когда  не
призывал к тому, чтобы их сжигали в газовых камерах, это противоречит моим
убеждениям", "Я доверял фюреру и не  мог  предположить,  что  он  замышлял
такое"...
     Единственный обвиняемый, Шахт, организатор банковско-валютной системы
третьего  рейха,  человек,  который  дал  Гитлеру  средства  на   создание
вермахта, усмешливо разглядывая  английского  обвинителя  Джексона  сквозь
толстые стекла очков, не спорил по  мелочам,  признавал,  что  поддерживал
фюрера, и единственная схватка с тем, кто  его  допрашивал,  относилась  к
Чехословакии, когда Шахт заявил, что Гитлер не захватывал Прагу: "Он же не
взял эту страну силой! Союзники просто подарили ее фюреру!"
     Джексон замер от гнева, но своего добился; реванш был сокрушительным:
     - Когда вы были министром  без  портфеля,  -  начал  забивать  гвозди
вопросов английский обвинитель, - были развязаны агрессивные войны  против
Польши, Дании, Норвегии, Голландии, Бельгии; в то  время,  когда  вы  были
членом имперского правительства Гитлера, случилось вторжение  в  Советскую
Россию и была об®явлена война Соединенным  Штатам.  Несмотря  на  это,  вы
продолжали оставаться министром фюрера? Не так ли?
     - Да, - ответил Шахт, по-прежнему беззаботно разглядывая  обвинителя;
тень все той же снисходительной улыбки сохранялась на его лице.
     - Вы не порвали с Гитлером до той  поры,  пока  германская  армия  не
стала отступать, не правда ли?
     - Письмо, благодаря которому мне удалось добиться разрыва с Гитлером,
датировано тридцатым ноября сорок второго года.
     - Вы тогда считали, что корабль уже тонет? Война  проиграна,  не  так
ли?
     - Именно.  Об этом  достаточно  ясно  свидетельствуют  мои  устные  и
письменные заявления.
     - Скажите, после оккупации Вены вы  заставили  служащих  австрийского
банка принять присягу?
     - Да.
     - Вы заставили их повторить за собой следующие слова: "Я клянусь, что
буду повиноваться фюреру германской империи и германского  народа  Адольфу
Гитлеру...  Будь проклят тот, кто нарушит ее. Нашему  фюреру  трижды:  зиг
хайль!" Это правильное описание произошедшего?
     - Да, -  ответил  Шахт.  -  Эта  присяга  является  предписанной  для
чиновников.
     (Штирлицу импонировало то спокойствие, с которым Шахт признавал  свою
вину; ни один из обвиняемых так себя не  вел;  старик  идет  на  виселицу,
подумал тогда Штирлиц, с гордо поднятой головой; что ж, какая-никакая,  но
все-таки позиция.
     Он, однако, не мог даже предположить, что финансовый  гений  третьего
рейха, человек, без которого фюрер не смог бы создать ни армию,  ни  флот,
ни СД, ни гестапо, будет оправдан трибуналом  по  всем  пред®явленным  ему
обвинениям.)
     Особо  тщательно  он  проштудировал   речь    адвоката    Латернзера,
защищавшего генеральный штаб третьего рейха.  Он долго  размышлял,  почему
Латернзер решился на открытую  фальсификацию  фактов,  утверждая  в  своей
речи, что последнее из пред®явленных обвинений, заключающееся в  том,  что
"военные руководители должны нести ответственность за то, что на  практике
они допускали осуществление преступных планов Гитлера,  а  не  противились
им, ведет снова к центральной проблеме  данного  процесса,  относящейся  к
военным, а именно к проблеме долга повиновения.  Неоднократно  говорилось,
что приказы Гитлера не только являлись военными приказами, но и имели  еще
законодательную силу.  Стало быть, военные  руководители  должны  были  не
подчиняться  законам?  Если  не  будет  соблюдаться  долг  повиновения  по
отношению  к   приказу,    предписывающему    совершение    общеуголовного
преступления, то причиной этого явится то обстоятельство, что этот  приказ
потребует действия, направленного против государственной власти.  А  можно
ли вообще говорить о преступлении, если приказ требует  действия,  которое
не направлено против государственной власти, а, наоборот,  совершается  по
ее указанию? И  если  на  этот  вопрос  ответить  положительно,  то  какой
гражданин какого государства может распознать  преступный  характер  своих
действий?"
     Как мог Латернзер игнорировать то, что было не  просто  доказано,  но
совершенно очевидно человечеству: без и вне генерального штаба  Гитлер  не
смог бы спланировать ни одну из  своих  компаний!  Штирлиц  помнил  строки
программы НСДАП, где прямо говорилось, что  именно  партия  и  вооруженные
силы являются теми двумя столпами, которые выражают философию жизни рейха.
Как можно настаивать на  невиновности  генерального  штаба,  руководившего
агрессией, при том,  что  вина  главнокомандующего  люфтваффе  Геринга  не
оспаривалась, главнокомандующий военноморским флотом Денниц  был  назначен
Гитлером своим преемником, а фельдмаршал Кейтель, непосредственный куратор
генерального    штаба,    п о к р ы в а л    убийства    пленных!    Можно
з а щ и щ а т ь, но нельзя доказывать н е в и н о в н о с т ь генерального
штаба, зная, что армия вкупе с айнзацкомандами расстреливала  без  суда  и
следствия женщин и детей в оккупированных ею странах?!
     (Штирлиц, однако, не мог предположить, что  в  речь  Латернзера  были
заложены целые "блоки" фраз генерала Гелена, он не допускал и  мысли,  что
генеральный  штаб  и  имперское  правительство  Гитлера  будут  оправданы;
несмотря на протест советского судьи  Никитченко.  Кончался  сорок  шестой
год; запад Германии надо  было  о ф о р м л я т ь  в  государство,  верное
Западу, а кто это  сделает,  как  не  те,  кто  знал,  как  вести  дело  в
управленческих канцеляриях рейха и учить молодежь азбуке военного  ремесла
в наскоро отремонтированных казармах Гитлера.)
     ...Именно этот период - с весны сорок пятого и по осень сорок шестого
года -  оказался  той  ареной  истории,  на  которой  Штирлиц  должен  был
постараться  увидеть  ведущих  персонажей,  понять   представляемые    ими
тенденции  и,  обобщив  полученную  информацию,    прийти    к    решению,
продиктованному не только его личными, человеческими интересами, но и  той
позицией, которой он следовал с того ноябрьского  дня  семнадцатого  года,
когда связал свою жизнь с революцией Ленина.



        ГОНСАЛЕС - I
__________________________________________________________________________

     Генерал Альфредо-Хосефа-и-Рауль Гонсалес, известный  в  кругу  друзей
под кличкой "Локо"', на самом деле  был  одним  из  самых  умных  людей  в
испанской разведке.

_______________

     ' Л о к о - дурной, сумасшедший (исп.).


     Он начинал в университете Саламанки, специализируясь  в  докторантуре
по истории  Аргентины  и  Чили;  его  работы  были  блестящими,  выводы  -
парадоксальны и неожиданны; внезапно он бросил науку и ушел в политику,  в
тридцать  девять  лет  стал  полковником,  одним  из  шефов  политического
департамента в генштабе.  Однако за ум  (в  эпоху  царствования  бездарей)
приходится расплачиваться; вот он и был уволен в  отставку  в  июле  сорок
первого - после того, как сказал, что "Голубая  дивизия",  отправленная  в
Россию,  будет  разбита  и  что  ввязывание  в   драку    против    России
недальновидный шаг, результаты которого трудно предсказуемы.
     С тех пор он жил в своей огромной, похожей на лабиринт,  квартире  на
калье-де-Акунья; летом выезжал на море, в маленькую, всего  семь  домиков,
рыбачью деревушку Торремолинос, что под Малагой.
     Его  первая  жена  погибла  в  автомобильной    катастрофе;    вторая
простудилась во время прогулки на катере,  промучилась  зиму  и  умерла  в
клинике профессора Мендосы от неизвестного врачам легочного заболевания.
     С тех пор Гонсалес жил один; обслуживал его капрал Хорхе,  -  бобыль,
он поселился в его доме, водил машину, делал покупки,  сервировал  стол  к
обеду (завтракал Гонсалес в постели;  раньше,  до  отставки,  не  понимал,
какая это прелесть, сразу же поднимался,  бежал  в  ванную,  ел  наспех  -
счетчик времени не  выключался  ни  на  минуту,  работа  -  это  скорость,
побеждает тот, кто  у с т р е м л е н) и тер генералу спину особой жесткой
мочалкой, ибо массаж - основа долголетия.
     Просыпался он в одно и то же время,  ровно  в  десять,  за  мгновение
перед тем, как Хорхе приносил газеты: "Йа",  "Информасьонес",  "Пуэбло"  и
"АВС", а также лиссабонскую "Диариу  ду  нотишиаш",  (эту  газету  цензура
Франко пропускала в страну беспрепятственно); впрочем, до  разгрома  рейха
он получал и "Фелькишер беобахтер" (единственная  европейская  газета,  не
позволявшая себе нападок на режим Франко).
     Первые месяцы после того, как он оказался не у дел, просмотр утренних
газет был  для  него  неким  суррогатом  работы.  Он  подчеркивал  абзацы,
казавшиеся ему наиболее важными;  был  глубоко  уверен,  что  вот-вот  все
изменится, Франко поймет свою ошибку, позвонит ему и пригласит  вернуться,
об®яснив, что все произошедшее  было  следствием  интриг  Серано  Суньера,
который давно и тяжко не любил Гонсалеса, ибо считал, что разведка  портит
его, министра иностранных дел, работу, вторгаясь не  в  свои  прерогативы.
Однако шли месяцы,  Франко  не  звонил;  ушел  Суньер,  назначили  другого
"Меттерниха", а он,  Гонсалес,  продолжал  пребывать  в  отставке.  Тогда,
истомленный ожиданием  д е л а,  генерал позволил себе,  в  кругу  близких
друзей, высказать критические замечания в адрес каудильо, который забывает
тех, с кем начинал  п р е д п р и я т и е; через пять дней после этого ему
позвонил неизвестный  и,  не  представившись,  порекомендовал  быть  более
тщательным в формулировках, особенно когда речь идет о  людях,  окруженных
любовью нации; "безгрешных нет,  за  каждым  есть  н е ч т о,  позволяющее
предпринять  такие  шаги,  которые  докажут  людям,  что  и  он,  генерал,
заслуживает не просто отставки,  но  заключения  в  тюрьму,  как  человек,
запускавший руку в карман казны".
     Генерал не успел ничего ответить: трубку аккуратно положили на рычаг;
именно в тот день - впервые в жизни -  он  испытал  унизительное  ощущение
собственного бессилия; что может быть горше, как невозможность ответить на
оскорбление?
     Вот тогда он и сказал себе то, что никогда до этого не позволял  себе
даже в мыслях:  "Ни  в  одном  нормальном  обществе  такое  невозможно.  Я
расплачиваюсь за то, что помогал  строить  тюрьму.  Все  бесполезно.  Надо
затаиться и ждать.  Я живу в  обреченной  стране,  где  все  построено  на
алогизмах, где горе называют счастьем, а террор - свободой.  Мне отмщение,
и аз воздам".
     С тех пор он перестал посещать  клубы,  из  дома  выходил  только  на
прогулку,  а  со  своим  бывшим  помощником  Веласкесом,  отвечавшим    за
разведывательную сеть в Англии и Соединенных  Штатах,  встречался  лишь  в
лифте, когда тот приезжал из Лондона, благо жили в одном доме  и  понимали
друг друга без слов.
     Именно после того звонка он понял, что уповать на какие-то изменения,
до тех пор пока жив Франко,  -  глупо,  мальчишество,  старческий  маразм,
безответственное  мечтательство;  надо  затаиться  и   ждать;    изменения
произойдут, но это  случится  значительно  позже,  с  развитием  в  стране
индустрии  и  науки;  спасение  в  том,  чтобы    сделаться    незаметным,
раствориться, стать частичкой массы, отказавшись от того,  что  определяло
индивидуальность АльфредоХосефа-и-Рауля Гонсалеса.
     Однако в  Испании  той  поры  и  такую  манеру  поведения  надо  было
замотивировать, чтобы  чиновник  Пуэрта-дель-Соль,  получавший  ежедневные
рапорты о нем, Гонсалесе, о его встречах, прогулках, разговорах, состоянии
здоровья, отправлении естественных  потребностей  с  женщинами,  покупках,
телефонных  звонках,  не   в з д р о г н у л   на   чем-либо,   не   пошел
советоваться с руководителями, что повлекло бы еще более жесткую слежку, а
то и  а к ц и и;  Франко на это был большой  дока,  особенно  любил  такие
операции  по  устранению   противников,    которые    были    связаны    с
авиакатастрофами или же с организацией террористических актов руками левых
подпольных группировок.
     Поэтому,  п е р е б е с и в ш и с ь  в  спальне  после  того  звонка,
Гонсалес  вызвал  доктора  Мендосу;  просмотрев  перед  этим    справочник
внутренних болезней, где говорилось о симптомах инфаркта, пожаловался, что
не может дышать, мучает боль в левом подреберье, постоянные позывы рвоты.
     Мендоса по праву считался дорогим врачом, консультировал Гонсалеса  с
той еще поры, когда он был одним из шефов  разведки,  не  прерывал  с  ним
отношений и после отставки, ибо добился такого места под солнцем, что  мог
позволить себе редкую роскошь ничего  и  никого  не  бояться:  на  деньги,
заработанные практикой, он купил огромную  латифундию  в  Галисии,  вложил
средства в акции универмагов и приобрел пай в "Эреро и Фереро",  -  лучших
мадридских магазинах изделий из кожи.  В отличие  от  министра,  генерала,
начальника департамента, функционера министерства фаланги,  его  не  могли
уволить, сам себе хозяин, своя клиника, да счет в банке вполне надежен.
     Выслушав Гонсалеса,  подержав  свои  тонкие,  холодные  руки  на  его
могучей волосатой груди,  задав  десяток  неторопливых  вопросов,  Мендоса
склонился к его голове и тихо шепнул:
     - У вас нет инфаркта...  Если вы  х о т и т е  стенокардии, то прежде
всего замотивируйте боль в солнечном сплетении...
     ...Полгода  Гонсалес  провел  в  кровати,  хотя  каждое  утро   делал
гимнастику, чтобы  мускулы  не  сделались  тряпками;  Мендоса,  понимавший
ситуацию как никто другой, пустил слух, что дни генерала  сочтены,  сердце
совершенно изношено, какая жалость, мужчина в расцвете  сил,  представляю,
каким это будет ударом для каудильо, чудо, если  Гонсалес  выживет,  я  не
могу дать гарантии, что  летальный  исход  не  наступит  в  любую  минуту.
Тирания любит убогих; слежку с Гонсалеса сняли; не опасен, живой покойник.
Вот тогда он и приступил к осуществлению того плана,  который  разработал,
пока  у м и р а л.  Суть этого плана  сводилась  к  тому,  чтобы  сказочно
разбогатеть, ибо лишь богатство могло сделать его недоступным для  врагов,
время голых лозунгов о "единстве и благе нации" кончилось,  все  вернулось
на круги своя, могущество человека, его нужность определялась отныне  лишь
тем, сколько денег лежало на его  счету  и  каким  количеством  земель  он
владел.
     Гонсалес понимал, что он не сможет разбогатеть, если будет  лежать  в
спальне и читать книги,  доставая  фолианты  из  старинных  шкафов  ручной
работы; необходимо общение, анализ новостей, причем не  пустых,  газетных,
но живых, почерпнутых в тех кругах, где  есть  доступ  к  реальной,  а  не
обструганной информации. Такого рода общение - с тем, чтобы оно не вызвало
нового цикла  р а б о т против него со стороны секретной полиции, - так же
должно быть тщательно замотивировано.  Поэтому доктор Мендоса позвонил ему
и сказал, что можно  подниматься,  особой  угрозы  для  сердца  пока  нет;
конечно, не надо перетруждать мышцу,  но  посещение  корриды  или  футбола
отнюдь не  возбраняется,  если,  конечно,  умеете  контролировать  эмоции,
поскольку удел всех болельщиков - унизительный инфаркт на  трибуне,  когда
никто не захочет вам помочь, и не потому, что люди плохи,  просто  всех  в
тот момент будет занимать пас Пепе левому защитнику "Реала" Карденасу, тот
мастерски бьет понизу с правой, или же - если речь идет о Пласа де торос -
люди ждут завершающего удара Бласа, который  совершенно  прекрасно  держит
левую ногу, выгибая ее тетивой перед броском на быка, совершенно  так  же,
как это делал Педро-Ромеро  из  "Фиесты",  которую  написал  дон  Эрнесто,
который  воевал  против  каудильо  с  русскими.  Кремль  платит  писателям
слитками платины, покупает на корню, всем известно...
     С тех пор Гонсалес  начал  посещать  корриды,  аккуратно  восстановил
знакомства, присматривался, прислушивался; искусству  лицедейства  учиться
ему не приходилось, асом разведки считался  вполне  заслуженно,  поддержал
Франко потому лишь, что был убежден: Испании нужен порядок, страна еще  не
готова  к  безбрежной  демократии,  предложенной  республиканцами;  должны
пройти годы, прежде чем народ сможет пользоваться  ее  благами  бескровно;
сначала надо научиться  выслушивать  противную  точку  зрения  и  тактично
выдвигать свои доводы, а не палить из кольта в лоб оппонента.  Он  не  мог
себе  представить,  что  победа  порядка  придет  с  террором  и  неуемным
восславлением маленького человечка по фамилии "Франко".
     Именно на  Пласа  де  торос  он  вполне  мотивированно  встретился  с
Анхелом-Алькасером де Веласкесом и  провел  с  ним  два  часа  на  трибуне
"Сомбра", перебросившись  всего  несколькими  фразами;  но  и  этого  было
достаточно, чтобы понять то, что следовало.  Веласкес был его  учеником  и
сейчас - встреча  эта  состоялась  в  сорок  третьему  году  еще  -  занял
совершенно особое положение в европейской разведке.
     Судьба  Веласкеса  была  совершенно  необычной,  но  в  то  же  время
типической, если рассматривать  его  дела,  слова,  идеи  и  увлечения  не
оторванно от концепции испанского национального характера, а именно сквозь
призму этого характера, соединяющего в себе черты как Дон  Кихота,  так  и
Санчо Пансо.
     Двенадцатилетним  мальчишкой  Веласкес  пришел  на  Пласа  де  торос;
вообще-то такое  редко  случается,  желающих  -  тьма;  даже  десятилетние
перескакивают через деревянные поручни и бегут на быка с красной  тряпкой,
но лишь единицам удается  избежать  рокового  удара,  большинство  кончает
госпиталем, распоротым боком, инвалидностью.  Веласкес был  в е з у н о м,
он показал класс, зрители взревели: "Пусть останется, пусть убьет быка!" И
он остался, убил быка и получил ухо; это было немыслимо в двенадцать  лет,
о нем написали в газетах: "Мальчик из народа победил лучшего быка  Миуры!"
Его приветствовал  создатель  испанской  фаланги  Хосе  Антонио  Примо  де
Ривера, определил малограмотного паренька в школу, потом в университет  на
философский факультет в  Саламанку;  там  он  внимал  с к а з и т е л я м,
адептам испанского фашизма, которые вещали о величии национального духа, о
том, что Испания стала жертвой заговора международного еврейства во  главе
со Сталиным,  что  лишь  дон  Адольфо,  фюрер  Германии,  противостоит  на
континенте дьяволам, болтающим о "людском братстве"; нет и не  может  быть
братства между людьми, говорящими на  разных  языках.  По  поручению  шефа
фаланги Веласкес принимал участие в  терроре,  был  приговорен  к  смерти,
после мятежа Франко был отпущен на свободу;  во  время  гражданской  войны
получил орден за отвагу; убийство Хосе  Антонио  Примо  де  Риверы  считал
комбинацией каудильо, попросившего об этой услуге левых, только бы  убрать
главного конкурента, а поскольку все левые - красные,  которые  готовы  на
любое злодейство, они с радостью убрали  вождя  испанской  фаланги,  брата
Гитлера, светоча Испании.
     Именно тогда, после убийства Хосе Антонио,  имя  Анхела-Алькасера  де
Веласкеса и  попало  в  рапорт  секретной  полиции,  который  был  доложен
генералу  Гонсалесу,  поскольку  бешеный  матадор  сказал  об   этом    не
кому-нибудь, а в обществе иностранцев, среди  которых  был  и  офицер  СД,
работавший в Бургосе при  штабе  Франко.  Имя  этого  офицера  было  Макс,
знакомые звали Максимо, но чаще, особенно те, которые были с  ним  дружны,
называли  его  Эстилиц,  потому  что  фамилия  "Штирлиц"  весьма    трудно
произносима поиспански.
     Поскольку Веласкес не унимался,  н е с  Франко "по кочкам",  Гонсалес
пригласил его к себе, сказал, что если ему надоела жизнь, то  он  может  с
нею покончить в этом же здании, в туалете, пистолет к его услугам,  калибр
вполне надежен, снимет пол-черепа, никакой боли, мозги разнесет по кафелю,
только жаль, смешаются с дерьмом, не эстетично.
     Именно во время этого разговора он и пригласил Веласкеса в  разведку,
такие пригодятся в  к р у т ы х  делах, и, отправив его поучиться  д е л у