еще рано... Рассердится...
     - Шеф я. Будить намерен помощника. Портье понимает по-английски?
     - А вы его сами спросите.
     Человек  снова  переломился  от  смеха  -    он    как-то    внезапно
переламывался, словно натыкался на  невидимый  шнур;  продолжая  беззвучно
смеяться, вышел из номера, положив на стол еще один конверт.
     Штирлиц раскрыл его: там лежал паспорт гражданина  Никарагуа  на  имя
Максимо Брунна с видом на жительство в Испании; триста долларов;  визитная
карточка, на которой было имя  Эрла  Джекобса,  Мадрид,  ИТТ,  генеральный
директор.  Ватиканской липы, которую вчера отобрал полицейский на улице, в
конверте не было; странно.
     "Что им от меня надо? - устало подумал Штирлиц. - Являются  ли  Кемп,
этот хохотун и вчерашний Джонсон звеньями одной  цепи?  Да,  бесспорно.  А
зачем уловки? Условия  игры?  Так,  считают  они,  полагается?  Надо  меня
запутать? Но ведь я понимаю, что они меня путают. Верно, я понимаю, только
они могут не понимать этого.  Они же не знают меня. Они получили  какие-то
архивы, но разве можно до конца понять человека на основании одних  только
архивных данных? Нет, конечно.  Хорошо, но ведь им мог рассказать про меня
Шелленберг.  Мог, но англичане никому не  отдадут  свою  информацию,  даже
самым близким союзникам, да в общем-то и  правильно  поступят;  что  знают
двое, то знает и свинья.  Не пытайся облегчить жизнь, сказал себе Штирлиц,
к американцам могли попасть Айсман, Холтофф, Хеттль, эти работали со мной,
у них нет против меня улик, но  они  имеют  представление  о  моей  манере
думать, говорить и делать; три разных  характера,  вполне  достаточно  для
того, чтобы набросать мой психологический портрет...  Хотя  почему  только
три? А люди, которые работали с Кэт на конспиративной квартире?  А  Троль,
который знал ее и меня? А Шлаг, с которым мы расстались друзьями и который
знает, кто я есть на самом деле.  А может быть, все же рискнуть? И сказать
прямо и открыто: "Хватит, ребята, в конце  концов  мы  союзники,  сообщите
вашему послу в Москву для передачи Кремлю, что полковник Максим Максимович
Исаев жив и ждет возвращения домой". Нет, это можно было сделать в прошлом
году, летом еще, когда я был недвижим, а сейчас, особенно после того,  как
они затеяли  ш т у к у  с Фрайтаг, такое невозможно... Соглашайся, со всем
соглашайся, но за одну  лишь  плату:  требуй  расследования  обстоятельств
убийства Фрайтаг.  Докажи, что это работа Мюллера, чья же  еще,  ему  надо
было обезопасить себя на случай моего бегства к нейтралам, ясно, зачем  он
это сделал.  Он мог не верить Фрайтаг, мог бояться, что я сделал ее своей,
но главное, что его пугало, - это мой уход из рейха.  Он страховался.  Они
умели страховаться кровью невинных людей, возлагая вину за  это  на  того,
кто им нужен.  Если этот американец откажется выполнить это условие, тогда
надо слать все к черту; здесь, в  пансионате,  они  меня  вряд  ли  станут
убирать, слишком шумно; есть час-два на  п о с т у п о к.  Идти  в  метро,
отрываться от  слежки,  любым  путем  оторваться  от  слежки  и  бежать  к
французской границе.  Как угодно,  только  туда.  Где  подбросит  попутная
машина, где автобус.  Идти проселками, подальше от шоссе. Главное -  идти,
движение есть то единственное, что может спасти от ощущения безнадежности.
Во всяком случае, это выход.  Г р я з н ы м  даваться  нельзя,  они  тогда
могут сунуть меня в любую гадость, не  отмоешься.  И  не  успокаивай  себя
Лойолой, его словами, что цель оправдывает  средства...  Да,  но  как  ты,
именно ты докажешь свою непричастность к убийству Фрайтаг?  В  архивах  не
может быть рапорта  и с п о л н и т е л я. Такое вряд ли фиксируется. Но в
архиве могут быть отчеты шофера Ганса, которого потом убили люди  Мюллера,
чтобы замазать меня кровью несчастного парня...  В архиве должен быть  его
рапорт о том, что мыс ним отправили Фрайтаг в Швецию и она стояла на борту
парома и махала мне рукою, долго, как-то беззащитно, очень нежно; все-таки
в людях, осужденных на гибель, заранее прочитывается  обреченность...  Да,
это один путь. Второй путь для доказательства моего алиби - экипаж парома;
судно шведское, те, кто работал там полтора года назад, должны по-прежнему
плавать из Германии к себе домой. Пусть американцы опросят тех, кто видел,
как я ходил по пирсу,  там  еще  стояла  моя  машина,  как  я  прощался  с
женщиной, которая плакала, стоя на борту.  Я тогда был один на пирсе,  шел
дождь, машина стояла вдалеке, но  с  парома  ее  видели;  тогда  из  рейха
практически никто не уезжал в Швецию, границы были перекрыты,  весь  народ
сделался заложником, чтобы фюреру было не так страшно  погибать  одному...
Наверняка меня запомнили.  Я назову точную дату. Я заставлю себя вспомнить
лица тех членов экипажа, мимо которых я проходил из каюты первого класса к
сходням...    Я   должен   настроиться    на    тот    день,    собраться,
п о с м о т р е т ь  это кино в моей памяти.  И описать тех, кто  там  был
тогда".
     Американец  вернулся,  в  задумчивости  сел  к  столу,    внимательно
посмотрел на Штирлица, хмыкнул и, повертев  головой,  чтобы  размять  шею,
спросил:
     - Ну как?
     - Прекрасно, - ответил Штирлиц. - А у вас как? Помощник не сердился?
     - Сердился.  Костил меня последними словами. Ничего,  он  отходчивый.
Ну, что надумали? Как мое предложение?
     - Оно интересно. Но я не приму его, если вы не поможете мне доказать,
что это, - Штирлиц тронул мизинцем фотографии мертвой  Дагмар,  -  грязная
фальшивка, сработанная против меня шефом гестапо Мюллером.
     - Вы же с ним хлебали из одного корыта.  Какой  ему  смысл  было  вас
марать?
     - Прямой.  Я расскажу об этом после того, как вы примете мое условие.
Я не стану рассказывать вам мою историю, как мелкий уголовник, оказавшийся
в камере рецидивистов.  Только мелюзга  ублажит  старых  бандитов.  А  это
против моих правил.
     - Зато это по моим правилам.
     - Ну, тогда и играйте с самим собой по вашим правилам. Только сначала
заберите весь этот мусор, - Штирлиц подвинул  на  краешек  стола  паспорт,
фотографии, отпечатки пальцев, деньги и визитную карточку Эрла Джекобса, -
и закройте дверь комнаты с другой стороны.
     - Не надо зарываться, - глаза у человека сузились, ничего птичьего не
было в них, крохотные щелочки. - Постарайтесь никогда не забывать, что  вы
- грязный нацистский бандит.
     - К которому вы,  чистый  демократ  и  борец  за  свободу,  пришли  с
предложением сотрудничества.
     - Не надо дразнить меня.  Я сверну вам челюсть, я  это  умею  делать,
потому что работал в профессиональном боксе.
     - Это очень демократично, когда профессионал бьет больного  человека.
С таким демократизмом вас  бы  с  радостью  взял  в  свою  личную  гвардию
рейхсфюрер Гиммлер, он ценил профессионалов.
     - Не зарывайся, скотина.
     - Вон отсюда, - негромко, очень спокойно сказал Штирлиц. - Вон! Или я
разбужу весь этот клоповник.  Мои соседи торгуют краденым,  они  не  любят
легавых, какой бы национальности они ни были.  Уходите, иначе  будет  шум.
Вам этого не надо. А я уже ничего не боюсь.
     - Вы все боитесь за свою вонючую нацистскую шкуру...
     - В каждом правиле бывают исключения, - заметил Штирлиц, поняв, что у
них нет ничего, кроме этих его "пальцев"; ни Айсмана нет,  ни  Хеттля,  ни
Рольфа, ни Холтоффа, ни Шлага; если бы они были у них, этот парень говорил
бы иначе,  не  держат  же  они  у  себя  кретинов,  умная  нация,  сильное
государство, ценят ум.
     - Что вы этим хотите сказать? Пытаетесь з а п р а в и т ь информацию,
будто поддерживали героев покушения на Гитлера? Спасали евреев? Передавали
секреты бесноватого Белому дому или Кремлю?
     - Заправляют рубашку в брюки. Информацией обмениваются.
     Глаза снова стали круглыми; засмеялся,  но  не  сломно,  как  раньше;
похохатывал, внимательно глядя на Штирлица.
     - Значит, если я попробую разобраться в деле с убийством Фрайтаг,  вы
готовы на меня работать? Так надо вас понимать?
     - Меня надо понимать так, что я приму ваше  предложение  после  того,
как вы покажете мне абсолютно все материалы, связанные с делом Фрайтаг,  а
я об®ясню вам, что надо сделать для доказательства моего алиби.  Имейте  в
виду, вам это выгодно больше, чем мне. Одно дело, когда вы сотрудничаете с
офицером политической разведки  Шелленберга,  который  занимался  анализом
внешнеполитических вероятий, а другое - с  костоломом  и  убийцей.  Не  вы
делаете агента, Мухамед, а именно агент делает вас, гарантируя ваш рост  и
продвижение вверх по служебной лестнице.
     - Слушайте, а на  рынке  здесь  можно  поесть?  -  задумчиво  спросил
американец.
     - Можно, только там нет горячего.
     - Едем на рынок?
     - Едем.
     - Но прежде чем мы поедем,  ответьте:  пока  я  буду  выполнять  вашу
просьбу, готовить телеграммы в Швецию и в нашу зону Берлина,  вы  согласны
повстречаться с вашими коллегами? Бывшими коллегами?
     - Я знаю только одного. Вы его тоже наверняка знаете, он мне приносит
деньги по субботам.
     - Герберт, он же Зоммер? Он не  ваш  коллега.  Он  из  вашей  вонючей
партии, он никогда не работал в разведке.  Мы знаем о нем все, он  нас  не
очень-то интересует.
     - Да? Значит, вам известно, где он берет деньги?
     - Это мое дело, а не ваше...  Я дам  вам  имена  нескольких  людей...
Встретитесь с ними?
     - Что за люди?
     - Один возглавлял резидентуру в Лиссабоне, в сорок пятом, другой  был
в разведке Риббентропа.
     - У Риббентропа не было своей разведки.
     - У него был отдел исследований, это одно и то же.
     -  Хорошо.  Цель  встречи?  Чего  следует  добиться?  Психологические
портреты  моих  собеседников?  Семейное  положение?   Друзья?    Привычки?
Интересы? Образование?
     - Ишь, - улыбнулся незнакомец. -  Бритва.  Кстати,  меня  зовут  Пол.
Мистер Пол Роумэн.
     - Хорошо. А меня - господин доктор Брунн.
     - Ну, ты и сукин сын...
     - Да и ты большая скотина.
     - Ненавидишь нас?
     - Честно говорить?
     - А я пойму, если будешь врать.
     - Очень люблю американцев.
     - Вроде не врешь. Странно.
     - Именно поэтому я сделал все, что мог, только бы сорвать  переговоры
о сепаратном мире между генералом СС Вольфом  и  твоим  боссом,  Даллесом.
Вам, американцам, было бы очень стыдно,  если  СС  обергруппенфюрер  пожал
руку Даллесу при вспышках фотоаппаратов мировой прессы.  Лучше уж до конца
стоять на  своем,  чем  становиться  Иудой.  Тираны  вызывают  обостренный
интерес,  страх,  ненависть,  восхищение,  зависть,  недоумение,  но    не
презрение. Иуда - вызывает.
     - Бользен твой псевдоним?
     - Это мое дело. У тебя в руках архивы - ищи.
     - Едем на базар?
     - Едем.
     - Только пить ничего не будем...  В двенадцать тебе надо быть у  Эрла
Джекобса, в ИТТ.
     - С Кемпом?
     - Нет, к Кемпу ты придешь в одиннадцать.  Он сидит на  втором  этаже,
семнадцатая комната, секретаря у него нет.  Пока. Кстати, он один  из  тех
двух, кто меня интересует.  С декабря сорок  четвертого  он  был  в  вашей
поганой резидентуре в Лиссабоне.  Ты подружись с ним, Бользен. Или  Брунн,
как тебе удобнее...  Он очень большая паскуда, этот Кемп, который на самом
деле Рихард Виккерс, то ли  майор,  то  ли  подполковник,  с  женой  живет
сепаратно, она спит с двумя неграми в Лиссабоне, очень сексуальна, видимо,
маньячка, ее сестра работала с доктором Вестриком, есть такой  сукин  сын,
который лизал задницу Гиммлеру, был членом СС, а  теперь  выставляет  себя
нашим человеком,  представляет  интересы  ИТТ  в  Германии  и  борется  за
демократию.  Меня интересует, чем занимался  этот  самый  Виккерс-Кемп  до
января сорок пятого.  Друзей у него нет. Он никому  не  верит,  ни  одному
человеку на свете.  Из аристократической семьи, родился под Гамбургом, про
родственников мы не очень-то знаем.  Чаще всего видится с Эрлом Джекобсом.
Тоже скотина, наша скотина, но не лучше ваших скотов.  В сорок первом  был
против того, чтобы мы ударили по Гитлеру.  В сорок пятом  кричал  "ура"  и
надел военную форму, грабил вместе со  своим  братом  Германию.  Правильно
делал, только надо было трофеи  передавать  стране,  а  не  набивать  свои
карманы. Будь с ним осторожен. Держи ухо востро.
     Пол Роумэн открыл дверь, вышел первым,  грохоча  тяжелыми  ботинками;
по-мальчишески  резво  спустился  вниз,  быстро  пошел  по    улице,    не
оборачиваясь на Штирлица, свернул за угол, там стоял голубой "форд".
     В машине уже Роумэн сказал:
     - Хорст Нипс... Такое имя что-нибудь говорит?
     - Республиканец? Работает во французском банке?
     - Он такой же республиканец, как я нацист.  До апреля сорок пятого он
был помощником начальника отдела  исследований  у  Риббентропа,  занимался
Латинской Америкой.  Это номер два. Семья живет в Аргентине, жена  и  трое
детей.  Здесь легализован. Имеет громадные связи в Мадриде. Залегендирован
вполне  надежно.  Имеет  аргентинское  гражданство.  Из    рабочих,    был
штурмовиком, его послали учиться в Гейдельберг,  потом  отправили  в  МИД,
когда там началось гонение на кадровых дипломатов, которые не  вступали  в
твою вонючую нацистскую партию... Мне надо получить их связи. Задача ясна?
     - А тебе? - спросил Штирлиц и усмехнулся. - Ты свою задачу понял?



        ГАРАНТИРОВАННАЯ ТАЙНА ПЕРЕПИСКИ - I
__________________________________________________________________________


        1

                                                            "Полу Роумэну,
                                          посольство США, Мадрид, Испания,
                                                       21 ноября 1945 года

          Дорогой Пол!
          Только сегодня я, наконец, спокойно выпил, спокойно посмотрел  в
     глаза Элизабет, спокойно поиграл с Майклом и  Джозефом  в  сыщиков  и
     гангстеров, спокойно прошел по дому, как бы заново его  оглядывая,  и
     спокойно лег в кровать.  Правда, уснуть не мог, но это было уже не от
     обиды и ощущения полнейшей  безысходности,  но  оттого,  что  слишком
     переволновался за последние два месяца.  Поэтому не сердись, что я не
     отвечал тебе, просто не мог сесть за стол.
          Завтра я вылетаю в Голливуд, оттуда напишу тебе, расскажу, как я
     там устроился, потому что я распрощался  с  Вашингтоном,  как  видно,
     навсегда.
          Но давай по порядку, ты же оторван от дома, живешь,  согреваемый
     мавританскими ветрами и услаждаемый пением хитан, а  потому  даже  не
     можешь представить, что здесь происходит с твоими друзьями.
          В  начале  сентября  меня  вызвал  Роберт   Макайр    и    начал
     расспрашивать о житье-бытье, о том, интересно  ли  мне  работается  в
     условиях мира, не скучно ли и не тянет ли меня поездить по миру.
          Конечно, я ответил, что дурак откажется. Он спросил, куда бы мне
     хотелось поехать. Я, конечно, поинтересовался, что будет с Элизабет и
     мальчиками,  может,  наконец,  настало  время,  когда  семья   вправе
     путешествовать вместе с нами. Макайр ответил, что речь как раз и идет
     о том, чтобы я поехал на работу за океан, ясное дело, с семьей.  "ОСС
     кончилось, - ошарашил он  меня,  -  все  мы  переходим  на  работу  в
     государственный  департамент,  там  создается  управление   разведки;
     дипломат, само собой разумеется, один не путешествует, обязательно  с
     семьей, иначе подсунут в кровать девку, и ты выдашь ей  все  секреты,
     которыми набита твоя голова".
          Мы посмеялись; я сказал, что решение о  передаче  кадров  ОСС  в
     государственный департамент совершенно вздорная идея, мы не  уживемся
     под одной крышей с  дипломатами,  по-разному  воспитаны,  привыкли  к
     разным методам мышления. Макайр согласился со мной, но заметил, что я
     неверно определил причинные связи: "Мыто с ними уживемся, нас научили
     уживаться и с дьяволом, - сказал он мне, - они не захотят  ужиться  с
     нами, вот в чем  штука;  каста;  политики;  с  их  точки  зрения,  мы
     принадлежим к клубу ассенизаторов истории".
          Интересно, как ты с ними, с  политиками,  уживаешься  под  одной
     крышей в Мадриде? Бедненький...
          Словом, он предложил  мне  на  выбор:  Португалию,  Испанию  или
     Марокко.
          Испанию я отверг сразу же, потому что посчитал желание поехать в
     Мадрид недружественным актом по отношению к тебе,  достаточно  одного
     питомца "Дикого Билла" на Андалусию, Страну басков и Галисию,  вместе
     взятые.  Марокко, конечно, заманчиво, но с  одним  испанским  там  не
     проживешь, нужен  арабский,  и  не  такой,  каким  из®ясняюсь  я,  но
     настоящий, лоуренсовский.  Остановились на моей  любимой  Португалии;
     Элизабет была страшно этому рада, "мальчики выучат  язык  Камоэнса  и
     Васко да Гамы".
          Я  пришел,  как  и  сотни  наших  парней,   в    государственный
     департамент, меня принял вполне милый человек, - алюминиевая  седина,
     пробор,  правленный  бритвой,  красивые  усики,  темно-серый  пиджак,
     сине-белая бабочка, - усадил в мягкое кресло, сел напротив,  попросил
     хорошенькую  секретаршу  сделать  кофе,  угостил  крекером  и   начал
     разговор про то, какая область дипломатической работы меня  бы  могла
     заинтересовать в  первую  очередь.  Я  оказался  в  довольно  сложном
     положении, потому что не мог, естественно, сказать  ему,  что  Макайр
     уже назвал ту страну, где я буду действовать.  Поэтому я стал  плести
     ахинею, говорить, что готов выполнить свой долг в любой точке земного
     шара, только б была польза дяде Сэму, мы  ребята  служивые,  привыкли
     подчиняться приказу, и все в этом роде.
          "Расскажите мне о вашей работе у Донована", - сказал алюминиевый
     дядя.
          Я ответил, что лишен возможности доложить ему о  моей  работе  в
     разведке, поскольку  у  нас  существует  свой  кодекс  чести,  и  без
     разрешения моего руководителя я не имею права раскрывать подробности.
          "А  вы  без  подробностей,  в  общих  чертах",    -    предложил
     алюминиевый.
          В общих чертах я рассказал ему,  что  пришел  в  ОСС  из  газеты
     "Мэйл", испанский и португальский учил в Новой  Англии;  в  сороковом
     году работал  в  Нидерландах,  там  кое-как  освоил  немецкий,  затем
     пришлось посидеть в Африке, начал изучать арабский.
          Он спросил, есть ли у меня  награды;  я  ответил,  что  две.  Он
     поинтересовался, за что.  Я сказал, что за работу. Тогда  он  спросил
     меня, что я еще изучал в Новой  Англии.  Я  ответил,  что  с  детства
     интересовался историей Французской революции, моя  мама  француженка,
     ее язык какое-то время был моим первым, особенно пока отец работал  в
     Канаде.
          Тогда алюминиевый, впервые за весь разговор закурив, спросил, от
     кого  я  получил  задание  установить  контакт  с    коммунистическим
     подпольем во Франции.
          Я ответил, что если он знает об этом факте, то ему  должно  быть
     известно, кто поручал мне эту работу.
          "В вашем  деле,  мистер  Спарк,  написано,  что  это  была  ваша
     инициатива", - ответил он.
          Моя так моя, подумал я, хотя прекрасно помнил, как Олсоп передал
     мне указание Макайра; помню даже, что он сказал мне об  этом  в  кафе
     лондонского  отеля  "Черчилль",  что-то  в  начале    апреля    сорок
     четвертого, когда мы готовили вторжение в Нормандии.
          Тогда алюминиевый спросил меня,  с  кем  именно  из  французских
     коммунистов я поддерживал контакты.  Я ответил, что,  поскольку  меня
     забросили в мае, когда нацисты правили несчастной Францией,  все  мои
     контакты с коммунистами носили конспиративный характер, я для них был
     "Пьером", они для меня "Жозефом" и "Мадлен".
          "Но ведь вы встречали их после того, как