фрейлейн
Кристины...  Я бы не сказал, что она работала по  принуждению...  Конечно,
она норвежка, ей был горек выпавший на долю их страны удел  оккупированной
державы, но она делала все, чтобы спасти отца...  Поначалу она не очень-то
понимала свою работу... Так мне, во всяком случае, кажется...
     - Она знала, что ей придется спать с теми, кого ей называли,  во  имя
спасения отца?
     - Да, это был главный рычаг...
     - Понятно, - сказал Роумэн и снова закурил; пальцы его были  ледяными
и  чуть  дрожали;   дрожь    была    мелкой,    судорожной,    практически
неконтролируемой. - Понятно, господин Гаузнер.  А  теперь  я  нарисую  вам
маленькую сценку.  Я, возможно, буду говорить коряво  и  несвязно,  но  вы
потом поймете, отчего я говорю так.  Мы с вами работаем в  сфере  жестокой
профессии...  Ничего не поделаешь, все  надо  называть  своими  именами...
Итак, представьте, что если вы сейчас  не  ответите  мне,  не  изложите  в
письменном виде правду о мадридской комбинации, то сегодня вечером,  когда
в вашем под®езде все уснут,  мой  человек  отправится  к  вашей  дочери  и
скажет, что ее отец арестован, ему грозит смерть за то, что  он  делал  во
время войны, и что из создавшейся ситуации  есть  только  один  выход.  Он
уложит девушку в кровать, а наутро назовет ей того человека, к которому ей
надо будет  п о д о й т и,  стать его любовницей, а затем докладывать ему,
то бишь моему парню, все то, что его будет интересовать.
     По мере того как Роумэн забивал свои фразы, лицо Гаузнера становилось
все более и более бледным,  заострился  нос,  как-то  изнутри,  совершенно
неожиданно, появились черные тени под глазами, резко  увеличились  уши,  -
такие бывают у раковых больных в последние недели перед смертью...
     - Вы не сможете так  поступить,  -  едва  разлепив  посиневшие  губы,
прошептал Гаузнер. - Это... это... невозможно, мистер Спарк...
     - Почему?
     - Потому что... это злоде...
     - Что, что?! Кончайте слова, Гаузнер, коли начали! Злодейство? Вы это
слово хотели сказать? Но почему же? Это не злодейство.  Вы ведь не считали
себя злодеем, когда работали с Эрнансен? Вы  честно  выполняли  свой  долг
перед рейхом, вы иначе не могли, вы  были  обязаны  сделать  то,  что  вам
поручали, я вполне понимаю ваше положение...
     - Нет, не пони... не понимаете... Невыполнение приказа гро... грозило
мне смертью... А вам это ни... ничем не грозит...
     - То есть как это "ничем"? Погонят с работы!  И  правильно  поступят,
если погонят! А что мне тогда делать? Я ведь даже не профессор  норвежской
филологии.  Просто-напросто  полковник  и  ничего  не  умею,  кроме    как
заниматься разведкой...  И вы знаете, что в нашей с вами профессии  значит
фактор времени...  А я его теряю с вами, Гаузнер. Так что отвечайте на все
мои вопросы и возвращайтесь к своей милой дочери.
     В  дверь  заглянул  Снайдерс,  строго    посмотрел    на    Гаузнера,
поинтересовался:
     - Я пока не нужен полковник?
     - Нет, нет,  спасибо,  -  ответил  Роумэн.  -  Я  вызову  вас,  когда
понадобитесь.
     Две фразы были достаточны для Гаузнера, чтобы стремительно просчитать
ситуацию; он же американец,  опомнись,  сказал  он  себе;  он  никогда  не
сделает того, что бы на его месте сделал человек гестапо (он даже не успел
успокоительно подумать, что он-то ведь не был человеком гестапо), он берет
тебя на пушку, это пустая угроза, не более того...
     - Я жду, - сказал Роумэн, дождавшись, когда Снайдерс закрыл дверь.  -
Я хочу освободить вас, Гаузнер.
     - Нет, мистер Спарк. Не взыщите. Можете делать все, что угодно с моей
дочкой, если вы решитесь на такое злодейство, но я  отвечу  вам  только  в
присутствии генерала.
     Он что-то придумал, понял Роумэн.  Я  дал  ему  время,  пока  отвечал
Снайдерсу. Он был готов все открыть, но передумал за те секунды, пока меня
спрашивал Эд.  Что же ты придумал, собака, подумал Роумэн. Почему  ты  так
перевернулся за эти секунды?!
     - Хорошо, - сказал Роумэн и тяжело поднялся с  кресла.  -  Сейчас  мы
поедем с вами к  вашему  Верену.  Отдайте  документы,  пожалуйста.  Я  вас
задерживаю.
     - Пожалуйста, - ответил Гаузнер, снова начав  бледнеть.  Он  протянул
паспорт и продуктовую карточку. - Больше у меня ничего нет.
     - Этого достаточно, - ответил Роумэн. - Едем.
     В коридор  он  вышел  первым,  крикнул  Снайдерса,  тот  выглянул  из
соседней комнаты; Роумэн  сказал,  что  он  едет  в  Гаузнером  к  Верену,
спросил, есть ли в машине карта Мюнхена, спустился во двор, сел  за  руль,
разложил план  города,  цепко  схватил  глазами  дорогу,  которая  вела  к
Швейцарии, попросил Гаузнера вытянуть руки и схватил их тонкими  стальными
наручниками.
     Через несколько минут - они ехали в  абсолютном  молчании  -  Гаузнер
заметил:
     - Вы едете не той дорогой, мистер Спарк.
     - Я еду той дорогой, которая мне нужна.
     - Вы хотите куда-то заехать?
     - Да.
     - Я могу помочь вам найти правильный  путь.  Вы  плутаете.  Тут  есть
хорошая дорога, совершенно прямая... Куда вы должны заехать?
     - Я знаю, куда мне надо попасть, Гаузнер, я знаю.
     Плохо,  подумал  он,  если  меня  остановят  наши  патрули  и  начнут
спрашивать, почему я везу человека в наручниках; они потребуют  разрешение
на взятие его под стражу. А Снайдерс мне не нужен. Сейчас мне уже никто не
нужен.  Любой  американец  мне  сейчас  только  помешает;  я  и  он,    ее
руководитель, и никого больше.
     Роумэн проскочил патруль;  ребята  помахали  ему  руками,  он  весело
осклабился и нажал на акселератор еще резче.
     - Куда мы едем? - спросил Гаузнер, когда они свернули на  проселочную
дорогу. - Вы не ошиблись дорогой?
     Роумэн не ответил; он молил бога, чтобы машина не  уперлась  в  забор
какого-нибудь коттеджа; у них такие аккуратные заборчики, просто чудо  что
за порядок, а мне нужно хоть немножечко беспорядка, мне нужно  еще  метров
семьсот, всего семьсот, чтобы вокруг не было  домов  и  чтобы  мою  машину
никто не видел с дороги, и чтобы его крик, если он станет орать, никто  не
услышал, больше мне ничего не надо, ибо единственно, что он мог  надумать,
пока Снайдерс открывал дверь, так это то, что я не  стану  поступать,  как
он, как поступали все они, черные, зеленые и штатские,  и  в  общем-то  он
верно подумал, только он не знает, как меня пытали у них током,  как  меня
предала Лайза, как я стал инвалидом, пока не встретил Кристу и не  поверил
в то, что она послана мне богом, за все мои прегрешения  послана,  за  мое
добро и зло, за то, что я такой, каков есть, и ни за что другое...
     Гравиевая дорожка кончилась возле канала; раньше здесь  ловили  рыбу,
понял Роумэн, а в том сгоревшем домишке пили пиво или прятались от  дождя;
слава богу, я попал в то место, которое мне нужно...
     - Ну, вот и приехали, - сказал Роумэн, судорожно вдохнув воздух. - Вы
бледнеете, когда волнуетесь? А вот я теряю дыхание...  Сейчас я вам что-то
скажу, Гаузнер...  После этого вы поймете, что  поступлю  с  вашей  дочкой
именно так, как вы поступали  с  Кристиной...  Я  был  у  вас  в  плену...
Понимаете? И меня пытали током...  Чтобы сделать импотентом... Я  не  буду
рассказывать подробности, как это делалось, вы их знаете...
     - Я их не знаю... Я работал в абвере, мы не пытали, мистер Спарк...
     - Моя фамилия Роумэн. Пол Роумэн, вот в чем все дело...
     Он не отрывал глаз от Гаузнера, и  он  правильно  делал,  потому  что
заметил в глазах немца высверк ужаса  и  понял  все,  что  ему  надо  было
понять.
     - Кристина очень хорошо сделала свою работу, Гаузнер...  Так  хорошо,
что я прилетел к вам за правдой.  За всей правдой: с именами,  телефонами,
паролями, понимаете? Если вы мне не ответите  на  те  вопросы,  которые  я
поставил в казарме, пеняйте на себя: я поступлю с вашей девочкой так,  как
вы поступали с Кристиной...
     - Но я... но я не по... не посту... не поступал с ней так...
     - Все, Гаузнер. Я должен успеть на самолет. Выходите из машины. Время
кончилось.  В случившемся виноваты вы. Выходите,  я  пристрелю  вас.  Меня
будут судить, черт с ним, пусть.  Если я не узнаю всю правду, меня это  не
очень-то огорчит...  Но после того как я вас пристрелю, я приеду  к  вашей
дочери и сделаю то, что обещал. Клянусь, я поступлю именно так.
     Роумэн вылез из машины, достал из  заднего  кармана  брюк  "вальтер",
распахнул дверцу и оказался с Гаузнером лицом  к  лицу.  Черные  тени  под
глазами, исчезнувшие было, снова сделались будто бы  рисованными,  и  губы
плясали, и были сухие, как у алкоголика...


     ...Через два часа Роумэн вылетел в Мадрид, узнав все, что хотел,  но,
главное, поняв, отчего Криста работала на них; бедная девочка, она верила,
что, выполнит последнее задание и ей назовут имя убийцы ее отца.


     ...Через три часа Мерк позвонил Гаузнеру и попросил его  заехать  "на
чашку чая, у меня гость  из  Стокгольма,  мечтает  с  вами  встретиться  и
вспомнить былое"!
     Однако никакого гостя у него не было, Мерк  сидел  в  своем  кабинете
один; сказал, что "в казармах у Гелена есть свои люди; о произошедшем  все
известно; спасти может только полное признание";  выслушав  к о л л е г у,
спросил:
     - Вы понимаете, что произошло?
     - Да.
     - Ну, и что вы намерены сделать?
     - Я готов выполнить то, что вы мне поручите, Мерк.
     - Господин Мерк! Господин! Это сегодня  утром  я  был  "коллегой"!  А
сейчас я стал "господином"! И останусь им для вас навсегда!
     - Говорите тише, - попросил Гаузнер. - У меня могут порваться сосуды,
и тогда я не сделаю того, что мне предстоит сделать.
     - А что вам предстоит сделать?!
     - Не знаю. Но я не считаю положение безвыходным...
     - Вы отдали ему подлинное имя генерала?
     - Нет.
     - А испанские связи?
     - Да.  Если бы он понял, что я ему лгу, он наверняка выполнил бы свое
зловещее обещание...
     - Да плевать...
     - Господин Мерк, -  перебил  его  Гаузнер,  -  пожалуйста,  выбирайте
выражения... Речь шла о судьбе ребенка...
     Он кончен, понял Мерк; он растерт подошвой об асфальт,  только  таким
его и можно сейчас воспринимать.
     - Простите меня, - сказал Мерк. -  Я  так  оглушен  случившимся,  что
перестал собою владеть...  Спасибо, что вы  пришли,  Гаузнер...  Я  должен
обсудить ситуацию и принять решение, а вы сейчас  поезжайте  отдыхать,  на
вас нет лица.
     И тут Гаузнер заплакал; лицо его тряслось, слезы катились  по  щекам,
словно капли  весеннего  дождя  по  немытым  с  зимы  стеклам  веранды  на
маленькой дачке в лесу.
     "Почему я подумал о  даче?  -  удивился  Мерк,  провожая  визитера  в
прихожую; понял, лишь когда закрыл за ним  дверь:  -  Его  лицо  покрылось
седой  щетиной,  это  неопрятно,  хотя  типично  для  тех  минут,    когда
переживаешь стресс; неопрятность в лице напомнила мне дачу; весной  стекла
в потеках, серые, похоже на небритость..."
     Усмехнувшись, Мерк начал одеваться;  по-прежнему  моросил  дождь;  он
натянул свитер: очень  боялся  простуды,  а  до  Пуллаха  путь  неблизкий,
неровен час - сляжет, а сейчас это невозможно, полная  боевая  готовность,
п р о т и в н и к  узнал то, чего не имеет права знать...



        КЕМП - I
__________________________________________________________________________

     Он посмотрел на часы: до ланча осталось сорок  минут  (теперь,  после
года работы в ИТТ у Джекобса, он никогда не говорил "обед", только "ланч",
удобнее и емче; ланч предполагает и знакомство, и обмен мнениями, и легкую
выпивку, все завязано в одном слове; "давайте  пообедаем"  -  многословно,
ближе к обжираловке, в то время как ланч и есть ланч; все  ясно  с  самого
начала).
     Вечер будет занят:  в с т р е ч а  вполне перспективна, речь  идет  о
вербовке графа Бах цу Элльсберга; подготовительную  работу  провел  доктор
Райн, этот надежен, не  страдает  иллюзиями,  если  сказал  "да",  значит,
убежден в успехе;  отчего  не  звонит  Блас?  Хотя  я  позволил  ему  все,
наверное, уложил девку в постель:  красавец,  молод,  не  то  что  Роумэн;
беседу с Штирлицем придется перенести на завтра,  потому  как  сегодня  на
тринадцать тридцать назначен ланч в "Лукулусе" - лучший ресторан  Мадрида,
всего десять столиков, цен нет, все, как у "Максима" в Париже;  собираются
самые уважаемые люди города, тысяча песет больше, тысяча меньше, кого  это
волнует, когда совершаются миллионные сделки?! В  д е л е  оправданы любые
траты; только тупые скопидомы боятся  выбросить  тысячу  там,  где  пахнет
миллионами, и, как правило, проигрывают,  ибо  всякое  начало  связано  со
щедрыми тратами, прибыли потом идут, диалектика, не поспоришь.
     Из Буэнос-Айреса прилетели  т у з ы,  их опекает Гутиерес-младший; на
приемы к  с е н ь о р е  Франко получает личные приглашения, силен,  связи
поразительны.
     Кемпа  несколько  удивило  то,  что  они,  эти  банковские  тузы   из
Аргентины, прибыли вместе с  промышленниками;  как  правило,  такого  рода
смешанные группы прилетают  тогда  лишь,  когда  речь  идет  о  подписании
какого-то особо крупного  индустриального  железнодорожного  или  военного
проекта, а такого в Аргентине пока что не предвиделось; во  всяком  случае
Штирлиц, когда Кемп поручил ему составить справку по заинтересовавшей  его
коллизии, ничего серьезного не  нашел,  хотя  проанализировал  всю  прессу
республики, даже ту, левую, которая была запрещена к  ввозу  в  Испанию  и
доставлялась в ИТТ с дипломатической почтой, не подлежавшей,  естественно,
досмотру таможенных властей Франко.
     Кемп, понятно, не мог и  предполагать,  что  Штирлиц  заинтересовался
пустячной статьей в "Кларине", где речь шла о предполагаемом строительстве
каскада  электростанций  в  районе  Барилоче,  что  на  границе  с   Чили;
совершенно пустынный, необжитой район, почему именно там? Отчего "Кларин",
начавший, как было об®явлено, цикл репортажей об этом  проекте,  напечатал
только один, а потом замолчал? Зная суть работы  секретного  подразделения
Геринга, занимавшегося созданием атомной бомбы для рейха, Штирлиц  помнил,
что первым и основным вопросом проекта была привязка лабораторий и опытных
заводов по  производству  гелия  к  электростанциям,  с  соблюдением  норм
чрезвычайной секретности.
     Штирлиц  з а л о ж и л  информацию в память,  но  не  з а п у с т и л
ее в исследование,  поскольку  приучил  себя  к  тому,  что  анализировать
следует факты, а не домыслы.
     Он, конечно, не знал и не мог знать, отчего Кемп поставил  перед  ним
задачу п р о с ч и т а т ь то новое, что намечалось в промышленно-дорожном
строительстве  Аргентины,  как  и  Кемп,  в  свою  очередь,  мог    только
предполагать, зачем группа тузов из Буэнос-Айреса прилетела в Мадрид -  по
личному указанию Перона. Лишь один человек в этой группе, профессор Дейва,
выступавший в качестве научного эксперта, был  посвящен  в  истинную  цель
поездки в Европу.  Именно он, Дейва, должен  был,  вскользь,  ненавязчиво,
прощупать  возможность  приобретения  в  разных  фирмах   (желательно    в
английских и шведских, но через  испанские  концерны)  тех  стратегических
материалов, станков и  аппаратуры,  которые  нужны  Риктеру  для  создания
ш т у к и;  работы в  Барилоче  начались  уже,  были  окружены  абсолютной
тайной, и сводки по результатам каждого дня докладывались  непосредственно
президенту.  Он, профессор Дейва, должен был  с т а в и т ь  свои  вопросы
таким образом, чтобы его собеседники ни в  коем  случае  и  ни  при  каких
обстоятельствах  не  могли  понять,  чем  же  по-настоящему   интересуются
аргентинцы.  Более того, Гутиерес разработал  точный  план  дезинформации,
выполнение которого должно было дать возможность испанцам  и  тем,  кто  с
ними связан, прийти к выводу, что Перон задумал гигантский план  портового
и городского строительства ("нация прежде всего, я  думаю  не  о  каких-то
мифических "классах", изобретенных Марксом, но обо всех трудящихся"),  что
достаточно хорошо прозвучит в прессе после выборов.
     Ни Штирлиц и ни Кемп не могли  также  предположить,  что  Дейве  было
вменено  и  еще  одно  деликатное  поручение  (впрочем,  не  ему  одному),
связанное с выяснением судьбы тех  лиц,  которые  были  з а в я з а н ы  в
атомный проект нацистов; фамилия Штирлица стояла не на последнем месте.
     ...Порою Кемп ненавидел себя за избыточную,  как  он  сам  определял,
"немецкость". Он ничего не мог поделать с собою, когда мозг его, словно бы
отдельно от него самого и от его глубинной сути, автоматически просчитывал
ту реальную, чисто житейскую экономию, которую дают все эти деловые  ланчи
и коктейль-парти.  Суммы эти не просто намертво отпечатывались в его мозгу
(порою совершенно помимо его воли),  но  и  слагались  в  некую  концепцию
бюджета; как-то само по себе получалось так, что оклад содержания, который
платила фирма, почти целиком переходил на его счет  в  "Банк  де  Мадрид";
питался он именно  во  время  этих  практически  ежедневных  приемов;  Эрл
Джекобс выделил  ему  довольно  значительную  сумму  на  представительские
расходы и  бензин  (так  называемые  транспортные  затраты),  фирма  также
финансировала его телефонные разговоры и, после  того  как  он  подготовил
четыре выгоднейших контракта, взяла на  себя  половину  квартирной  платы,
поскольку Джекобс решил, что его холостяцкая квартира  вполне  может  быть
оборудована  для  встреч  с  нужными  людьми,  когда  беседа  в  ресторане
нежелательна по целому  ряду  соображений,  а  прежде  всего  потому,  что
секретная полиция - особенно после того, как Франко санкционировал широкие
связи с Америкой,  -  хочет  знать  все  и  всех,  влезает  в  прерогативы
министерства экономики, отрабатывает свой хлеб почем зря, а  ведь  рапорты
агентуры могут быть неквалифицированными или тенденциозными, и тогда  даже
сам Эрл Джекобс  с  его  связями  не  гарантирован,  что  удастся  вовремя
"погасить" ненужную свару.
     Иногда Кемп доставал  свою  чековую  книжку  и  любовно  просматривал
ежемесячно увеличивавшуюся сумму своего счета, - ведь после войны начал  с
нуля, а через одиннадцать месяцев сможет  купить  старый  дом  на  берегу,
возле  Малаги,  который  присмотрел  во  время  одной  из  командировок  в
Андалусию.  Опять-таки  независимо  от  себя  самого,  как-то   совершенно
автоматически, его мозг,  подчиненный  расчетливому  педантизму,  легко  и
точно просчитал, что потребуется еще три года работы в  корпорации,  чтобы
превратить  р а з в а л ю х у  во вполне пристойный пансионат, который  он
назовет "Кондор"; восемь номеров, большой холл-ресторан, бассейн во дворе;
Герман  Гискес,  подполковник  абвера,  один  из    наиболее    доверенных
сотрудников Гелена, сказал во время их последней встречи, что  через  пару
лет  в  гамбургских  газетах  вполне  можно  будет  напечатать  рекламу  о
"немецком уголке на берегу Средиземного моря"; именно  сейчас  в  Германии
делают  деньги,  потаенные  деньги,  значит,  люди    захотят    отдохнуть
недельку-другую  вдали  от  чужих  глаз,  пригласив  на  солнышко  хорошую
подругу.
     Гискесу он верил; впервые они встретились на конспиративной  квартире
Гелена в Мюнхене, в сентябре сорок четвертого; генерал тогда пригласил его
(не Кемпа еще) подполковника Рихарда  Виккерса,  и  подполковника  Германа
Гискеса.
     Гелен был сумрачен, долго сидел у приемника  "Блаупункт",  настраивая
его на волну той  немецкой  радиостанции,  которая  передавала  тирольские
песни (очень  голосисты,  надежно  забивают  разговоры;  прослушивание  их
беседы коллегой Мюллером,  таким  образом,  практически  невозможно,  если
допустить, что гестапо - по заданию Кальтенбруннера - все-таки оборудовало
его конспиративную  квартиру  аппаратурой),  потом  пригласил  офицеров  к
маленькому столику, сервированному печеньем, трофейным толстым шоколадом и
жидким кофе.
     - Я собрал вас, - сказал он, -  не  по  причине  какого-то  при