дки  эти
имена неизвестны; шифровка от них придет сразу же -  с  уведомлением,  что
"организация запрошена".  А вот "организация" Верена потянет, ей ничего не
остается делать, она должна дать какое-то время  Гаузнеру,  или  я  вообще
ничего не понимаю; они ответят не раньше завтрашнего  вечера,  подтвердят,
что упомянутые мною люди действительно являются теми, кого они сами  давно
ищут.  Но они ни в коем случае не признаются  в  том,  что  Хайнц  Достер,
Адольф Зайдель и Фридрих Кальбах, он же Эухенио Парреда, прибыли в  Мадрид
по их бумагам, с их заданием, на их деньги, выполняя приказ их  Верена.  А
по поводу проверки обстоятельств  "исчезновения"  Гаузнера  пусть  чешется
Макайр, этот пассаж для него, пригодится в будущем.
     Он позвонил по внутреннему телефону своему помощнику  Джонсону,  тому
самому крепышу, который начинал, вместе со  своей  командой,  операцию  по
доктору Брунну (и Бласа сработал он, и Кристу вел,  да  мало  ли  чего  он
делал), и попросил его срочно подняться (слава богу, жил  при  посольстве,
под рукой).  Когда Джонсон пришел, Пол сказал ему, чтобы  тот  -  с  двумя
своими людьми - через два часа был в  ресторане  "Эль  Бодегон"  и  провел
скрытое фотографирование трех людей, которых он  определит  по  тому,  что
возле каждого будет лежать пачка сигарет "Честерфилд" без  фильтра  и  два
коробка спичек, один из которых будет открыт. После того как об®екты будут
сфотографированы, необходимо весьма осторожно проследить их маршрут  домой
(или же в отель) и составить об этом  сообщение,  которое  следует  срочно
передать  в  отдел  разведки  департамента,  "вне  зависимости  от   того,
встретимся мы с вами сегодня или нет. Задача ясна?"
     Джонсон редко  отвечал,  все  больше  молча  кивал  круглой  головой,
яростно работая челюстями, - порою Роумэну казалось, что он жует не  одну,
а добрый десяток резинок.
     А уже  после  этого,  б е з  пометки  "молния",  он  составил  вторую
телеграмму:
     "Упомянутых  в  предыдущем  сообщении  нацистских  преступников   мне
удалось выявить благодаря тому, что в вашей телеграмме 472-41 от  седьмого
августа сорок шестого года была названа фамилия доктора  Брунна,  который,
как вы сообщали, мог быть сотрудником политической разведки Бользеном  или
-  что  явствовало  из  последующей  телеграммы  -  СС   штандартенфюрером
Штирлицем.
     Работа, проведенная с означенным выше  об®ектом,  позволила  получить
данные, необходимые для того, чтобы затем выйти  на  "узел  Гаузнера".  Не
может не вызывать удивления то, что некий Кемп, о котором  я  неоднократно
сообщал в отдел, но до сих пор не получал о нем никакой  информации,  хотя
просил запросить о нем "организацию", был странным  образом  осведомлен  о
ряде моих планов, утвержденных Отделом разведки. Это позволило ему войти в
контакт с Брунном, опередив  меня.  Целью  такого  рода  мероприятия  было
доказать Брунну, что немцы знают о  нем  и  именно  они  проявляют  о  нем
заботу, что было подтверждено устройством Брунна на работу в  ИТТ  к  Эрлу
Джекобсу именно Кемпом, хотя именно я должен был сделать это, как  и  было
рекомендовано  отделом.  Видимо,  отдел  должен  самым  серьезным  образом
исследовать вопрос о возможной  утечке  информации,  весьма  выгодной  для
"организации" Верена.  Не могу представить, что кто-то из наших передает в
Мюнхен совершенно секретные сведения, связанные  с  работой  по  выявлению
нацистских преступников, но то, что информация уходит  -  не  представляет
теперь для меня никакого сомнения, особенно после того,  как  я  вышел  на
Гаузнера и был вынужден вылететь в Мюнхен без вашей санкции, опасаясь, что
моя телеграмма с подробным описанием обстоятельств спугнет того (или тех),
кто связан с неким Вереном  и  действует  во  вред  интересам  Соединенных
Штатов.
     Подробное сообщение о тех сенсационных сведениях, которые мне удалось
получить  у  Гаузнера,  я  составлю  после  того,  как  будет    завершена
сегодняшняя операция.  Просил  бы  высказать  ваше  мнение  о  возможности
привлечения к работе по выявлению нацистских преступников и всей их сети -
не только в Испании, но и во всем мире - здешних  республиканцев,  которых
отличает традиционная ненависть к гитлеризму.  Должен заметить, что многие
из них тяготеют  к  коммунистической  идеологии.  Является  ли  допустимым
сотрудничество с ними в операциях против нацистов? Просил бы зафиксировать
всех, через кого будет проходить эта телеграмма, пока  ее  не  положат  на
стол  Макайру,  чтобы  можно  было  начать  расследование,  связанное    с
выявлением немецкой агентуры в Отделе разведки. Роумэн".
     Ну, что, Макайр, усмехнулся Роумэн, трудно тебе будет отвечать на эту
телеграмму, а? Ведь она придет к тебе по лестнице, ее  краткое  содержание
будет записано в реестр поступившей информации, о  ней  наверняка  доложат
большому начальству,  потому  что  речь  идет  о  возможном  предательстве
кого-то из работников Отдела разведки.  Может быть, ты  сможешь  доказать,
что тебе подсовывали  липу  по  поводу  ситуации  в  Латинской  Америке  и
тамошней немецкой агентуры, которую ты зачем-то отправлял мне? Кто  именно
гнал тебе эту липу? Подвергалась ли она  проверке?  Кто  перепроверял?  По
чьему поручению? А если не  проверяли,  то  отчего  существует  абсолютное
доверие к источнику информации? Так назови его, назови!


     "Молния" уже пришла к тебе, Макайр, занимайся ею.  Эта придет  позже,
тогда, когда Криста расскажет мне все то, что должна  рассказать,  Джонсон
вытопчет этих трех нацистов, а Штирлиц поможет провести очную ставку между
Гаузнером, мною и Кристой.  Гаузнер не может  не  об®явиться  здесь,  и  я
понимаю, зачем они его сюда прислали... "Скрылся от ареста"...  Расскажите
вашей кузине... Он будет искать встречи со мной, чтобы поставить все точки
над "i", однако Эронимо сделает так, что найду его  я.  И  когда  все  это
произойдет, я отправлю подробный отчет о том, что мною  было  сделано:  вы
можете заниматься, чем вы хотите, а я продолжаю свою борьбу с нацистами, и
я стану продолжать ее, пока последний из них не сдохнет в помойной яме. Вы
можете делать то, что вам представляется нужным, а я все эти месяцы  делал
то, без чего нельзя жить на этой земле, потому что многое можно  простить,
но вот только гитлеризм прощать нельзя.  И я правильно поступал, что  гнул
свое, и действовал по своему плану, не отправляя его вам не утверждение. Я
поступал правильно, потому что я выяснил  здешнюю  нацистскую  с е т ь,  а
потом я сделаю это же и в Латинской Америке, и я знаю, как я это сделаю, я
раскручу цепь этого Верен а.
     ...Спустившись вниз, Роумэн зашел в  маленькую  застекленную  комнату
дежурного, еще раз уточнил по транспортному справочнику точное время (если
в Испании можно говорить о таковом) прибытия автобуса из Севильи, экспресс
"Сур-Норте", и начал листать толстую тетрадь (похожа на ту, в которой отец
записывал удои его племенных коров), где были  зарегистрированы  адреса  и
телефоны дипломатов, сотрудников военного атташата, представителей  прессы
и руководителей ведущих фирм, аккредитованных при министерстве экономики.
     Он медленно  вел  пальцем  по  именам,  заставляя  себя  видеть  лица
корреспондентов  ЮПИ,  Ассошиэйтэд  Пресс,  "Лук",  "Кольерс",   "Нью-Йорк
таймс", "Вашингтон пост"; он верил в физиогностику, ему  всегда  казалось,
что человек с открытым, красивым лицом не может сделать подлость, это удел
тонкогубых, щербатых уродцев; физический из®ян у мужчины подобен  душевной
травме женщины, после которой  та  пускается  во  все  тяжкие;  человек  с
неприятной внешностью обуреваем такими  же  желаниями,  как  и  тот,  кого
природа  наградила  сильным  телом  и  располагающим  лицом;  однако  если
симпатичный (внешне) человек живет без комплексов, то уродец уже в детстве
начинает понимать, что добиться своего он может лишь хитростью и  обманом,
змейством, одним словом. (Если, конечно же,  речь  не  идет  о  недюжинном
характере, одаренном талантом или просто ярко выраженной способностью, - в
математике ли, музыке, поэзии, финансах.)
     Роумэн сразу же понял, что к Липшицу он звонить  не  станет;  слишком
молод, не воевал,  из  бедной  семьи,  лишен  поэтому  врожденной  тяги  к
независимости мышления и поступка, постоянная  оглядка  на  тех,  от  кого
зависело, да и поныне зависит его будущее;  Эдмонд  Скулбрайт  из  АП  был
маленьким, лысым, с  оттопыренными  ушами  и  дурным  запахом  -  от  него
постоянно воняло потом и затхлым бельем, хранившимся в сыром помещении;  к
тому же он расист; почему-то все расисты воняют затхлостью  и  еще  у  них
мерцающие глаза, как у климактерических женщин; Ник  из  "Вашингтон  пост"
нравился Роумэну, славный человек, воевал, приятен собою,  но  его  газета
слишком  близка  к  администрации,  ему  будет  не  просто  напечатать   в
завтрашнем номере своей газеты то, что необходимо опубликовать после того,
как будет закончен разговор с Кристой, - она главный свидетель Пола, она и
Штирлиц; она - важнее,  ее  показания  будут  (не  имеют  права  не  быть)
сокрушительными:  "организация",  которую  возглавляет  генерал   Гитлера,
начала  развертывание  своей  агентурной  цепи  в  мире,  работает  против
американцев, используя провокацию как метод деятельности; она расскажет  о
Гаузнере, о гибели ее отца и о том, что стало с Олафом Ли; она скажет  все
про то задание, которое сейчас ей поручил Гаузнер,  а  уж  потом  все  это
дело, да и не только это, прокомментирует он,  Роумэн;  отступать  некуда;
все равно ему придется уйти с государственной службы,  потому  что  он  не
намерен бросать Кристу, он любит ее, и она будет с ним.  Всегда. До  конца
дней его.
     А она этого хочет? Роумэн услышал в себе этот вопрос, но даже не стал
отвечать на него; он показался ему надоедливым, как осенняя муха, и  таким
же обреченным; он сейчас чувствовал себя собранным, литым и  устремленным;
я женюсь на ней здесь, в Мадриде, решил он, Криста получит мою фамилию,  и
ее не посмеют не впустить в  Штаты;  Грегори  Спарк  найдет  мне  место  в
Голливуде, не умру с голода, да и потом у нас пока нет  детей,  только  те
страшатся материальных трудностей, кто отвечает за жизнь, данную маленьким
существам, которые не могут постоять за себя.  Отобьемся, сказал он  себе,
обязан отбиться.  Когда все молчат, должен найтись  кто-то  один,  который
скажет правду. И эта правда не имеет права быть приблизительной - тогда ее
легко ошельмовать и подвергнуть осмеянию.  Нет, сказать надо так и то, что
заставит подумать тех, которые норовят посадить на скамью позора Брехта  и
Эйслера, а для этого работают  рука  об  руку  с  веренами  и  гаузнерами,
который отчего-то сразу же после того, как я его вычислил, нашел и сломал,
оказался не просто нацистским преступником, но "русским  агентом",  причем
его люди "часто посещали Голливуд", - вон куда завернул  мой  старый  друг
Макайр. Он считает себя тонким и умным, но он совсем не такой умный, каким
тщится быть, он просто дурак, потому что мыслит, словно катит по рельсе, -
прямо-прямо, ух, как прямешенько, а в мире нет ничего  абсолютно  прямого,
все разнонаправленно.
     ...Роумэн остановился на Александре  Вутвуде  из  Чикаго  (именно  он
поддерживал связь с Эрлом Джекобсом  по  просьбе  директора  ФБР  Гувера);
вальяжен, сед и добродушен, в отличие от Липшица  и  Скулбрайта,  говорил,
что думал, а Роумэн таким верил;  молчуны  казались  ему  людьми,  которые
что-то постоянно скрывают в себе, боясь проговориться  после  пары  добрых
стаканов виски, а если человек вынужден что-то  скрывать,  он  никогда  не
решится на отчаянный  поступок,  побоится,  гири  тайны  не  позволят  ему
ш а г н у т ь  в пустоту.
     Роумэн снял трубку телефона, чтобы позвонить  Вутвуду,  но  сразу  же
опустил ее на рычаг; телефонные разговоры посольства фиксируются,  позвоню
из  "Дона  Пио";  но  каков   Эрл    Джекобс,    а?!    Ну,    ИТТ,    ну,
телефонно-телеграфная корпорация! Только отчего он решился так  подставить
себя? Почему он пошел на то, чтобы открыться? Как он узнал, что я дома?
     - Очень просто узнал, - ответил Штирлиц. - Смешно ему не узнать, если
у него работает Кемп, а он сам то и дело летает в Мюнхен. Другое дело, тут
вы правы, почему он открылся? Знаете, я почувствовал  эндшпиль,  когда  мы
только встретились.  Вы мне ничего не говорили и, видимо,  имеете  на  это
веские основания, но я чувствую  надвижение  конца  партии,  Пол.  В  этом
смысле я вроде барометра, редко ошибаюсь.
     - Вы тоже открываете мне далеко не все.
     - И правильно делаю. А уж сейчас я просто не имею права открывать вам
то, что был готов открыть.  Бывают такие моменты в жизни, когда  человеку,
решившемуся на какой-то отчаянный поступок - а  вы  на  него  решились,  -
лучше не знать всей правды, это может помешать.
     - Кто вы по национальности?
     - Точнее было бы спросить: кто вы по убеждениям?
     - Этим вопросом вы дали мне исчерпывающий ответ, доктор.
     - Вас это огорчает?
     - Скорее удивляет.
     - Это хорошая штука - удивление, Пол.  Кстати, после пятидесяти  люди
редко удивляются, живут своими представлениями,  все  под  них  уминают...
Удивление - это дар под®ема. После полувека, - под гору, а до, - все вверх
и вверх...
     - Вам действительно сорок шесть?
     - Да.
     - Ровесник века?
     Штирлиц усмехнулся:
     - Со всеми вытекающими отсюда последствиями...
     - По гороскопу вы кто?
     - Весы. Восьмое октября девятисотого года.
     - Восьмое октября? Хм, сейчас я скажу, что вы делали  в  тот  день...
Вы, если мне не изменяет память, вышли  из  своего  пансионата  в  десять,
купили газеты, прочитали их, оставили на скамейке в "Ретиро",  пометок  не
делали, никто эти газеты потом не взял, ветер  унес  их  на  газон;  потом
отправились в Прадо, большую часть  времени  провели  в  зале  Эль  Греко,
затем... погодите-ка, погодите...
     - Вы хорошо за мной смотрели...  Вообще-то я чувствую слежку, а здесь
- нет... Ваши люди наблюдали? Или испанцы?
     - Так должен человек знать всю правду? -  усмехнулся  Роумэн.  -  Или
все-таки пусть кое-чего не знает, особенно в час эндшпиля, а?
     - Ну-ну...
     - Нет, но я должен вспомнить, доктор...  После Эль Греко вы пили кофе
где-то на улице...
     - Верно.
     - А потом отправились в кино.
     - На Гран-Виа.
     - Какой фильм смотрели?
     - "Грохочущие двадцатые"...  С Джеймсом Кегни  и  Хэмфри  Богартом  в
главных ролях.
     - А после вернулись к себе.
     - И сел читать Монтеня.
     - Я, между прочим, внимательно  просматривал  те  места,  которые  вы
отчеркивали...  В  тот  день,  мне  сдается,  вы  штудировали  главу    об
уединении...
     - Штудировал? - переспросил Штирлиц. - Нет, штудировал я в Берлине...
Здесь я учил Монтеня наизусть...
     Роумэн глянул на часы; надо еще раз позвонить Эронимо. Перед встречей
с Кристой я должен увидеть его, проговорить позиции, хотя ставить на  него
рисково; он обязан мне тем, что вложил свои сбережения  в  "Даймондз",  он
теперь может жить на проценты с вложений, а не на свой  оклад  содержания,
это сделало его более независимым, все верно, но в какой мере он готов  на
п о с т у п о к?
     - Почитайте, а? - сказал Роумэн. - То, что я глянул на часы, не имеет
отношения к   нашему   разговору.  Просто  мне  еще  кое-что  надо  успеть
сделать... Вы правы, эндшпиль приближается неумолимо...
     - Добродетель довольствуется собой, -  улыбнулся  Штирлиц,  вспоминая
Монтеня, - она не нуждается ни в правилах, ни в  воздействии  со  стороны.
Среди тысячи наших привычных поступков мы не найдем ни одного, который  бы
мы совершали непосредственно ради себя.  Посмотри:  вот  человек,  который
карабкается вверх по  обломкам  стены,  раз®яренный  и  вне  себя,  будучи
мишенью  для  выстрелов  из  аркебуз;  а  вот  другой,  весь  в    рубцах,
изможденный, бледный от голода, решивший скорее подохнуть,  но  только  не
отворить городские ворота первому.  Считаешь ли ты,  что  они  здесь  ради
себя? Они здесь ради того,  кого  никогда  не  видели,  кто  нисколько  не
утруждает себя мыслями об их подвигах, утопая в это время в  праздности  и
наслаждениях.  А вот еще один: харкающий, с гноящимися глазами, неумытый и
нечесаный, он покидает далеко за полночь свой кабинет; думаешь ли ты,  что
он роется в книгах,  чтобы  стать  добродетельнее,  счастливей  и  мудрее?
Ничуть не бывало.  Он готов замучить себя  до  смерти,  лишь  бы  поведать
потомству, каким размером писал свои стихи Плавт... Кто бы не согласился с
превеликой охотой отдать свое здоровье, покой или самую жизнь в  обмен  на
известность и славу - самые бесполезные, ненужные  и  фальшивые  изо  всех
монет, находящихся у нас в обращении? Мы  пожили  достаточно  для  других;
проживем же для себя хотя бы остаток жизни.  Сосредоточим  на  себе  и  на
своем собственном благе все наши помыслы и намерения! Ведь не личное  дело
- отступать, не теряя  присутствия  духа;  всякое  отступление  достаточно
хлопотливо само по себе, чтобы прибавлять к этому  еще  и  другие  заботы.
Когда господь дает нам возможность  приготовиться  к  нашему  переселению,
используем ее  с  толком;  уложим  пожитки;  простимся  заблаговременно  с
окружающими; отделаемся от  стеснительных  уз,  которые  связывают  нас  с
внешним и отдаляют от  самих  себя...  Наступил  час,  когда  нам  следует
расстаться с обществом, так как нам больше нечего предложить ему. И кто не
может ссужать, тот не должен и брать взаймы.
     - Верно, - кивнул Роумэн. - Я вообще-то очень хорошо помню те строки,
которые  вы  подчеркнули  накануне    нашей    встречи,    десятого    или
одиннадцатого... О пытках.
     - Изобретение пыток - опасное изобретение,  -  сразу  же  откликнулся
Штирлиц, - и мне сдается, что это скорее испытание терпения, чем испытание
истины. Утаивает правду и тот, кто в состоянии их вынести, и тот, кто не в
состоянии сделать это.  Я  думаю,  что  это  изобретение  в  основе  своей
покоится на сознании нашей совести, ибо  виновному  кажется,  что  совесть
помогает пытке, понуждая его признать свою вину, невинному же она  придает
силы перенести пытку...
     - Память у вас с детства такая? - поинтересовался Роумэн.
     - Нет. Я все забывал, когда был мальчишкой.
     -  Видите...  А  я  все  помнил...  Зато  теперь  стал    забывать...
Закажите-ка еще чего выпить.
     - Вам - виски?
     - Естественно, не "виши", - ответил Роумэн, поднявшись. - А почему вы
не пьете?
     - Сегодняшней ночью один из нас должен быть по-настоящему трезвым.
     Роумэн усмехнулся:
     - Это тоже Монтень?
     - Нет, это я, - в тон ему ответил Штирлиц.
     - Это вы, - задумчиво повторил Роумэн и снова посмотрел на часы. -  Я
могу обратиться к вам с просьбой?
     - Конечно. Это, впрочем, не означает, что я ее безоговорочно выполню.
     - Я дам вам три телефона, доктор. По первому вы пригласите к аппарату
сеньора Хайнца Достера.  По второму - Адольфа Зайделя,  а  по  третьему  -
сеньора Эухенио Парреду.
     - Пригласил. Дальше?
     - Вам эти имена неизвестны?
     - Нет.
     - А Фридрих Кальбах?
     - Не слышал даже.
     - Хорошо...  Скажете каждому из них следующее: "Я жду  вас  на  чашку
кофе, пришел контракт, надо обсудить условия, при которых мы его подпишем.
Только возьмите  мой  сигареты,  здесь  продают  только  "Дукадос".  Такую
просьбу выполните?
     - Выполню.  Время и место встречи сеньоры Достер, Зайдель  и  Парреда
знают?
     - Да. Они сразу же придут туда, куда должны прийти.
     - Эти люди относятся к числу ваших врагов?
     - Да.  Я когда-нибудь покажу вам их фотографии. Думаю,  вы  вспомните
эти лица; коридоры РСХА были не такими уж темными, чтобы не заметить  тех,
кто шел тебе навстречу.
     - Вполне светлые коридоры, - ответил Штирлиц. - Черта заметишь, не то
что лицо того, кто идет тебе навстречу.
     -  Телефон  внизу,  доктор.  Не  с