восхищаться
словом, негодовать на туманный или корявый оборот! Поднимайся к  равенству
со строкой.  С о б е с е д у й  с книгой, сын, - лишь с  этого  начинается
прикосновение к тому прекрасному, что обозначается словом "равенство"...
     Штирлиц часто вспоминал отца, когда садился  за  книги,  справочники,
подборки газет, журналы, документы из архивов, потому что именно благодаря
ему научился растворяться в безмолвном собеседнике,  следить  за  строкой,
как за устной речью, фантазировать по поводу того,  что  чувствовал  между
строк, бесстрашно выдвигать  свои  предположения,  вызванные  прочитанным,
отвергать их и думать о новых.


     ...Назавтра,  насладившись  чашкой  кофе,  приготовленного   сеньором
Анхелом, Штирлиц принялся  за  составление  своей  с х е м ы  мира  за  те
месяцы, что он был лишен сколько-нибудь серьезной информации.
     История - сложная наука; ведь даже то, что произошло минуту  назад  -
уже история; какая  поразительная  спрессованность  слов,  идей,  событий,
имен,  пересечений  интересов!  Как  трудно  вычленить  из  этого   навеки
замолчавшего звучания те контрапункты, которые определяли пик - не то  что
года или дня - минуты! Ведь именно в одну и ту же секунду в разных уголках
мира думали,  выступали,  подписывали  документы,  сочиняли  симфонию  или
завершали строй формул такие  м а х и н ы,  как Ленин и Эдисон, Клемансо и
Кюри, Ллойд-Джордж и Горький,  Эйнштейн  и  Золя,  Суриков  и  Гинденбург,
Чаплин и Скрябин, Вильгельм II и Томас Манн, Джек Лондон и  Анна  Павлова,
Витте и Шаляпин, Сунь  Ятсен  и  Чижевский...  А  если  позволить  времени
бездушным движением часовых стрелок вычеркнуть из самого себя новую череду
дней и лет, то именами, определявшими одномоментность  истории,  следовало
бы назвать Капицу и Нильса Бора, Рузвельта и  Галину  Уланову,  Гитлера  и
Оппенгеймера, Черчилля и Рахманинова, Сталина и Фейхтвангера,  Гиммлера  и
Эдит Пиаф, Пастернака и Пристли, Мао Цзедуна и Сальвадора  Дали,  Идена  и
Маресьева,  Пикассо  и  Прокофьева,  Эренбурга  и  де  Голля,  Королева  и
Хемингуэя, Курчатова и Сомерсета Моэма...
     Поэтому, когда Штирлиц начал анализ исторических данностей с  первого
мая сорок пятого года, с того именно дня, когда он оказался исключенным из
жизни, обрушенным в темноту и безмолвие  на  долгие  восемь  месяцев,  ему
стало ясно, что те связующие историю нити - сплошь и  рядом  незримые,  но
лишь угадываемые, - которые определяли р а з в и т и е  мира, уходили в те
дни и месяцы, которые задолго предшествовали событиям сегодняшнего дня.
     Одним  из  таких  событий,  повлиявшим  на  положение  не  только   в
Вашингтоне и Латинской  Америке,  но  и  здесь,  за  Пиренеями,  оказалась
конференция,  состоявшаяся  в  феврале  сорок  пятого   в    Чапультепеке,
неподалеку от мексиканской столицы.
     Штирлиц отложил документы, связанные с событиями сорок шестого  года,
перебросился к газетам и журналам времен войны и собрал все, что  мог,  из
напечатанного в испанской и североамериканской прессе; особенно  интересно
освещал  работу  конференции  корреспондент  "Вашингтон   пост"    Джилбер
Эллистон; с его материалов Штирлиц и начал свой анализ.  Чем  внимательнее
он исследовал то, что произошло в Мексике в те дни, когда он мотался между
Берлином и Цюрихом,  делая  все,  чтобы  сорвать  возможность  сепаратного
сговора Гиммлера  с  Даллесом,  -  тем  более  горестно  ему  становилось,
поскольку самая идея конференции в Чапультепеке смыкалась  -  в  какой-то,
конечно же, мере - с той концепцией, которую исповедовал Даллес и те,  кто
за ним стоял.
     Что же было основным, определявшим эту конференцию, которую  проводил
государственный секретарь Стеттениус и его помощники  Нелсон  Рокфеллер  и
Клейтон?
     Если отбросить словесную шелуху и дипломатическое  припудривание,  то
становилось  ясным,  что  главное,    чего    добивался    Вашингтон    от
латиноамериканских  республик,  сводилось    к    следующему:    признание
главенствующей роли Соединенных Штатов на юге континента  (необходимо  для
Уолл-стрита в  его  борьбе  против  воротил  лондонского  Сити),  создание
единого  генерального  штаба  всех  армий  Американского  континента,   и,
наконец, подготовка такого договора, который бы гарантировал континент  от
агрессии.
     Чьей? - сразу же спросил себя Штирлиц.  Кто тогда мог ударить? Гитлер
был обречен, вопрос крушения рейха решил исход  битв  под  Сталинградом  и
Курском.  Япония? И это  невозможно.  Что  она  могла  вне  "тройственного
союза"? Противостоять всему миру  было  не  по  силам  государствам  более
мощным, куда уж ей?
     Следовательно,  на  смену  Панамериканскому  союзу,    который    мог
рассматриваться  как  административно-правовая    уния,    шло    создание
военно-политической  организации,  что  кричаще    противоречило    уставу
Организации Об®единенных Наций, которая должна была  вот-вот  собраться  в
Сан-Франциско.
     Кто стоял за спиной такого рода плана? Каким корпорациям  Уолл-стрита
была  выгодна  идея  военно-политического  союза  на  юге    Американского
континента, управляемого  из  Вашингтона?  Рокфеллеру,  который  прибыл  в
Мексику? Бесспорно. А кому еще? Был ли кто-либо против?
     Штирлицу стало сейчас ясно и то,  что  Вашингтон  тогда  уже  готовил
блок, послушный своей воле, блок, чьи голоса  в  Организации  Об®единенных
Наций создадут прецедент устойчивого  большинства,  которым  вполне  можно
манипулировать в интересах тех, кто намерен в будущем определять  политику
в мире.
     Штирлиц  разобрался  и  с  таким  сложным  вопросом,  как   тогдашнее
отношение Соединенных Штатов к Аргентине, где власть неудержимо катилась в
руки  Перона,  воспитанного  на  немецкой  военной  доктрине,   поклонника
Гитлера, Муссолини и Франко. Как профессионал он не мог не отдать должного
той потаенной работе по "привязыванию" к себе Буэнос-Айреса, которая  была
проведена американскими политиками. Эксперты государственного департамента
точно учли амбициозность полковника, не сбрасывали со счетов потенциальную
экономическую мощь громадной страны и особенность национального характера,
поэтому в резолюции, принятой по отношению к Буэнос-Айресу (Аргентина была
единственной страной,  не  приславшей  своих  представителей  в  Мексику),
высказывалось   м я г к о е   пожелание,   чтобы   последователи    Перона
согласовали свою внешнюю политику с политикой других республик в  вопросах
ведения войны против держав оси. Формулировка была елейно-сдержанная, хотя
Аргентина  оказалась  единственной  страной  на  юге   Америки,    которая
продолжала поддерживать дружественные отношения с  рейхом,  книги  Гитлера
по-прежнему распространялись в магазинах  "АВС",  на  экранах  кинотеатров
демонстрировались  фильмы  третьего  рейха,   геббельсовская    "Фелькишер
беобахтер" продавалась в газетных  киосках  наравне  с  "Вашингтон  пост",
"Юманите"  и  "Пуэбло",  а посол Риббентропа устраивал приемы,  на которых
появлялись высшие чины администрации.
     Стеттениус об®яснял тур вальса вокруг Аргентины тем, что без  участия
республики в союзе американских  "братьев"  концепция  единства  Западного
полушария могла быть нарушена.  Однако,  на  самом  деле,  не  только  это
определяло единодушие, с  каким  такого  рода  резолюция  была  принята  в
Чапультепеке.  Дело в том, что те же Чили, Парагвай и  Монтевидео  боялись
безудержной экономической экспансии северного "брата",  тогда  как  именно
Аргентина была теснее всего связана с банками Великобритании; как  всегда,
в действие вступал закон чисел - две силы лучше,  чем  одна,  противоречие
между Вашингтоном и Лондоном (пусть и язык один,  и  культуры  близки,  но
деньги печатают разные!) позволит республикам  юга  континента  лавировать
между гигантами.  Притом  власть  предержащие  в  Сантьяго,  Монтевидео  и
Асуньоне были осведомлены, что  Перон  не  намерен  отдавать  на  закланье
немецкие капиталы, таким образом, сохранялась третья (финансовая) сила,  а
она еще более желательна,  ибо,  пока  паны  (мистеры,  сеньоры)  дерутся,
холопам (кабальеро, хентес) при всем при  том  можно  жить,  есть  к  кому
притулиться.
     В конце марта сорок пятого года Буэнос-Айрес ответил Вашингтону,  что
Аргентина присоединяется к решениям конференции и в "целях  сотрудничества
для отражения актов агрессии со стороны любого  государства,  направленных
против любого американского  государства",  об®являет  состояние  войны  с
Японской империей; об®является война и Германии - но не как  в р а г у, не
как рейху, не как державе зла и ужаса, но лишь как с о ю з н и ц е Японии,
которая была основным противником Соединенных Штатов на океанах.
     Такого рода маневр позволил  Вашингтону  п р о т а щ и т ь  Аргентину
в Организацию Об®единенных Наций, что было вызовом  тем,  кто  должен  был
заседать в одном зале с посланцами тех, кто открыто заявлял в  ту  пору  о
своей  симпатии  к  Оси;  это  помогло    государственному    департаменту
содействовать Буэнос-Айресу и в установлении дипломатических  отношений  с
теми, с кем он сочтет нужным эти отношения установить, учитывая, что сорок
шестой год был  годом  выборов,  об®явленных  в  той  стране,  большинство
населения которой открыто стояло за дружбу со  всеми  державами,  внесшими
решающий вклад в антифашистскую борьбу.
     Таким образом, Штирлиц понял, что весной сорок пятого на  поверхности
политического моря виднелись лишь небольшие рифы, но вулканическая  горная
гряда, составленная из гигантских пиков, была сокрыта тишиною необозримого
молчания.
     Он обозначил для себя проблему Чапультепека,  как  одну  из  наиболее
интересных, особенно в связи с тем еще, что  там  не  был  -  под  нажимом
Соединенных Штатов -  обсужден  вопрос  об  отношениях  латиноамериканских
республик с профашистской Испанией, и перешел к исследованию нового  блока
вопросов,  который  он  начал  с  изучения  стенограммы  допросов  главных
нацистских преступников в Нюрнберге, пытаясь найти в них - понятно,  между
строк  -  то,  что  могло  представлять  для  него  интерес,  отнюдь    не
сиюминутный.
     Он  задержался  на  допросе    советским    представителем    Руденко
фельдмаршала Кейтеля, особенно на той его части, где речь шла об обращении
с военнопленными.
     "Р у д е н к о.  -  В  докладе  адмирала  Канариса  от   пятнадцатого
сентября сорок первого года он указывал  на  массовые  убийства  советских
военнопленных и говорил  о  необходимости  решительного  устранения  этого
произвола. Вы были согласны с теми положениями, которые Канарис выдвинул в
своем докладе на ваше имя?
     К е й т е л ь. - По получении этого письма я немедленно доложил о нем
фюреру, в особенности в  связи  с  двумя  нотами  народного  комиссара  по
иностранным делам от начала  июля,  и  просил  принять  решение  по  этому
вопросу... В общем-то я разделял сомнения Канариса...
     Р у д е н к о. - Разделяли? Очень хорошо.  Я пред®явлю вам  подлинник
доклада Канариса, на котором есть ваша резолюция...
     К е й т е л ь. - Я знаю этот документ с пометками на полях.
     Р у д е н к о. - Следите  за  резолюцией...  Вот  документ  Канариса,
который,  как  вы  только  что  сказали,  вы  считали  правильным...  Ваша
резолюция: "Эти положения соответствуют представлениям солдата о рыцарском
способе ведения войны.  Речь идет  об  уничтожении  целого  мировоззрения,
поэтому я одобряю эти мероприятия и покрываю их. Кейтель". Ваша подпись?
     К е й т е л ь. - Да, я написал это в качестве решения  после  доклада
фюреру.
     Р у д е н к о. - Но там не написано, что это Гитлер так  сказал.  Там
написано: "Я покрываю.  Кейтель". Я  спрашиваю  вас,  подсудимый  Кейтель,
именуемый фельдмаршалом, неоднократно называвший себя здесь "солдатом", вы
своей  кровавой  резолюцией  подтвердили  и    санкционировали    убийства
безоружных солдат, попавших к вам в плен? Это правильно?
     К е й т е л ь. - Я беру на себя эту ответственность..."
     ...Особенно  страшным  был  допрос  американским  прокурором  Эйменом
Кальтенбруннера;  Штирлиц  даже  зажмурился,  чтобы  отогнать   от    себя
назойливое видение - длинное,  несколько  дегенеративное  лицо  начальника
РСХА, "доктора юриспруденции и верного палладина Гиммлера".
     "Э й м е н.  -  Подсудимый,  вы  слышали  на  этом  Суде   показания,
связанные с "особым обращением"? Что оно означало?
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Следует предположить, что это означало
смертный приговор, который не  выносился  судом,  а  определялся  приказом
Гиммлера. Лично я понимаю это таким образом."
     (Штирлиц подумал,  что  если  когда-либо  какой-либо  художник  решит
создать фрески о людских достоинствах или пороках, то "ложь" и  "ужас"  он
вполне может писать с фотографии Кальтенбруннера.)
     "Э й м е н. - Подсудимый Кейтель показал, что такого  рода  выражение
было общеизвестно.  Не было ли вам известно выражение "особое  обращение"?
Ответьте, пожалуйста, "да" или "нет".
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Да.  Был приказ Гиммлера - могу  также
указать на приказ Гитлера - казнить без судебного разбирательства.
     Э й м е н. - Обсуждали ли вы  когда-либо  с  группенфюрером  Мюллером
ходатайства о применении "особого обращения" к некоторым людям?  Ответьте,
пожалуйста, "да" или "нет".
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Нет.
     Э й м е н. - Были вы знакомы с Джозефом Шпасилем?
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Я его не знал.
     Э й м е н. - Я передаю вам его показания.
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Так это же Йозеф Шпациль! Его я знал.
     Э й м е н. - Может быть, вы взглянете на абзац, начинающийся со слов:
"в отношении "особого обращения"... Нашли это место?
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Чтобы охватить содержание документа, я
должен прочитать его полностью.
     Э й м е н. - Но, подсудимый, у  вашего  защитника  есть  копия  этого
документа!
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Мне этого недостаточно.
     Э й м е н. - Хорошо, тогда читайте с  середины  страницы:  "во  время
совещаний начальников секторов группенфюрер  Мюллер  часто  советовался  с
Кальтенбруннером о том, следует  ли  применять  по  тому  или  иному  делу
"особое  обращение".  Вот  пример  такого  разговора:  "Мюллер:   Скажите,
пожалуйста,  по  делу  "А"  следует    применить    "особое    обращение"?
Кальтенбруннер отвечал "да" или  предлагал  поставить  вопрос  на  решение
рейхсфюреру. Когда проходила подобная беседа, упоминались только инициалы,
так что лица, присутствовавшие на совещаниях, не знали, о ком идет  речь".
Является ли это письменное показание правдой или ложью, подсудимый?
     К а л ь т е н б р у н н е р.  -  Содержание  этого  документа  нельзя
назвать правильным в вашем толковании,  господин  обвинитель...  Возможно,
что Мюллер говорил со мной об этом, когда  мы  вместе  обедали,  поскольку
меня это интересовало с точки зрения внешней политики и информации...
     Э й м е н. - Вам знакомо имя Цирайса?
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Да.
     Э й м е н.  -  Он  был   комендантом   концентрационного   лагеря   в
Маутхаузене?
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Да.
     Э й м е н. - Я зачитаю отрывок из предсмертной исповеди знакомого вам
Цирайса...  "Ранним  летом  сорок    третьего    года    лагерь    посетил
обергруппенфюрер СС доктор Кальтенбруннер...  Ему были показаны три метода
умерщвления: выстрелом в затылок, через  повешение  и  умерщвление  газом.
Среди предназначенных к экзекуции были и женщины;  им  отрезали  волосы  и
убили выстрелом в затылок.  После казни доктор Кальтенбруннер отправился в
крематорий, а позднее - в каменоломню". Это правильно?
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Это ложь.
     Э й м е н. - Хорошо... Перед вами документ... Об уничтожении на месте
англо-американских  летчиков...  Подписано:    "Доктор    Кальтенбруннер".
Отрицаете ли вы тот факт, что имеете отношение к этому приказу?
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Я никогда не получал этого приказа.
     Э й м е н. - Вы отрицаете, что здесь стоит ваша подпись?
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Господин обвинитель...
     Э й м е н. - Ответьте на мой вопрос: вы отрицаете вашу подпись?
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Я не получал этих документов. Конечно,
я частично виноват, что не обращал внимания, не даются ли от  моего  имени
такие приказы...
     П р е д с е д а т е л ь  т р и б у н а л а. - Я  ничего  не  понимаю!
Либо вы говорите, что это не ваша подпись на документе, либо что подписали
его, не глядя на содержание. Что именно вы утверждаете?
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Господа! Я никогда  не  получал  этого
документа! Я не мог подписать  его,  потому  что  это  противоречило  моим
убеждениям!
     П р е д с е д а т е л ь  т р и б у н а л а. - Я не спрашиваю о  ваших
убеждениях. Я хочу получить ответ: вы подписывали его или нет?
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Нет.
     П р е д с е д а т е л ь  т р и б у н а л а. - Но  ведь там стоит ваша
подпись!
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Я не убежден, что это моя подпись.
     П р е д с е д а т е л ь  т р и б у н а л а. - Полковник  Смирнов,  по
каким пунктам вы бы хотели подвергнуть свидетеля перекрестному допросу?
     С м и р н о в. - Подсудимый отрицал свое участие в уничтожении евреев
в Варшавском гетто...  Он утверждал, что полицайфюрер Польши Крюгер  якобы
подчинялся непосредственно Гиммлеру и никакого отношения к Кальтенбруннеру
не имел...
     П р е д с е д а т е л ь  т р и б у н а л а. -  Пожалуйста,  задавайте
вопросы.
     С м и р н о в. - Я прошу дать подсудимому дневник Франка.  Читайте  и
следите, правильно ли это переведено: "Нет сомнения, - говорит  Крюгер,  -
что  устранение  евреев  повлияло   на    успокоение...    Однако    среди
рабочих-евреев  имеются  специалисты,  которых  сегодня  нельзя   заменить
поляками  без  всяких  последствий...  Поэтому  Крюгер   просит    доктора
Кальтенбруннера  доложить  об  этом  рейхсфюреру  СС..."  Почему    Крюгер
действовал через вас?
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Крюгер ни одним словом не говорит, что
я там был в качестве его начальника.  Он знал лишь, что я в качестве  шефа
службы  информации  рейха  часто  приходил  к  Гиммлеру  со   специальными
сообщениями, и он просил меня доложить ему и по этому вопросу...
     П р е д с е д а т е л ь  т р и б у н а л а.  -  Вы  говорите  слишком
быстро и произносите речи, не отвечая на вопросы.
     К а л ь т е н б р у н н е р.  -  Крюгер  подчинялся   непосредственно
Гиммлеру.
     С м и р н о в. - Я прошу ответить, просил ли вас  Крюгер  представить
его отчет Гиммлеру или нет? Это все, о чем я вас спрашиваю.
     К а л ь т е н б р у н н е р. - На этом совещании присутствовало много
народа, и каждого, кто был близок к  фюреру  или  Гиммлеру,  о  чем-нибудь
просили.
     С м и р н о в. - Я прошу вас ответить "да" или "нет".  Просил он  вас
доложить?
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Я этого не знаю.
     П р е д с е д а т е л ь  т р и б у н а л а.   -   Господин   Смирнов,
добейтесь от него, чтобы он ответил на вопрос.
     С м и р н о в. - Подсудимый, просил ли  Крюгер  доложить  Гиммлеру  о
невозможности    немедленного    уничтожения    всех     квалифицированных
рабочих-евреев и как тот отнесся к этому?
     К а л ь т е н б р у н н е р. - Возможно, он просил меня, но ни в коем
случае не как своего начальника..."
     Господи, подумал Штирлиц, кто же тогда был начальником в  их  вонючем
рейхе? Один Гитлер? Все остальные агнцы божьи? Ничего ни о чем  не  знали?
Плакали по ночам о судьбе тех, кого уничтожали в печах, как на конвейере?
     Все, как один, повторяли: "Я даже не слышал о зверствах",  "Только  в
Нюрнберге я узнал про тот ужас, который творили секретные айнзацкоманды СД
в России", "Я  просто  не  хотел,  чтобы  евреи  играли  какую-то  роль  в
финансах, промышленности,  науке  и  искусстве  рейха,  но  я  ни