ую же форму, как и те, которые увозили в тюрьму папу с мамочкой.
     "Тебе хотелось этого", - услышала она то, что раньше  запрещала  себе
слышать.
     Нет, возразила она себе, мне  не  хотелось  этого,  не  хотелось,  не
хотелось, не хотелось!
     И потому, как  в  голове  слышалось  только  одно  это  испуганное  и
жалостливое  "не  хотелось",  ей  стало  ясно,  что  хотелось,  что   этот
холодноглазый, корректный и участливый Ганс с его цветами  был  уже  давно
приятен ей, когда еще он только начал распускать хвост при "шоколаднике" и
"цветочнике", только он это делал достойнее,  чем  они,  и  умел  скрывать
с в о е  желание.
     Криста сорвала с  крючка  полотенце,  резко  завернула  кран,  словно
испугавшись, что и он скажет что-то, растерлась докрасна, оделась, вышла в
комнату и, сев к столику, заказала Мадрид.
     Роумэна дома не было.
     Он очень плохо выглядел последние дни,  подумала  она.  У  него  были
совершенно больные глаза.  И он много пил. Нет, это не потому, что я стала
ему в тягость, я помню, как пил Грегори Уорк,  когда  не  мог  переступить
любовь к своей жене, как он тяготился нашими встречами, как он хотел  быть
со мной и не мог себе этого позволить, потому  что  был  не  тетеревом,  а
настоящим мужчиной, для которого самоотсчет начинался с сердца и разума, а
не со слепого животного влечения.
     Как-то, сняв ее тонкие руки со своей шеи, он сказал Кристе:
     - Соломка, наверное, я рано состарился, но я не могу лечь в постель с
женщиной, в которую не влюблен.  Говорят, это случается с людьми,  которым
стукнуло пятьдесят.  Странно, мне  тридцать  четыре,  но  чувства  у  меня
стариковские.  И пожалуйста, не говори, что пятьдесят -  расцвет  мужчины.
Пятьдесят лет - это начало заката, хотя он может  быть  очень  красивым  и
длительным, как в конце августа...
     Почему я так часто вспоминаю  Грегори?  -  спросила  себя  Криста.  Я
видела его последний раз три года назад, на набережной Тэжу, неподалеку от
Эсторила,  и была такая же осень,  только там очень влажно,  и было так же
тихо,  как сейчас,  в этой конуре,  а мне было так же плохо, как сейчас...
Нет,  сейчас еще хуже,  потому что Пол очень похож на Уорка,  он такой  же
открытый и так же застенчив, даже просит отвернуться, когда раздевается...
Я вспомнила Грегори  потому,  сказала  она  себе,  что  письмо  Пола  было
адресовано тоже Грегори,  какому-то Грегори Спарку, вот отчего я так часто
вспоминаю его...


     Она не знала и не могла знать, что Грегори Спарк, друг Пола,  работал
в Лиссабоне под фамилией Уорк, как, впрочем, и Спарк не мог  догадываться,
что "соломка" была немецким агентом, а уж то, что именно она оказалась той
"веснушкой", которая принесла счастье Полу Роумэну - тем более.
     Она не знала и не могла знать,  что  Пол  Роумэн  не  отвечал  на  ее
звонки,  ибо  находился  сейчас  на  конспиративной   квартире,    которая
поддерживала постоянную связь с Севильей, где за каждым ее шагом наблюдали
его люди.



        ШТИРЛИЦ - XIX                                       (ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________

     Генерал Серхио Оцуп встретил его у порога; дверь была  отворена;  жил
он в громадной квартире, в самом центре  старого  Мадрида,  в  узком  доме
начала прошлого века, на третьем этаже; запах здесь был - и  это  поразило
Штирлица - русским: ладан,  старые  книги  и  самовар,  именно  самовар  с
сосновыми шишками, с особым  т е п л о м,  которое существовало  для  него
только в России.
     - Заходи, заходи, хозяин барин, - сказал Оцуп по-русски, и эти  слова
его, петербургский говор, смешинка в глазах,  некоторая  суетливость,  как
предтеча  дружеского  застолья,  свойственная  именно  русским,  когда  те
ожидают гостей, поразили Штирлица.
     - Простите? - спросил он Оцупа непонимающе; его испанский после года,
прожитого в  Мадриде,  стал  совершенно  изысканным,  -  Что  вы  изволили
сказать? Я не понял вас...
     - Так и не должны, - весело ответил Оцуп. - Это я по-родному  говорю,
по-русскому, драпанул  оттуда  в  восемнадцатом.  Петечку  звал  с  собою,
младшенького,  а  он  Ленина  фотографировал,  не  захотел,  служил   делу
революции.  Он и поныне правительственный фотограф в Кремле, а я генерал у
Франко...  Так-то вот...  Разметало  братьев,  стоим  друг  против  друга,
библейский сюжет! Раздевайтесь, милости прошу  в  дом.  Сначала  посмотрим
коллекцию, потом гости подойдут, перезнакомлю...
     Музей начинался в  прихожей,  увешанной  и  заставленной  хорезмскими
тарелками, старинным афганским оружием, керамикой из  Бухары,  индийскими,
резанными из кости слонами, обезьянами и когтистыми орлами.
     - Восхитительная экспозиция, - сказал Штирлиц. - Я всегда считал, что
Бухара славится бело-голубыми  цветами,  а  у  вас,  скажите  на  милость,
зелено-синие рисунки...
     - Я не настаиваю на том, что это Бухара, - заметил Оцуп,  внимательно
глянув на Штирлица.
     - Джелалабад?
     Оцуп даже всплеснул руками:
     - Вы коллекционер?
     - Я? Нет. Почему вы решили?
     - По вашему вопросу. У меня бывали тысячи гостей, но никто никогда не
спрашивал о Джелалабаде...
     - Хм, для меня Джелалабад тайна за семью печатями...  Афганцы считают
себя пришельцами, некоторые интеллектуалы вообще  говорят,  что  их  племя
является потомком эллинов...  Я бывал в Джелалабаде... Росписи, которые  я
видел, а главное, рисунки, которые делали  на  базаре  старцы,  совершенно
поразили меня своим сходством с фаюмскими портретами...  На  смену  маскам
древних египтян, которые приобщали умершего к вечной жизни, превращая  его
в  ипостась  Озириса,  пришло  искусство  римских  завоевателей,   с    их
вертикальным скульптурным изваянием  того,  кто  ушел,  но  тем  не  менее
постоянно живет в доме потомков...  Но как это перекочевало в  Джелалабад?
Почему я именно там  увидел  сдержанные,  исполненные  томительного  зноя,
цвета Древнего Египта?
     - Потому, видимо, - Штирлиц услыхал у себя  за  спиной  густой,  чуть
хрипловатый голос, - что миграция культур есть то  главное,  что  подлежит
еще расшифрованию.
     Оцуп согласно кивнул:
     - Познакомьтесь, пожалуйста, господа... Доктор Брунн, доктор Артахов.
     - Очень приятно, - сказал Артахов, протягивая Штирлицу большую,  чуть
не квадратную ладонь. - По-русски меня зовут Петр Потапович.
     - Очень приятно, -  ответил  Штирлиц,  с  трудом  пожимая  квадратную
жесткую ладонь.
     - Пошли в комнаты, Петруша, - снова по-русски сказал Оцуп и сразу  же
пояснил Штирлицу: - Нас тут мало, русских-то, каждым мигом  дорожим,  чтоб
по-своему переброситься, не обессудьте...
     В первой комнате, заставленной  огромными  шкафами  красного  дерева,
оборудованными  под  музейную  экспозицию,  хранились  русские    складни:
крохотные, деревянные, скромные; иконы, убранные серебром.
     - А здесь, - Оцуп распахнул дверь во вторую  залу,  -  у  меня  самое
прекрасное, что есть. Милости прошу.
     Он включил свет - яркие лучи ламп, направленных на  стены,  увешанные
иконами, стремительно высветили длинные глаза Христа,  молчаливый  взгляд,
обращенный на тебя вопрошающе и  требовательно.  Лица  его  были  разными,
Штирлиц сразу же угадал  ш к о л ы:  уж не Феофан  ли  Грек  в  подлиннике
напротив меня?  Откуда  он  здесь?  Почему?  Улица  старого  Мадрида,  два
русских,  один  из  которых  генерал  полиции,   второй    "Петруша",    и
поразительная живопись Древней Руси.
     Вопрос чуть было не сорвался с его языка, но он вовремя  спохватился;
он не имеет права выказывать свое знание имени Феофана Грека;  кто  слыхал
здесь о нем?! Кто, произнося эти два слова, может ощутить, как разливается
сладкое тепло в груди?! Русский, кто же еще! А ты немец, сказал  он  себе.
Ты Макс фон Штирлиц, ты  не  имеешь  права  хоть  в  чем-то  открыть  свою
русскость, кто знает, может быть, именно этого и ждут.  Кто? - спросил  он
себя. Оцуп? Или доктор Артахов?
     - Невероятно, - сказал Штирлиц, - я ощущаю торжественность  Византии,
я слышу их песнопения...
     - Никакая это не Византия, - насупившись, возразил доктор Артахов.  -
Самая настоящая Россия-матушка... Не доводилось у нас бывать?
     - Я проехал Советский Союз транссибирским экспрессом. В сорок первом,
- ответил Штирлиц. - К сожалению, в Москве пробыл только один день, -  все
время в посольстве, был май, сами понимаете, какое время...
     - Понимаю, - вздохнул Артахов. - Май - дурное  слово,  происходит  от
"маяться"...  Вместо того чтобы Черчиллю в ножки упасть да помириться,  на
тебе, Гесса, пророка движения, обозвали безумцем...
     - Ах, Петруша, не впадай, бога ради, в трясучку!  Немчура  все  равно
этого не поймет, - сказал Оцуп. - Да и я тоже.
     Артахов длинно выругался.
     - Не будет им прощенья за то, что дали себя сломать...
     Странно, подумал Штирлиц, отчего все русские, которых я  встречал  за
границей, совершенно убеждены в том, что никто из окружающих  не  понимает
мата?  Неужели  потому,  что  глубинная  Россия  практически  не    видала
иностранцев, и поэтому сохранила веру в то, что ее  язык  неведом  никому,
кроме  ее  сынов  и  дочерей?  А  доктор  этот  из   старых    эмигрантов.
Действительно трясуч.  Надо держать себя, следить за глазами; среди гостей
вполне могут оказаться люди с особым зрением, - те умеют фиксировать не то
что слово, а и взгляд.
     - Ну, а теперь прошу дальше. - Оцуп оборотился к Штирлицу. - Тут есть
то, что вас более всего заинтересует.
     Генерал распахнул дверь в третью залу, выключив свет во  второй,  где
были иконы; Штирлиц сразу же отметил, что  Оцуп  давно  живет  на  Западе,
приучен к здешнему  р а ц и о;  русские, тем более ожидая гостей, свет  не
выключают, гулять так гулять, во всем должна быть праздничность, а у этого
в голове уже сидит счетчик, работает сам по себе, автоматически  фиксирует
песеты, которые придется отдать за освещение, - электростанций мало,  свет
поэтому дорог, генеральского  оклада  на  все  не  хватит,  особенно  если
держишь такую коллекцию.
     Здесь, в помещении, еще большем, чем первые два, были собраны  книги,
многие тысячи русских, испанских, английских и немецких фолиантов.
     - Да откуда же это?! - поразился Штирлиц.
     - Плохо по Мадриду ходите, - дребезжаще рассмеявшись,  ответил  Оцуп,
открыто  радуясь  его  изумлению.    -    Пошарьте    в    лавчонках    на
Рибейра-де-Куртидорес, походите по  Растро,  поспрашивайте  знающих  людей
возле "Каса контрабандистас" - черта купите, не то что книги  семнадцатого
века. Я, например, за бесценок приобрел фолиант Федорова!
     - А кто это? - сыграл  незнание  Штирлиц,  поражаясь  тому,  как  наш
первопечатник мог оказаться в столице католической Испании.
     - Русский Гутенберг, - ответил Оцуп.
     Артахов поморщился, сказал по-русски:
     - Да что ты перед  ним  стелишься?!  Почему  это  наш  Федоров  ихний
Гутенберг, а не наоборот?
     Оцуп раздраженно заметил:
     - Удила не закусывай, Петечка! Немец раньше начал!
     - Откуда знаешь?! Архивы смотрел? Какие? Все врут архивы! Не записали
наши в какую ведомость вовремя, вот и отдали немцу то, что было  по  праву
нашим.
     Оцуп улыбнулся, пояснив Штирлицу:
     - Где собирается больше одного  русского,  обязательно  ждите  ссоры,
чудо что за нация!
     В это время раздался  звонок;  п о ш е л  гость;  Оцуп,  извинившись,
отправился в прихожую.
     - Вы кто по профессии? - спросил Артахов.
     - Филолог. А вы?
     - Изгнанник,  -  ответил  Артахов.  -  Типично  русская,  знаете  ли,
профессия.  А  живу   тем,    что    редактирую    журнал    "Оккультизм",
штаб-квартира-то наша в Асунсьоне, туда  Сталин  не  дотянется,  работаем,
слава богу, спокойно, здесь ненадолго по делам...  Много  вашего  брата  в
Парагвае  обосновалось,  славные  люди,   чистосердечны,    в    страдании
очистились, проходят сейчас новую закалку - к  силе  это,  верю.  А  ежели
говорить серьезно, то я закончил  исторический  факультет.  Изучал  судьбу
Родины, всего себя отдавал этому предмету...
     - В России? - поинтересовался Штирлиц.
     - А где ж еще можно изучать ее историю? Не в  Америке  ж?!  Там  одна
жидовня, они на нашей истории канкан пляшут! Только о том и мечтают,  чтоб
снова туда влезть, гешефты свои раскручивать... Да и у вас, немцев, Россию
изучали свысока, как словно какой гербарий разглядывали.
     - Я считал Олеа... - Штирлиц заставил себя сыграть,  будто  он  забыл
фамилию первого иностранного бытоописателя России.
     - Олеария, - помог  ему  Артахов,  усмехнувшись.  -  Сукин  сын.  Ему
Ватикан платил за клевету.
     - Да? - удивился Штирлиц. - Почему?
     Артахов не успел  ответить  -  в  зал  начали  входить  гости  Оцупа;
началась обычная процедура знакомств, которая носит  в  Испании  несколько
экзальтированный характер, сопровождаемый обязательным  разговором,  смысл
которого сводится к тому, чтобы найти общих друзей и по этому  определить,
кто есть собеседник, что представляет и чего от него можно ждать.
     Чуть позже пришел генерал  Альфредо  Гонсалес,  рассеянно  поклонился
Артахову,  перебросился  несколькими  словами  с   незнакомыми    Штирлицу
мужчинами, заглянул в четвертую комнату, где был накрыт большой стол, а-ля
фуршет, попросил девушку в фартучке дать ему стакан вина, что-то  продрог,
дождь идет, как сквозь сито сеет; завидев вошедшего маркиза де ля  Куэнья,
увлек его в зал, где лики Христа испытующе смотрели на каждого, кто входил
туда, перемолвился с ним несколькими фразами и лишь потом,  взяв  Штирлица
под руку, поинтересовался:
     -  Скажите,  Максимо,  в  вашей  американской  богадельне  никак   не
комментируют  предстоящий   визит    аргентинской   промышленно-банковской
делегации?
     - Нет, - ответил Штирлиц.  -  Правда,  Кемп  просил  меня  посмотреть
газеты,  нет  ли  чего  интересного,  связанного  с  тамошними    большими
проектами...
     - Ничего не обнаружили?
     Штирлиц раздумывал одно лишь  мгновение,  как  ответить:  кое-что  он
обнаружил, сказал аккуратно:
     - Я продолжаю смотреть, Альфредо. Вас эта тема интересует?
     - Очень.
     - Хорошо, я буду особенно внимателен.
     - Спасибо.  Если через пару дней вам позвонит  Оцуп  и  пригласит  на
кофе, значит, это я его попросил.  Вы замотивируйте  свой  интерес  к  его
коллекции, это пригодится, Максимо, - и скользяще отошел к гостям.
     Штирлиц вернулся к Артахову, стоявшему, набычившись, в одиночестве:
     - Вы здесь впервые?
     - Я уехал из Европы полтора года назад.
     - После краха в Берлине?
     - Да.
     - До этого жили в рейхе?
     - Нет. В Югославии.
     - Работали с Власовым?
     - Разве с ним можно было работать?! Неуч! Что за горе такое:  как  на
кого Запад хочет поставить, так непременно выискивает дурня!
     - Видимо, умных Запад боится, - улыбнулся Штирлиц, - Вырвется  из-под
контроля, как им будешь управлять?
     - Так ведь это значит обречь дело борьбы с  большевизмом  на  гибель!
Помочь Руси только умный может!
     - А кто на Западе хочет помочь России? Зачем? Ее надобно  держать  во
тьме.  Поди, выпусти ее - ого! Опасно, к чему конкурент?! Вы же Розенберга
читали, он не особенно скрывал свое отношение к  России:  рабочая  сила  и
кормовая база.
     - Пропаганда, - возразил  Артахов.  -  Своим  он  говорил  одно,  нам
другое.  Ничто так не дозируется, как пропаганда. Поскобли  ее  ногтем,  и
сразу увидишь, какой резон кроется за словом...  Хотя в чем-то вы правы. Я
много думал, отчего Олеарий,  которого  вы  помянули,  да  и  его  коллеги
Гваньини с Одерборном распространяли об  Иване  Грозном  такие  чудовищные
сплетни...  Да  оттого,  что  именно  Иван  Грозный  был  первым   русским
государем, который столкнулся с Западной Европой  и  ударил  тех  соседей,
которых Ватикан, и Лондон с ним вкупе, считал своими.  Ведь и  ливонцы,  и
поляки пугали Париж и Берлин тем, что Иван не  ограничится  явными  своими
притязаниями, но дальше двинет, к морю...  А - не хотели этого.  Наоборот,
мечтали запереть Московию в старых границах.  Жизнь там уж больно  дешева,
пусть бы вечно туда ездить, к ним, то бишь к нам, диким, -  Артахов  вдруг
усмехнулся. - Знаете, сколько голштинское посольство  получало  от  нашего
царя на прокорм своих людей, коих было тридцать четыре души?
     - Нет, - ответил Штирлиц; он действительно не знал этого.
     - Так вот послушайте...  Шестьдесят два каравая хлеба, четверть быка,
четыре барана, двенадцать кур, два гуся, зайца, полета яиц, четверть ведра
испанского вина, пива и водки - для господ дипломатов;  слугам  выделялась
бочка меда, бочка пива и бочка водки, да поверх этого пуд масла на неделю,
соль и три ведра уксусу. По-царски, а?!
     -  Действительно,  -  согласился  Штирлиц,  посмотрев  на    Альфредо
Гонсалеса;  обойдя  приглашенных,  перемолвившись  с  каждым   несколькими
словами, тот снова вернулся к маркизу де ля Куэнья;  к  собравшимся  стоял
спиной, говорил тихо, так что ни услыхать его было  нельзя,  ни  прочитать
слова по губам.
     - Однако  не  могу  не  согласиться,  -  продолжал  свое  Артахов,  -
рейхсминистр Розенберг в корень вопроса не смотрел, а  его,  корешок  этот
самый, можно сыскать лишь в истории.  И если к истории отнестись серьезно,
то станет ясно, что Россия - определенного рода Феникс, в котором  здравый
смысл тесно увязан с совершеннейшей мистикой. Действительно, были торжища,
Псков и Новгород от  Москвы  близки,  к  Ганзе  тяготели,  русско-немецкое
содружество в чистом виде, - так ведь нет! Кому-то было угодно  уничтожить
эти русские форпосты, а заместо них поставить  черт  знает  в  какой  дали
Архангельск - в угоду англичанам да Астрахань - тем же в угоду, потому что
как они Персией тогда вертели, так и впредь будут  вертеть,  помяните  мое
слово.  И  была  обречена  Московия  на  закрытость;  внутреннее  торжище;
никакого общения с миром...
     Штирлиц рассеянно заметил:
     - Я слыхал, что генерал Власов и те, кто был с ним, считали  ненужным
и вредным для России какое бы то ни было общение с миром...
     - А - с Германией? Какой он никакой был дурень, а общения с Германией
не отвергал! Наоборот, русские и пруссаки - родня по крови...
     - Это как? - удивился Штирлиц.
     - Так очень просто! - обрадовался Артахов. - Зрите в корень!  Русы  и
П-р у с ы! Корень-то один!
     - Я вам столько общих корней найду, -  вздохнул  Штирлиц,  -  что  не
возрадуетесь... Не по крови близки наши пруссаки с русскими, но совершенно
по иным субстанциям.  И прежде всего потому, что в России и Германии очень
долго правила  к а з н а,  все шло  сверху,  от  императора,  живой  жизни
навязывалась вздорная воля дворцового фантазера, который не понимал  дела,
верил только тем, кто его окружал, а всякую самостоятельность низов считал
покушением на его власть... Это нас роднило, доктор, а не  к о р н и...
     - Погодите, но ведь  то,  что  вы  изволили  заметить,  смахивает  на
марксизм...
     -  Ну  и  что?  Он  же  существует.  Гегеля  помните?  "Все  разумное
действительно и все действительное разумно".
     Артахов сокрушенно покачал головой:
     -  Вот  уж  воистину  поражение  отбрасывает    нацию    в    об®ятия
всепозволяющего либерализма!
     - Если  либерализм  способствует  мысли  -  я,  увы,  за  либерализм.
Несчастным немцам сейчас надо серьезнейшим образом думать о своем будущем,
поскольку, как выяснилось,  теория,  выдвинутая  Гитлером  вместо  Старого
завета, абсолютно несостоятельна и кончилась тем, что мы с вами  оказались
на задворках: вы со своими  к о р н я м и,  а  я  с  идеей богом избранной
расы...
     - Да, - удивленно протянул Артахов, - у нас в Южной Америке так немцы
не говорят...
     - А как они там говорят?
     - Да уж не так, - повторил Артахов и, в свою очередь, обсмотрел  лицо
Штирлица совершенно особенным, холодным и отстраняющим взгля