м занимаетесь?
     - Пишу дессертацию.
     - О чем?
     - О ерунде. Интегральные зависимости...
     - Что?!
     - Не хочу я об этом говорить!  Мне  эта  математика  опротивела,  как
ромашковые таблетки! Я не  желаю  помнить  о  том,  чем  мне  скоро  снова
придется заниматься.
     - Зачем же тогда писать диссертацию?
     - Затем, что этого хотела мама.  И папа тоже, а  он  был  профессором
математики.  А я им обещала, когда они были  живы.  А  они  приучили  меня
держать слово.
     - Хорошие у вас были папа и мама.
     - Очень. А вы чем занимаетесь?
     - Бизнесом.
     - Вы не англичанин.
     - Нет.
     - Американец, да?
     - Он. Никогда раньше не были в Мадриде?
     - Никогда.
     - Нравится город?
     - Так ведь я с аэродрома - в бюро аренды, оттуда -  вам  в  бампер  и
после этого в вашу машину. Я здесь всего два часа.
     - Устроили себе отпуск?
     - Да.  Мои друг сказал, что в октябре здесь самые интересные корриды.
И билеты не очень дороги.
     - Слушайте больше ваших  друзей...  Билеты  всегда  стоят  одинаково,
здесь нет туристов, закрытая  страна,  цены  регулируются  властью...  Кто
только болтает такую чушь?!
     - Вы рассердились?
     - Ничего я не  рассердился,  просто  не  люблю,  когда  люди  болтают
чепуху.
     - Вы ревнивый?
     - А вы наблюдательная.
     - Математик, - усмехнулась Криста, -  ничего  не  попишешь,  мне  без
этого нельзя... Как в шахматах... Знаете, как называют шахматы?
     - Как?
     - Еврейский бокс.
     Роумэн снова сломался, даже  стукнулся  лбом  об  руль;  отсмеявшись,
сказал:
     - После того как мы все отрегулируем с вашей машиной, я отвезу вас  к
себе. У меня большая квартира, можете жить у меня.
     - Сначала позвоните жене, она может быть против.
     - Ладно. Позвоним от меня, она в Нью-Йорке, я спрошу, не будет ли она
против, если у меня поживет пару недель  очень  красивая  девушка,  вся  в
веснушках, с длинными голубыми глазами, но при этом  черная,  как  воронье
крыло.
     - Я крашеная, - сказала Криста. - Вообще-то я  совершенно  белая.  Вы
видели хоть одну черную норвежку?
     - Где вы так выучили английский?
     - Родители отдали меня в английскую школу...  Они были англофилами...
У нас часть людей любит немцев, но большинство симпатизируют англичанам.
     Они приехали в бюро проката, Роумэн зашел к шефу, который  дремал  за
стеклянной  дверью,  расфранченный,  в  оранжевом  пиджаке,    невероятном
галстуке, с двумя фальшивыми камнями на толстых пальцах, поросших  острыми
щетинистыми волосками.
     - Хефе, - сказал Роумэн, - ваша  клиентка  чуть  было  не  погибла  в
катастрофе. Вы всучили ей автомобиль без тормозов.
     - Кабальеро, - ответил шеф,  -  все  мои  автомобили  проходят  самое
тщательное  обслуживание.  За  машинами    следят    лучшие    иностранные
специалисты.  Я не доверяю мои машины испанцам, вы же  знаете  наш  народ,
тяп-ляп,  никакой  гарантии,  все  наспех,  бездумно.  Я  дал    сеньорите
прекрасный "шевролете", на нем можно проехать всю Европу.
     - Хефе, дрянь этот ваш "шевролете", - в тон хозяину  ответил  Роумэн,
ох уж эти испанцы, они вроде немцев, не говорят "пежо",  а  "пегеоут",  не
"рено", а "ренаулт" и обязательно "шевролете",  а  не  "шевроле",  тяга  к
абсолютному  порядку,  а  существует  ли  он  на  земле?  Мир  взлохмачен,
безалаберен, может, в этом-то и сокрыта его  высшая  прелесть.  -  Давайте
уговоримся о следующем: сеньорита не обращается в  страховое  общество,  у
нее много ушибов, она может нанести вам серьезный ущерб, "шевролете" стоит
возле  Сибелес,  пусть  ваши  люди  приволокут  его  сюда   и    тщательно
отремонтируют, а вы  предоставите  сеньорите  малолитражку,  если  она  ей
потребуется. Договорились?
     - Кабальеро, это невозможно.  Мы должны поехать на место происшествия
и вызвать полицию...
     - Которая выпишет вам штраф.
     - Мы с ними сможем договориться по-хорошему.
     - "Мы"? Я  не  намерен  с  ними  договариваться  ни  по-хорошему,  ни
по-плохому. - Роумэн достал из портмоне десять долларов, положил  на  стол
хозяина и вышел; Криста включила приемник, нашла музыку, передавали  песни
Астурии.
     - Все в порядке, - сказал он, - мы свободны. Знаете, о чем они поют?
     - О любви, - усмехнулась девушка, - о чем же еще.
     - Музыка - это любовь, ее высшая стратегия, а я спрашиваю о  тактике,
то есть о словах.
     - Наверное, про цветы что-нибудь...
     - Нет, "блюмен" - это немцы, у  них  все  песни  про  цветы.  Испанцы
воспевают действие, движение и слово: "о, как горят твои глаза,  когда  ты
говоришь мне про свое сердце, замирающее от сладостного предчувствия"...
     - Вы странно говорите... И ведете себя не по-американски...
     - А как я должен вести себя по-американски?
     - Напористо.
     - Вам об этом говорил друг, который знает цены на здешнюю корриду?
     - Да.
     - Пошлите его к черту.  Американцы хорошие люди, не верьте  болтовне.
Просто нам завидуют, от этого и не  любят.  Пусть  бы  все  научились  так
работать, как мы, тогда б и  жили  хорошо...  Мы,  может,  только  слишком
пыжимся, чтобы все жили так же, как мы.  Пусть и нам не мешают... Плохо  о
нас говорят только одни завистники... Правда... Вы голодны?
     - Очень.
     - Город будем смотреть потом?
     - Как скажете.
     - А что это вы стали такой покорной?
     - Почувствовала вашу силу. Мы ж как зверушки - сразу чувствуем силу.
     - Уважаете силу?
     - Как сказать. Если это просто сила, мышц много, тогда неинтересно...
Я же занимаюсь японской борьбой...  А если сила совмещается с умом,  тогда
женщина поддается... Только сильные люди могут быть добрыми. Сильный врач,
сильный математик, сильный литератор - они добрые...  А те,  кто  знает  о
себе правду, кто понимает,  что  он  слабый  и  неудачливый  -  хоть  и  в
эполетах, и восславлен - все равно злой...
     - Бросайте математику, Криста, - посоветовал Роумэн. - Ваше  место  в
философии... Что больше любите? Мясо или рыбу?
     - Больше всего я люблю  готовить.  Ненавижу  рестораны.  Если  ты  не
понравилась официанту, он может плюнуть в жареную картошку, ведь никто  не
видит...
     Роумэн снова сломался, постучал лбом о руль, вырулил  от  Сибелес  на
Пассеа-дель-Прадо, свернул направо, остановился возле крытого рынка; когда
Криста начала закрывать окна, повторил, что здесь не воруют, испанцы народ
удивительной честности, взял ее за руку (она была теплая и мягкая,  сердце
у него остановилось от нежности) и повел девушку в мясной павильон.
     - Продаю, - сказал он, кивнул на ряды, полные продуктов. -  Выбирайте
что душе угодно.
     - Не разорю?
     - Ну и что? Сколотим банду, начнем грабить на дорогах.
     - Тут зайцы есть?
     - Тут есть все. При том условии, что у вас есть деньги.
     - Я умею готовить зайца. С чесноком, луком и помидорами.
     - Мама научила?
     Криста покачала головой:
     - Тот друг, которого вы сразу невзлюбили.
     - В таком случае зайца мы  покупать  не  будем.  Что  вы  еще  умеете
готовить?
     - Могу сделать тушеную телятину.
     - Кто учил?
     - Вы хотите, чтобы я ответила "мама"?
     - Да.
     - Бабушка.
     - Годится. Покупаем телятину. Умеете выбирать? Или помочь?
     - Что надо ответить?
     - В данном случае можете отвечать, что хотите.
     - Мой друг любит, когда я это делаю сама.
     - Знаете что, давайте-ка говорите, где вы хотели остановиться, я  вас
отвезу в отель.
     - Я и сама дойду.
     - Чемодан у вас больно тяжелый.
     - Ничего, я приучилась таскать чемоданы во время войны.
     - Вы зачем так играете со мной, а?
     - Потому что вы позволили почувствовать ваш ко мне интерес. Если б вы
были равнодушны, я бы из кожи лезла, чтобы вам понравиться.
     - Женщина любит, когда с нею грубы?
     - Нет.  Этого никто не любит... Я, конечно,  не  знаю,  может,  каким
психопаткам это нравится...  Но игру любит каждая  женщина.  Вы,  мужчины,
отобрали у женщин право на интригу, вы не пускаете нас  в  дипломатию,  не
разрешаете руководить шпионским подпольем, не любите,  когда  мы  делаемся
профессорами, вы  очень  властолюбивы  по  своему  крою,  и  нам  остается
выявлять свои человеческие качества только в одном: в игре  с  вами...  За
вас же, не думайте...
     - Вот хорошая телятина, - сказал Роумэн.
     - Я на нее нацелилась. Квандо? - спросила она продавца.
     Тот недоумевающе посмотрел на Роумэна, испанцы не понимают, когда  на
их языке говорят плохо, это же так просто, говорить по-испански.
     - Сеньорита спрашивает, сколько стоит? - помог Роумэн. - Взвесьте два
хороших куска. Если у вас остались почки и печень, мы тоже заберем.
     - Сколько стоит? - повторила Криста. - Очень дорого?
     - Нет, терпимо, - он протянул ей деньги. - Купите-ка сумку, они здесь
удобны, продают в крайнем ряду.
     - Зачем? - девушка пожала плечами. - Я сбегаю в машину, у меня всегда
есть с собою сумка, это еще со времен оккупации... Дайте ключ.
     - Так я же не запер дверь.
     - Да, верно, забыла.  Я сейчас, - и она побежала к выходу,  и  Роумэн
заметил, как все продавцы, стоявшие за прилавками,  проводили  ее  томными
глазами.
     А все-таки мы петухи, подумал Роумэн, настоящие петухи, те тоже очень
любят  п а с т и  своих куриц и так же горделиво обсматривают  соперников,
и так же чванливо вышагивают по двору, не хватает мне шпор, честное слово,
да еще золотистого гребешка.  Самые глупые существа на земле  -  петухи...
Вечером я поведу ее в  "Лас  Брухас",  там  поют  лучшие  фламенко,  пусть
таращат на нее глаза; это,  оказывается,  дьявольски  приятно...  Как  это
плохо - отвыкать от общества женщин, которым не надо платить, думаешь, как
бы это сделать потактичнее, ищешь карман, а у нее нет  карманов,  в  сумку
конверт совать неприлично, мало ли что у нее там лежит,  противозачаточные
таблетки, фотография любимого или аспирин...  Черт, неужели я встретил ту,
о которой мечтал? Это ж всегда  неожиданно,  как  снег  на  голову;  когда
планируешь что-то,  обязательно  все  получается  шиворот-навыворот...  Но
очень плохо то, что я испытываю к ней какую-то хрупкую нежность, я не могу
представить ее рядом, близко,  моей...  Разочарования  разбивают  человека
надвое, -  живет  мечтою,  которая  отрешенна,  и  грубым  удовлетворением
потребности; переспал с кем, ощутил в себе еще  большую  пустоту  и  снова
весь во власти мечты, все более и  более  понимая,  что  она,  как  всякая
настоящая мечта, неосуществима.
     Криста ("мне удобнее называть ее "Крис", - подумал Пол)  прибежала  с
маленькой, но очень вместительной  сумочкой;  они  сложили  в  нее  хамон,
овощи, деревенский сыр и желтый скрутень  масла  из  Кастилии  -  там  его
присаливают и в коровье молоко добавляют чуть козьего  и  кобыльего,  чудо
что за масло ("наверняка ей понравится").
     Продавцы  снова  проводили  Кристу  глазами;   не    удержались    от
прищелкиваний языками; мавританское, - это в них неистребимо, да  и  нужно
ли истреблять?!
     - А вино? - спросила она. - Почему вы не купили вина?
     - Потому что у меня дома стоят три  бочонка  с  прекрасным  вином,  -
ответил Пол. - Есть виски, джин, немецкие "рислинги"  довоенного  разлива,
коньяк из Марселя - что душе угодно.
     - Ух, какая я голодная, - сказала девушка, - наши  покупки  чертовски
вкусно пахнут. Я могу не есть весь день, но как только чувствую запах еды,
во мне просыпается Гаргантюа.
     - Хамон никогда не пробовали?
     - Нет. А что это?
     - Это необ®яснимо. Деревенский сыр любите?
     - Ох, не томите, пожалуйста. Пол, давайте скорее поедем, а?..
     Он привез ее  к  себе,  на  Серано;  в  его  огромной  квартире  было
хирургически чисто; сеньора Мария убирала у него три раза в неделю; как  и
все испанки, была невероятно чистоплотна; то, что Лайза делала за час, она
совершала как священнодействие почти весь  день:  пыль  протирала  трижды,
пылесосом не пользовалась - слишком сложный агрегат;  ползала  на  коленях
под кроватью -  нет  ничего  надежнее  влажной  тряпки;  обязательно  мыла
абсолютно чистые окна и яростно колотила одеяла и пледы,  выбросив  их  на
подоконники, хотя Роумэн никогда не укрывался ничем, кроме простыни.
     - У вас здесь, как в  храме,  -  сказала  Криста.  -  Кто  следит  за
чистотой в вашем доме?
     - Подруга, - ответил он,  поставив  чемодан  девушки  в  прихожей  на
маленький столик возле зеркала, набрал номер Харриса и сказал, что встреча
переносится на завтра, возникло срочное дело, пожалуйста, простите. Боб.
     - А как относится к вашей служанке жена? - спросила Кристина.
     - Они терпят друг друга.
     - Вы говорите неправду.  И если вы хотите, чтобы я  у  вас  осталась,
отнесите мой чемодан в ту комнату, где я буду спать.
     - Выбирайте сами, - сказал он, - я  ж  не  знаю,  какая  комната  вам
понравится.
     Он показал ей большой холл с низким диваном возле стеклянной двери на
громадный балкон, где был  маленький  бассейн  и  солярий,  свой  кабинет,
столовую и спальню.
     - Где нравится?
     - Можно в холле?
     - Конечно.
     - Идеально бы,  конечно,  устроиться  на  вашем  прекрасном  балконе.
Сказочная квартира... Вы, наверное, очень богатый, да?
     - Еще какой...  Что касается балкона, то не надо  дразнить  испанцев,
они в ночи зорки, как кошки.
     - Слишком что-то вы их любите.
     - Они того заслуживают.
     - А как зовут вашу подругу, которая здесь убирает?
     - Мария.
     - Сколько ей лет?
     - Двадцать пять, - ответил он и позвонил в ИТТ.
     - Сеньор Брунн в архиве, там нет аппарата, можем пригласить сюда,  но
придется подождать.
     - Нет, спасибо, - ответил Роумэн. -  Передайте,  что  звонил  Пол,  я
свяжусь с ним вечером.
     Кристина еще раз оглядела  его  квартиру,  понюхала,  чем  пахнет  на
кухне, и спросила:
     - Мария - хорошенькая?
     - Да.
     - Зачем же вы привезли меня сюда?
     - Жаль стало...
     - Знаете, вызовите-ка такси.
     - Сейчас. Только сначала сделайте мне мясо.
     - Что-то мне расхотелось делать вам мясо.
     - Вы что, ревнуете?
     Криста посмотрела на него с усмешкой.
     - Как это вы делаете? - она повторила его жест, согнувшись пополам. -
Так? Это значит вам смешно, да? Ну вот и мне так же смешно. Погодите, а не
берете ли вы реванш за моего друга?
     Он положил ей руки на плечи, притянул  к  себе,  поцеловал  в  лоб  и
ответил:
     - А ты как думаешь?
     Она обняла его за шею, заглянула в глаза и тихо сказала:
     - Пожалуй, на балконе мне будет очень холодно.
     - И я так думаю.


     ...В "Лас Брухас" они приехали в двенадцать; Криста дважды повторила:
     - Уверяю тебя, там уже все кончилось...
     - Кто живет в Мадриде полтора года? Ты или я?
     - Я бы лучше подольше с тобой побыла. Мне никуда не хочется ехать.
     - А я хочу тобой похвастаться.
     - Это приятно?
     - Очень.
     - Но я ведь уродина.
     - Не кокетничай.
     - Я говорю правду.  Я-то про себя  все  знаю...  Просто  тебе  одному
скучно, вот ты и придумал меня... Я знаю, у меня так бывало.
     - Как у тебя бывало? Так, как со мной?
     - Тебе надо врать?
     - Ты же математик... Калькулируй.
     - Тебе надо врать.  Тебе надо говорить, что мне так хорошо никогда не
было... Вообще-то, если говорить о том, как мы познакомились, и про рынок,
и как ты меня сюда привез - не было...
     - А потом?
     - Это не так для меня важно... Это для вас очень важно, потому что вы
все рыцари, турниры любите, кто кого победит...  Не  сердись...  Я  как-то
ничего еще не поняла.  Просто мне очень надежно рядом с тобою.  Если  тебе
этого достаточно, я готова на какое-то время заменить Марию  и  помыть  за
нее стекла.
     - Сколько времени ты намерена мыть здесь стекла?
     - Неделю.  Потом поеду в Севилью, нельзя же не  с®ездить  в  Севилью,
если была в Испании, потом вернусь на пару дней, а после улечу к себе.
     - Мне очень больно, когда ты так говоришь.
     - Не обманывай себя.
     - Я так часто обманываю других, что себе обычно говорю правду.
     - Ты же это не себе говорил, а  мне...  В  эти  самые  "Брухас"  надо
одеваться в вечернее платье?
     - Не обязательно.
     - А у меня его вообще-то нет.
     - Что хочешь, то и надевай.
     - У меня с собою только три платья.  Показать?  Скажешь,  в  каком  я
должна пойти.
     - Я ничего в этом не понимаю. В чем тебе удобно, в том и пойдем.
     - Что-то мне захотелось выпить еще один глоток джина.
     - Налить соды?
     - Каплю.
     Он капнул ей ровно одну каплю, улыбнулся:
     - Еще? Я привык выполнять указания. Я аккуратист.
     - Еще сорок девять капель, пожалуйста.
     - Я ведь буду капать. Может, плеснуть?
     - Ну уж ладно, плесни.
     Он протянул ей высокий стакан, она выпила, зажмурившись,  причмокнула
языком и вздохнула:
     - Очень вкусно. Спасибо. Сейчас я буду готова.


     Через полчаса они приехали в маленький кабачок, где  выступали  самые
лучшие фламенко Испании; в тот вечер пела Карменсита и ее новый  приятель,
Хосе; женщине было за сорок, в последние  годы  она  чуть  располнела,  но
никто в Мадриде не умел так отбивать чечетку, как она, никто  не  мог  так
р а б о т а т ь  плечами, обмахиваться веером  и  играть  с  черно-красной
шалью; когда пот  посеребрил  ее  лицо,  на  смену  вышел  Хосе;  танцевал
сосредоточенно, истово, до тех пор, пока его рубаха  тончайшего  шелка  не
сделалась темной от пота; в зале громко и разноголосо закричали "оле!",  и
это  показалось  Кристе  странным,  потому  что  мужчины  были  в  строгих
костюмах, настоящие гранды, а женщины в вечерних нарядах, только она  была
в  легоньком  платьице,  которое  делало  ее  похожей  на    девушку    из
университета; третий курс, не старше.
     - Нравится? - тихо спросил Пол, склонившись  к  ней;  привычного  для
женщин запаха духов не было, кожа пахла естеством, совершенно особый запах
чистоты и свежести.
     - Очень, - так же шепотом ответила Криста, - только они не поют и  не
танцуют, а работают.
     - Это плохо?
     - Странно.
     - Здесь не любят работать, - улыбнулся  Пол,  -  жарко,  да  и  земля
благодатная, брось косточку - персик вырастет.  Зато  здесь  очень  любят,
когда показывают труд в песне и танце.
     - Как у негров.
     - Откуда ты знаешь?
     - Я не знаю.  Просто мне так кажется. Я видела ваш джаз...  Там  были
негры... Они тоже работали, очень потели, бедненькие...
     - Не будь  такой  суровой...  Неужели  тебе  нравится,  когда  танцор
холоден?
     - Не знаю.  Вообще-то танец должен быть отделен от тела... Ведь  тело
лишь способ выразить замысел балетмейстера...
     - Слушай, я всегда боялся  красивых  и  умных  женщин...  Ты  слишком
умная.
     - А почему ты их боялся?
     - Влюблялся.
     - Чего же бояться? Это приятно - влюбленность.
     - Ты  молодая.  Ты  себе  можешь  это  позволить.  А  у  меня  каждая
влюбленность - последняя.
     - Сколько тебе?
     - В этом году будет сорок.
     - Это не возраст для мужчины.
     - А что для мужчины возраст?
     - Ну, я не знаю... Лет шестьдесят...
     - Значит, ты даешь мне двадцать лет форы?
     - Тебе? Больше.
     - Почему?
     - Ты недолюбил...
     Пол приблизил ее к себе, поцеловал в висок и в  это  время  ощутил  у
себя на плече чью-то руку.  Он обернулся: над ним навис  огромный,  крепко
пьяный Франц Ауссем из швейцарского посольства:
     - Советник, - сказал он, - почему вы не  были  у  нас  на  приеме?  И
отчего не знакомите меня с самой красивой женщиной "Лас Брухас"?
     - Самую  красивую  женщину  зовут  Кристина.  Это  Ауссем,  секретарь
швейцарского посольства, Криста.
     Ауссем поцеловал ее руку:
     - Могу я к вам сесть?
     - Нет, - Роумэн покачал головой. - Не надо, Франц.
     - Я не стану вам  мешать.  Мне  просто  приятно  побыть  возле  такой
прекрасной дамы.
     - Мне еще