ыл приглашен на встречу с Гутиересом -
для делового, вполне предметного разговора.
     Как и в первый раз, Риктер поначалу мучительно потел  от  волнения  и
временами терял голос (впрочем, после двух  недель  ожидания  прагматичный
немецкий ум,  не  умеющий  жить  в  состоянии  бездействия,  заставил  его
заняться бизнесом; Мануэль  нашел  десяток  студентов  из  хороших  семей,
которые должны были сдавать выпускные  экзамены,  платили  вполне  сносно,
мозг отдыхал во  время  занятий,  мучение  начиналось  вечером,  когда  он
начинал думать о том, отчего же  м о л ч а т  аргентинцы).
     Гутиерес был еще более обходителен; молчаливый шофер, привезший их  в
маленький особнячок на одной из тихих улиц, сварил кофе, сервировал стол и
вышел в сад, чтобы  не  мешать  беседе;  поначалу  полковник  расспрашивал
Риктера об обстоятельствах, при которых ему довелось столкнуться с  тайной
атомного проекта рейха, внимательно выслушивал  ответы,  которые  казались
ему чересчур логичными, отрепетированными заранее, чтобы быть правдой,  не
перебивал, согласно кивал головою, сокрушался, когда Риктер рассказывал  о
некомпетентности людей из вермахта  и  штаба  люфтваффе,  успокоил,  таким
образом, собеседника, позволил ему расслабиться, а потом сказал:
     - Сейчас как раз то время, когда до закрытия  банков  осталось  сорок
минут.  Садитесь-ка в машину и езжайте туда, где вы храните  документацию.
Когда вернетесь, мы продолжим разговор в присутствии третьего человека.
     - Но вы же не сказали, -  враз  осевшим  голосом  ответил  Риктер,  -
приняты ли мои условия?
     - Приняты.  Вы будете назначены научным консультантом проекта, тысяча
долларов в месяц, бесплатный дом, обслуживание, полеты и  поездки  за  наш
счет.
     - И все?!
     - Вы считаете, что этого мало? Может быть.  Вообще-то мы  вправе  вам
ничего не предлагать, а выдать вас американцам, пусть  те  платят  больше,
хотя, мне кажется,  они  ничего  не  платят  в  своих  тюрьмах  нацистским
преступникам...
     Этого было достаточно. Гутиерес произнес именно те слова, которых так
страшился Риктер.
     Поднявшись, он жалостливо спросил:
     - Но ведь я перестану быть вам нужным, когда передам документацию?..
     - Отнюдь.  Вы знаете  м е х а н и з м.  Таких людей у нас больше нет.
Следовательно, мы в вас заинтересованы.  Да и потом, мы исповедуем  законы
благородства, как-никак вы живете в  Аргентине,  а  не  где-либо...  Здесь
могут убить, но не обманывают, это мелко...


     В девять вечера,  после  того  как  профессор  Умберто  Дейва  кончил
исследовать документы, после того как он обсудил с Риктером основные  узлы
дела, Гутиерес, не произнесший ни единого слова за  все  время  дискуссии,
подвинулся к немцу и спросил:
     - А кто поможет нам восстановить  пробелы,  которые  столь  очевидны?
Профессор Дейва правильно сказал: здесь все прекрасно за исключением того,
что отсутствует описание метода  гидролиза  и  нет  расчетов  максимальных
температур.  Как же вы намерены сделать бомбу в максимально короткий срок,
если у нас нет двух важнейших компонентов идеи?
     - Я не успел довести до конца  свои  исследования...  Полагаю,  можно
привлечь экспериментаторов, - ответил Риктер,  -  которые  предложат  свои
схемы, в конечном счете я не против соавторства.
     Гутиерес обернулся к Дейве:
     - Но ведь любой ученый поймет, зачем нужна подобного рода разработка?
     - Бесспорно, - ответил профессор.
     - Значит, - Гутиерес посмотрел на Риктера, -  всем  станет  известно,
что мы намереваемся делать?
     - Этих ученых можно изолировать, - сказал Риктер. -  В  конце  концов
речь идет о каком-то годе, от силы двух...
     - Здесь не рейх, - отрезал Гутиерес. - Нам нравилось многое из  того,
что происходило у вас на родине, но нам было не по душе то, что  подданные
переставали быть сеньорами, Риктер, нам нравится  быть  с е н ь о р а м и,
видите ли...
     - Что  ж,  -  быстро  сказал  Риктер,  испугавшись,  что  сейчас  все
предприятие рухнет, а потому не просчитав до конца то, насколько верно  он
поступает, - тогда надо попробовать найти некоего Штирлица, он был в курсе
всего дела.
     Имя Рунге он произносить не мог, это ему было ясно с  самого  начала,
потому что он, Риктер, торговал краденым, тем, что по  праву  принадлежало
физику.
     Назвав  имя  Штирлица,  он  с  ужасом  подумал  о  том,   что    если
штандартенфюрер жив и его  найдут,  то  аргентинцы  наверняка  узнают  всю
правду и отберут у него, Риктера, то, что может принадлежать одному ему, и
никому другому.
     - Кого? - переспросил Гутиерес. - Кого вы назвали?
     Риктер тихо ответил:
     - Штиглица.
     Он произнес фамилию искаженно, очень тихо, с трудом сглотнув комок  в
горле.
     Гутиерес кивнул, поднялся, пригласил Дейву и Риктера в сад,  там  уже
пахло сказочной парижжей - жаренным на углях мясом; первый бокал он поднял
за Перона, затем предложил выпить за  Аргентину;  вино  было  из  подвалов
Мендосы, из провинции Кордова, казавшееся очень легким тем,  кто  не  знал
его силы; информация о Риктере за  эти  месяцы  была  собрана  абсолютная,
непьющий; значит, либо очень крепок,  либо  п о т е ч е т;  скорее  всего,
потечет, весь на нервах, не надо особой наблюдательности,  чтобы  заметить
это; Риктер действительно  п о т е к;  это стало ясным Гутиересу, когда он
жалостливо спросил, что станет с его проектом, неужели два  узла,  которые
остались незавершенными, могут поставить под сомнение всю идею?
     - Нет, - ответил Гутиерес, перейдя на прекрасный немецкий, -  это  не
ставит идею под сомнение. Под сомнение ее поставила ваша неискренность...
     - Какая?! В чем?!
     - В том, как вы пытались скрыть от меня имя  того  человека,  который
знает все.  Я хочу знать совершенно определенно: "Штирлиц"? Или "Штиглиц"?
Имя. Возраст. Приметы. Вот вам перо, пишите...


     Именно поэтому еще одна сила, а именно люди генерала Перона оказались
заинтересованными в том, чтобы среди сотен тысяч немцев,  разбредшихся  по
миру, и миллионов, затаившихся в рейхе, найти одного.  Макса фон Штирлица,
"примерно  сорока  лет,  интеллигентной  внешности,  в  прошлом    -    СС
штандертенфюрер из политической разведки рейха"...



        ШТИРЛИЦ - XVIII                                     (ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________

     В "Клубе Йерро" Роумэн обрушился, потому  что  почти  ничего  не  ел;
тянул один стакан виски за другим, без содовой, безо льда, пуро, веселость
его стала несколько истеричной, он рассказывал уморительные  истории,  как
заканчивал колледж; в аудиториях не появлялся; дни проводил на бейсбольном
поле; "профессора все, как один, болельщики, они ставили мне высшие баллы,
сидя на трибунах, но не за знания, а за мои прорывы к воротам  противника;
у меня голова чугунная, я ничего не боялся  -  башку  вперед  и  -  пошел!
Всегда надо верить, что пронесет; если начнешь колебаться, хоть на  минуту
представишь себе самого же себя со сломанным позвоночником - уходи с поля,
ты не игрок, ты кончен для спорта".
     - Вы всегда не едите, когда пьете? - спросил Штирлиц.
     - Самое главное вжать голову в плечи, - не отвечая, продолжал Роумэн,
- стать мышечным сбитнем и переть быком. Вроде здешних, которых пускают на
самые престижные корриды в Памплоне с полей Миуры...
     - С®ешьте же что-нибудь, - попросил Штирлиц.  Вообще-то он никогда ни
на  чем  не  настаивал,  ничего  не  предлагал  впрямую;  он  считал   это
бестактным; значительно целесообразней  п о д в е с т и  человека к  слову
или поступку; государственный тоталитаризм начинается с семьи,  где  слово
старшего непререкаемо, старший не может быть глупым,  возраст  -  гарантия
ума и опыта, разве это не одно и то же? Однако сейчас, понимая, что Роумэн
на пределе, в любую минуту может сорваться, Штирлиц изменил себе,  намазал
кукурузную лепешку толстым слоем масла, подвинул ее Роумэну и повторил:  -
Ну-ка, с®ешьте. Пол, вам же вести машину.
     - Вы слушайте, когда я говорю! И запоминайте.  И молите бога,  что  я
вообще сижу с вами за одним столом, старая нацистская скотина.
     - Молю, - ответил Штирлиц. - Молю постоянно.  С®ешьте масло,  неужели
хотите опьянеть?
     - Кто? Я?! Доктор, не меряйте  человечество  своими  мерками!  Жирные
колбасники пьют двадцать граммов после куска свинины, а потом накачиваются
светлым пивом... У вас же у всех задницы, как дзоты!
     - Особенно у меня.
     Роумэн глянул на худого Штирлица, элегантный костюм болтается, как на
вешалке, щеки запали.
     - Вы - исключение, - Роумэн улыбнулся. - Только не думайте, что, если
вы не пьете, а я сегодня отдыхаю, вам удастся  выудить  у  меня  служебные
тайны...  Вы же все, словно гиены, алчете тайн...  Маленьких  загрифленных
дурацких тайн, тогда как главные  тайны  человечества  навсегда  для  всех
закрыты...  Ну-ка, ответьте мне, что такое любовь? Измена? Удача? Счастье?
Не сможете...  То-то и оно... Это же тайны! И никто, нигде  и  никогда  не
сможет  познать  их  сокровенную  суть...  Ну,  узнаете  вы,  что  некоему
завербованному Фрицу я дал номер  Х-64.  Мир  изменится?  Дети  перестанут
болеть? Любимые не будут предавать нас?
     Он выпил еще стакан - медленно, сквозь зубы; передернуло; потер  лицо
пятерней, сразу же выступили сине-багровые пятна, приблизился к Штирлицу -
его сильно раскачивало, казалось, что он изображает пловца, - и шепнул:
     - Вы понимаете, что у меня нет выхода? Я  перережу  вам  горло,  если
вы...
     Он недоговорил, упал на стол, смахнув  стакан  и  тарелки;  неслышные
официанты словно ждали этого, коршунами набросились на битую  посуду,  все
прибрали в долю минуты.
     - Кабальеро устал, - сказал Штирлиц. - Помогите мне проводить  его  в
парк, он любит свежий воздух.
     Посетителей в ресторане еще  не  было;  гости  собираются  к  четырем
часам, поэтому сейчас здесь было пусто; проходя мимо гардеробщицы, Штирлиц
купил у нее два маленьких букетика красных  гвоздик,  здесь  это  принято;
впрочем, обычно гвоздики покупают перед тем, как войти в клуб, некий  знак
принадлежности к здешнему братству; Роумэна устроил на скамейке, за домом;
отсюда открывался прекрасный вид на Каса-де-Кампо,  огромный  парк,  масса
зелени, тишина и благость.
     Сколько же времени он будет спать, подумал  Штирлиц.  Бедный  парень,
ему плохо. Он открытый человек, поэтому так раним... Играет в закрытость и
грубость свою наигрывает; по-настоящему грубые люди прячутся  под  личиной
джентльмена...  Он несчастен. Какая это страшная и - он прав - непознанная
субстанция - недоверие.  Я не верю ему, он - мне; люди подобны  гальке  на
пляже, лежат себе рядышком, сверху кажутся единым целым, а на  самом  деле
тотальная  разобщенность...  Говорят,  что  лишь  магия  языка  об®единяет
человеческую общность.  Неверно. Я бы сейчас открылся русскому,  только  б
услышать родное слово, но ведь  этот  русский  может  оказаться  человеком
генерала Власова. Он не просто предаст меня, он будет счастлив убить меня,
одноязычного соплеменника, потому что я верю иным Словам  и  служу  другой
Идее...  Мы сами сообщаем предметам вокруг нас то значение, которое  хотим
сообщить...  Икона, которой молились, отличается от той, которая висела  в
доме и была сокрыта от людских глаз.  Мы смотрим на женщину и передаем  ей
часть своего существа; мечтаем  о  совершенстве,  которое  нам  угодно,  и
сообщаем  тому,  кого  любим,  свою  энергию,  разум,  чувство...  Вот  бы
посмотреть на Роумэна подольше, подумал Штирлиц, и сообщить  ему  то,  что
мне нужно, как было бы прекрасно... Человечество, увы, реализует себя не в
днях, но в веках; лишь по прошествии века  мы  получаем  более  или  менее
правильное представление о том, что минуло... А если и получаем, то делаем
ли должные выводы? Испанская нация во времена инквизиции теряла по  тысяче
свободолюбцев в месяц...  Инквизиция царствовала здесь три века, с  тысяча
четыреста семьдесят первого по тысяча  восьмисотый.  Сожгли  тридцать  две
тысячи умниц, которые думали так, как им велела совесть, а не  по  приказу
священника.  Семнадцать тысяч приговорили к смерти, триста тысяч бросили в
казематы, понудили уехать миллионы арабов и евреев.  Казалось  бы,  должны
были извлечь урок из истории, помнить, что это дурство привело к  крушению
их империи, страну отбросило во второразрядность, она сделалась  задворком
Европы, а поди ты, отдали жандармам Гарсиа Лорку,  смирились  с  тем,  что
коммунисты томятся в лагерях Франко или  ушли  в  эмиграцию...  А  сколько
великих идей изгнанники отдали  другим  государствам  и  народам?  Сколько
пользы принесли Англии протестанты,  вынужденные  бежать  из  Франции?!  А
Растрелли  и  Фонвизин?  Или  фламандцы,  осевшие  в  Лондоне,  а    потом
отправившиеся в Америку? А теперь и  Америка,  которая  стала  Америкой  в
результате того, что гонимые свободолюбцы были вынуждены покинуть  Европу,
начала  топтать  тех,  кто  искал  в  ней  спасение  от  Гитлера...   Нет,
человечество  еще  не  умеет  коллективно  мыслить  об  общем  благе.  Оно
научилось  отдавать  себя  иконе,  скульптуре,  архитектурным   ансамблям,
Библии, книгам, но брать то, что ему  предлагает  Знание,  оно  еще  не  в
силах...  Недоверие? Или честолюбие, вера лишь в самого себя - после веков
духовного гнета церкви, когда человек был лишен права на  выявление  своей
сути, особенно если она, его суть, не укладывалась в привычную схему догм?
Господи, если бы победила  в е р а  Аристотеля в то, что лишь удовольствие
является главным  мерилом  деятельности  человека!  Если  бы  человечество
подписало всемирный договор  на  то,  чтобы  считать  удовольствие  высшим
благом, смыслом жизни! Как много горя нам бы удалось  избежать...  Но  как
примирить труд каменотеса,  работающего  под  палящим  солнцем,  с  трудом
мыслителя, получающего удовольствие  от  общения  со  знанием  в  прохладе
библиотеки? Поди, докажи каменотесу, что он испытывает  блаженство,  когда
поднимает глыбы...
     Штирлиц похлопал себя по карманам; сигарет не было.
     - А почему вы не посмотрели, что лежит в моем внутреннем  кармане?  -
тихо спросил Роумэн, не меняя  пьяной  позы;  он  словно  бы  растекся  по
скамейке; голос его, однако, был трезвым,  и  иссиня-черный  глаз  смотрел
грустно, но, как всегда, тяжело. - Я же сказал,  что  в  кармане  хранятся
такие документы, за которые вы полжизни отдадите...
     - У меня осталось четверть, а не половина, - вздохнул Штирлиц, - жаль
расставаться.
     Роумэн легко, совсем не пьяно поднялся:
     - Пошли?
     - Если  хотите  говорить  -  говорите  здесь.  И  продолжайте  играть
пьяного, за нами по-прежнему смотрят.
     - Я заметил, спасибо.
     - Куда отправимся?
     - Не знаю.
     - Я бы на вашем месте позвонил подруге, Пол...  Если вы убеждены, что
она против вас, сделайте все, чтобы она не догадалась о вашем знании.
     - Подруга отправилась в Севилью.  На двадцать шестом километре, между
Гетафе и Аранхуец, в тот же автобус сел Кемп, а его машину вел неизвестный
мне - пока что, во всяком случае, - человек. Кемп проехал с ней пятнадцать
километров, вылез из автобуса, пересел  в  свое  "шевроле"  и  вернулся  в
Мадрид. Еще есть вопросы?
     - Вопросов много...
     - Я их предвосхищу, доктор. Я вам скажу еще кое-что... Только сначала
я вас спрошу: имя доктора Стиннеса вам говорит о чем-либо?
     - Конечно.
     - Что вы о нем знаете?
     - То, что он был виртшафтсфюрером' народной  экономики,  финансировал
Гитлера и был декорирован за это высшими наградами рейха.

_______________

     ' Экономический вождь (нем.).

     - Это все?
     - Все.
     - Напрягите память, доктор. Вы должны знать о нем еще кое-что.
     - Я бы сказал, если знал.
     - Имя Геро фон Шульце-Геверниц вам хорошо знакомо?
     - Конечно. Это ваш коллега, он работал в Швейцарии с Даллесом, офицер
из ОСС.
     - Вы чудовищно информированный человек.  Мне страшно сидеть  рядом  с
вами, от вас исходит знание, которое наказуемо...  Что вам еще известно  о
моем друге Геро?
     - Ничего.
     - А то, что он зять Стиннеса, знаете?
     - Нет.
     - Теперь узнали. Ну, и как вы к этому отнесетесь?
     - Без восторга.  Теперь мне стала понятна механика переговоров  между
вашим боссом Даллесом и обергруппенфюрером СС Карлом Вольфом...
     - Вашим боссом...  Договаривайте до конца:  переговоры  между  нашими
любимыми боссами Даллесом и  Вольфом...  А  где  состоялся  контакт  между
Вольфом и Даллесом?
     - В Лугано, в Итальянской Швейцарии.
     - Итальянская Швейцария - верно, Лугано - вздор.  Контакт был налажен
в Асконе, в девяти километрах от итальянской  границы,  на  вилле  Эдмунда
Стиннеса, брата Гуго, американо-германского промышленника...
     - Об этом я тоже не знал.
     - Очень хорошо.  Значит, мы четко работали,  в  нашу  задачу  входило
обеспечение  абсолютной  секретности  этой  комбинации...  Я  отвечал   за
обеспечение секретности, доктор, я, ваш покорный слуга.
     - И об этом я не знал... Вы были в Швейцарии под своей фамилией?
     - Это не ваше дело.  Это мое дело. Как, кстати, моим делом было свято
верить в то, что смысл наших переговоров  с  Вольфом  заключается  в  том,
чтобы, войдя к  нему  в  доверие,  захватить  Гитлера  и  Гиммлера,  наших
заклятых врагов... Но это так, попутно... И о встрече в Страсбурге вы тоже
не знали?
     - Кого с кем? И когда?
     - В августе сорок четвертого,  за  две  недели  перед  тем,  как  был
освобожден Париж...  Кого с кем? Шефов СС и большого  бизнеса  рейха,  вот
кого...
     - Нет, и об этом я не знал.
     - Тогда вам будет интересно послушать. Или - скучно?
     - Нет, любопытно.
     -  Так  вот,  там  произошла    встреча    руководителей    концернов
"Мессершмитт", "Крупп", "Рейнметалл", "Бош", "Фольксваген"  и  "Геркулес".
Охрану встречи обеспечивало особое  подразделение  СС.  Среди  гостей  был
человек  военно-морского  флота,  представлявший  интересы   гроссадмирала
Денница, доктор Штрассер из министерства военной промышленности  и  доктор
фон  Ягвитц  из  министерства  экономики.  Доклад  сделал  доктор    Шайд,
руководитель концерна "Хермансдорф унд Шенбург",  являвшийся  одновременно
одним из высших руководителей СС;  обергруппенфюрер,  как  и  Карл  Вольф,
ветеран движения. Именно он и сказал собравшимся то, за что любого другого
в рейхе расстреляли бы тогда без суда и следствия.  Он сказал,  что  война
проиграна, крах Гитлера ясен каждому, кто имеет голову на плечах,  поэтому
надо  немедленно,  не  теряя  ни  дня,  устанавливать  личные  контакты  с
американским  бизнесом,  используя  для  этого  фирмы  "Цейс",  "Лейка"  и
пароходную компанию "Гамбург - Америка", имевшие свои представительства  в
Нью-Йорке...  Да,  да,  еще  в  конце   тридцатых    годов    эти    фирмы
зарегистрировались в Штатах как американские, наши, родимые... Более того,
доктор Шайд назвал швейцарские банки, которые станут наиболее  доверенными
партнерами тех немецких промышленников, которые получат ссуду от  НСДАП  и
организуют "опорные точки" в мире. Понимаете, что это означает?
     - Не до конца.
     - Расшифровываю.  Два швейцарских банка  открывают  счета  на  господ
"икс", "игрек" и "зет", то есть на людей Круппа, "Рейнметалла" или "Боша",
а может, и еще кого.  Эти анонимные господа  "иксы"  приобретают  фирмы  и
компании по всему миру.  Денег на это не жалеют, партия Гитлера вкладывает
свое золото не во что-нибудь, а в  недвижимость  -  самое  надежное  дело.
Поскольку фон Ягвитц из министерства экономики начинал свою деятельность в
качестве сотрудника рейхсляйтера Боле' и курировал национал-социалистов  в
Аргентине, а лишь в одном  Буэнос-Айресе  жило  шестьдесят  членов  партии
фюрера, вопрос о приобретении  аргентинских  фирм  не  составлял  никакого
труда. Тем более что именно он, фон Ягвитц, поддерживал п