешествий  на  авениде  Девятого  июля  и  приобрел  тур  по   гористому
юго-востоку страны.  В маленьком Курортном городке Сан-Карлос-де-Баррилоче
он задержался на семь дней; дело того стоило; лучшего места  для  создания
атомного проекта не придумаешь:  вдали  от  чужих  глаз,  роскошное  озеро
Науэль-Уапи (крайне важно при постройке  реактора),  совершенно  пустынные
места  (в  направлении  границы  с  Чили),  где  можно  спокойно  провести
испытание "штуки", и к тому же гигантские запасы энергоресурсов - водопады
в горах.
     Вернувшись в Буэнос-Айрес, он  заперся  в  квартире,  работал  месяц,
потом пригласил Мануэля, и тот сделал перевод его обращения к Перону.
     Оно звучало так: "Ваше  превосходительство!  В  течение  трех  лет  я
возглавлял в  рейхе  отдел,  занимавшийся  созданием  атомной  бомбы,  вся
документация которой находится ныне у меня, застрахована и  является  моей
собственностью.
     Я слыхал, что в районе Кордовы начались  работы  по  созданию  мощной
аргентинской авиации и артиллерии; имена моих коллег,  приехавших  в  Вашу
замечательную страну, мне известны давно и отнюдь  не  понаслышке.  Однако
мой проект даст Аргентине не просто превосходство в самолетах, необходимых
для торжества идей Вашей национальной революции, но именно атомное оружие,
которое выведет Аргентину на второе место в мире, и этот факт сам по  себе
докажет всем и вся, как многого может добиться  нация,  вставшая  на  путь
справедливости и борьбы за высокие идеалы национальной гармонии.
     Естественно, этот проект обязан быть высшей тайной  государства,  ибо
как Северная Америка, так и  большевики  не  потерпят  появления  атомного
оружия в руках национальной силы, стоящей на совершенно отличных - как  от
Вашингтона, так и Москвы - позициях.
     Если Вас заинтересует мое предложение, я готов  встретиться  с  Вами,
лично с Вами и ни с кем иным, чтобы рассмотреть мой проект. Затем все наши
контакты будут прерваны, и я начну практическую работу,  которая  принесет
триумф Вашему делу и сделает Ваше движение главенствующим не только на юге
Американского континента.
     По вполне понятным причинам - как-никак я выходец из Германии - я  не
считаю возможным давать мой адрес и телефон.  В случае,  если  это  письмо
попадет  Вам  в  руки,  я  буду  ждать  каждый  вторник,  начиная  со  дня
отправления документа.  Вашего посланца на  пересечении  авениды  Хусто  и
авениды Сан-Мартин; он  обязан  быть  в  том  "паккарде",  который  всегда
сопровождает Вас во время Ваших поразительных выступлений  на  встречах  с
профсоюзными  активистами;  кстати,  я  являюсь  членом  одного  из  ваших
профсоюзов.  Ваш посланец должен держать в руках книгу Ницше, изданную  на
немецком языке. Я отдам себя в руки лишь этому человеку.
     Я желаю Вам счастья и успехов в том великом деле, которому Вы служите
как истинный каудильо нации".
     Мануэль взялся передать письмо; заверил Риктера, что его друзья имеют
большой  вес  в  Движении;  Риктер  знал,   что    все    слова    пылкого
"директора-распорядителя" надо "делить на  десять",  но  иного  выхода  не
было; затаился, приготовился к ожиданию; чтобы  время  не  тянулось  столь
мучительно, ежедневно  посещал  "АВС",  просматривал  книги,  пил  кофе  с
директором; отметил для себя, что профессор Танк все чаще бывает здесь  во
время приездов в столицу; вопрос о том, где сейчас жил Танк,  не  задавал,
понимая, что это может напугать хозяина; зная, что тот обосновался  где-то
в окрестностях Кордовы, завел знакомство со старухой Фишер,  работавшей  в
отделе комплектации заказов; именно там, в ее  комнате,  расположенной  на
втором  этаже  магазина,  сумел  полистать  книгу  постоянных  заказчиков;
выписал адреса Танка и Руделя, подивившись тому, как  просто  у  него  все
получилось; просто-напросто это Аргентина, сказал он себе, в рейхе я бы не
смог вести себя так раскованно.
     Если бы мне удалось достать адрес Штирлица, подумал он тогда впервые;
этот человек знал о Рунге все;  то,  чего  физик  не  говорил  никому,  он
открывал штандартенфюреру, у них были совершенно  особые  отношения  после
ареста...  Те узлы, которые Рунге не успел записать в документах, остались
у него в голове, и он делился своими идеями со Штирлицем, я помню, как они
понимающе переглядывались во время очных ставок с  теми  учеными,  которые
были противниками идей Рунге.  Ничего, главное - начать, недостающие  узлы
приложатся, в конце концов можно будет подлезть к американцам; на то,  что
я найду Штирлица, надежды мало, легче искать иголку в  стоге  сена;  такая
война; всех разметало черт те куда...  Только б состоялось свидание,  лишь
бы заинтересовались идеей, остальное приложится,  я  слишком  долго  ждал,
пора когда-то и начинать, а кто в этом мире начинал,  имея  на  руках  все
козыри?!
     На встречу пошел на плохо работавших ногах, тряслись  колени,  сердце
молотило  где-то  в  горле;  третий  Риктер  пытался    говорить    что-то
успокаивающее, разумное, но Риктер первый не внимал  ему,  повторяя  то  и
дело: "Это конец, сейчас меня возьмут, бросят в подвал, и начнется  ужас".
Каким будет этот ужас, Риктер представлял себе в мельчайших  подробностях:
после ареста Рунге ему приказали провести допросы с пристрастием всех, кто
был даже в малости причастен к этому делу; работать приходилось вместе  со
штурмбанфюрером Холтоффом.  Тот внимательно смотрел  за  тем,  как  Риктер
истязал арестованных - круговая  порука  кровью  самая  надежная,  от  нее
никуда не денешься, это - до последнего  вздоха;  крещение  ужасом,  такое
незабываемо.
     Впрочем, спасительный второй Риктер успокаивал  первого  и  третьего:
"Холтофф погиб, никто, кроме него, о тебе ничего  не  знает,  не  думай  о
плохом, страстно жди хорошего".
     ...Добравшись до условленного места,  Риктер  остановился,  обливаясь
потом; ждал, не в силах пошевелиться.



        ШТИРЛИЦ - ХII                                      (октябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________

     От®ехав  от  Бургоса  сорок  километров,  Пол  лающе  зевнул,  лениво
посмотрев на Харриса, который с трудом  скрыл  недоуменное  раздражение, -
нельзя же так навязчиво демонстрировать плохое воспитание; если это манера
поведения, тщательно продуманный эпатаж, некий наработанный стиль, то надо
знать, где и когда им пользоваться.  Хотя, возразил он  себе,  мы  знакомы
всего полтора часа, да  и  обстоятельства  нашей  встречи  были  в  чем-то
унизительны: Клаудиа просто-напросто не  заметила  меня,  и  это  не  было
наигрышем - она до сих пор увлечена этим Максом,  какая же  у  него  тогда
была фамилия,  черт возьми?  Ах, ну при чем здесь его фамилия?! После того
как ты ощутил свою мужскую малость,  как ты сможешь знакомиться  с  другой
женщиной,  приглашать ее на ужин,  звать в свою квартиру, вести к постели,
если тебе снова,  в который уже раз, дали понять, что ты никакой не мужик,
так,  удобная  подушка!  Все  они  животные,  подумал он вдруг с отчаянной
яростью,  похотливые животные,  - которым нужна сила,  ничего, кроме силы!
Этот Макс играл в теннис,  я помню, он всегда возил в своем автомобиле две
ракетки и дюжину мячей,  каких-то особых, ярко-красного цвета, в этом тоже
была бравада,  желание не походить на других.  (Он не знал,  конечно,  что
красные мячи  на  корте  были  условным  сигналом  для  связника.)  А  ты,
продолжал  горестно думать Харрис,  уныло живешь по законам того клуба,  в
котором тебя воспитали:  "джентльмена определяют манеры;  сдержанность, во
всем  и  всегда  сдержанность;  если  кто-либо смог заметить на твоем лице
гнев,  радость или печаль,  ты недостаточно  силен,  следовательно,  дурно
воспитан - все мое надо носить в себе".  А этот Макс никогда не носил свое
в себе.  Он был постоянно открыт. И сейчас он открыт и уверен в себе, хотя
его страна стоит на коленях и превращена в картофельное поле Европы... Ах,
при чем здесь его страна?!  Что это за островные амбиции - думать о  мире,
когда в своем доме все рушится. Мне так легко с проституткой, я фантазирую
с нею,  не боюсь спрашивать,  как ей было с другим,  это зажигает меня,  я
втягиваюсь  в соревнование с незнакомым соперником,  это дает мне сил,  но
стоит увлечься порядочной женщиной, стоит поддаться трепетным чарам любви,
как наступает крах,  я ничего не могу,  мне боязно обидеть ее вопросом или
взглядом, какая чушь...
     - Слушайте, Боб, - сказал Роумэн, - можно я буду  вас  называть  Боб?
Это сэкономит уйму времени.  Вместо шести  букв  только  три,  причем  "р"
произносится как две буквы,  очень  раскатывается,  считайте  семь,  а  не
шесть.
     - Тогда я стану называть вас просто Пэ. Согласны?
     - Да как угодно! Можете Пэ. Или Рэ.
     - Почему?
     - Сокращенное от "Роумэн". За те дни, которые нам отпущены для бесед,
набежит секунд сорок, это дело. Вы машину водите?
     - О, да, конечно.
     Пол покачал головой:
     - Только не сердитесь, ладно, тогда я вам кое-что скажу.
     - Я не знаю, как  сердятся,  дорогой  Пэ.  Или  я  дружу,  или  воюю,
третьего не дано.
     - Дано, дано! Вон как сверлили Бользена глазами, даже лицо осунулось.
Нет, правда, а отчего вместо одного "да" вы ответили "о, да, конечно"?
     - Оттого, что я так привык.  Почему  бы  вам  не  сдерживать  зевоту,
например? Вы зеваете очень некрасиво, раскрываете рот, как депо, а зубы  у
вас отнюдь не такой кондиции, чтобы демонстрировать их посторонним.
     - Именно посторонним и надо демонстрировать недостатки.  Если они  их
примут, значит, станут друзьями.  Если презрительно отвергнут - отойдут  в
стан недругов.  Конкретика, во всем конкретика, да здравствует конкретика!
Садитесь за руль, я боюсь уснуть, я засыпаю за рулем, понимаете?
     - Хорошо, я охотно подменю вас.
     - Любите быструю езду?
     - Я предпочитаю ездить медленно, чтобы иметь возможность увидеть  то,
мимо чего проезжаешь. Быструю езду ненавижу.
     - Уж и ненавидите, - снова хмыкнул Пол, остановив машину  так  резко,
что занесло задок. -  Выходит,  я  ее  обожаю?  Вы  сторонник  полярности?
Третьего не дано и так далее? Но хоть по отношению  к  манере  езды  могут
быть хоть какие-то оттенки? "Не очень люблю". Так ведь тоже можно сказать.
     - Вы противоречите себе, Пэ.  Вы  себе  грубо  противоречите.  Следуя
нашей логике, слово "ненавижу" - это экономия секунд, а "не очень люблю" -
расточительство. Мы же теперь во всем учимся у вас. Несчастные островитяне
без колоний,  какая-то  медуза  вместо  империи,  мифическое  содружество,
которое окончательно распадется без вашей протекции.
     - Это точно, - согласился Пол, - разнесут по камню.
     Он вышел из машины,  помахал  руками,  сделал  несколько  приседаний,
тщательно высморкался, сел на заднее сиденье, устроился поудобнее, вытянув
ноги (хотел  положить  на  спинку,  но  понял,  что  англичанин  этого  не
переживет; если б я хоть что-то знал о нем, если  б  у  меня  был  к  нему
серьезный оперативный интерес, надо было  б  позлить,  очень  способствует
дружеству; сходятся именно те  люди,  которые  начинали  с  ссоры),  сунул
ладонь под щеку и попросил себя уснуть.
     - Вам не очень помешает, Пэ, если я включу радио? Я постоянно  слушаю
радио, когда приезжаю в чужую страну, - спросил Харрис.
     - Валяйте. Только здесь слушать нечего, заранее известно, что скажут,
могу написать загодя, а вы потом сверите с официальным текстом.
     Харрис включил радио; передавали песни; последнее время  Франко  снял
запрет на американские джазы - ждал, как прореагирует Вашингтон  на  столь
"смелый жест".  Они тут каждый пук  рассматривают  как  внешнеполитическую
акцию, подумал Роумэн.  Будто нам делать нечего, кроме как  анализировать,
кто стоит за тем, что здесь разрешили дудеть  нашим  трубачам!  Тоже  мне,
событие! Дудят себе, ну  и  пусть  дудят,  кому  это  мешает?!  Гитлеру-то
мешало, возразил он себе.  "Американский  джаз  -  искусство  кривляющихся
черных недочеловеков, разнузданные ритмы животных, глумление  над  великой
музыкальной мыслью Вагнера и Баха".  При чем здесь Вагнер и Бах?  Это  как
если заставить промышленность лить одну сталь, запретив  выпуск  трусиков.
Интересно, если б в Германии разрешили наш джаз, кто  бы  стоял  за  этим?
Геринг? Пожалуй.  Чудовище,  конечно,  но  все  же  в  нем  были  какие-то
проблески живого человека.  Остальные -  фанатики,  больные  люди,  психи,
которым  отдали  на  управление  восемьдесят  миллионов...  Между  прочим,
картины Штирлица тоже не подарочек для их фюрера... Могли б сорвать погоны
за эдакие-то цвета, размытость форм, личностность в отношении к пейзажу  и
портрету.  Наверное, поэтому он и оставил все это в Испании. А что,  здесь
легче? Нет, просто, наверное, он верит этой  бабе.  Хорошая  баба.  Чем-то
похожа на ту, курносую, в веснушках, которая стояла  на  Сан-Пед