налетал ветер; ливни, - словно бы кто  поливал  из  брандспойта,  -
были тем не менее короткими, прохлады не приносили.
     ...Посол Советского Союза Громыко  поднялся  из-за  стола,  отошел  к
окну; Нью-Йорк спал уже, улицы были  пустынны,  в  дымчатом  серо-размытом
небе угадывался близкий рассвет; вспомнил Пушкина  -  "одна  заря  сменить
другую спешит, дав ночи полчаса", однако то ли магия Петровой столицы,  то
ли постоянная тоска по дому - уже третий год  он  представлял  за  океаном
Родину, самый молодой "чрезвычайный полномочный", нет еще тридцати восьми,
- но пронзительная  по  своей  безысходной  грусти  пушкинская  строка  не
л о ж и л а с ь  на Нью-Йорк;  воистину  нам  дым  отечества  и  сладок  и
приятен...
     Громыко глянул на светящийся циферблат: половина третьего; через семь
часов выступление в Комиссии ООН по контролю над атомной  энергией;  утром
получены предложения Кремля: от того, как  он  замотивирует  необходимость
принятия русской позиции - всего три пункта,  несколько  фраз,  -  зависит
будущее человечества; именно  так,  ибо  речь  пойдет  о  том,  что  тяжко
тревожит мир.
     Посол отдавал себе отчет в том, что оппозиция советскому  предложению
будет серьезной;  рассчитывать  на  логику  (не  чувства  даже),  увы,  не
приходилось,  ибо  строй  рассуждений    военно-промышленного    комплекса
совершенно особый, к общечеловеческому неприложимый.  Он  поэтому  работал
весь день  над  текстом  своего  выступления,  чтобы  абсолютно  точно  и,
главное, доходчиво донести смысл предложений Кремля не  только  до  членов
ООН, но до западного радиослушателя и читателя, подвергавшихся ежечасно  и
ежеминутно талантливой и жесткой обработке средствами массовой информации:
трудятся  д о к и,  мастера своего дела, в высочайшем профессионализме  не
откажешь.
     - Господин посол, - спросил его как-то один из старейшин американской
журналистики Уолтер Липпман, - неужели вы продолжаете верить в возможность
достижения согласия в мире несмотря на то, что сейчас происходит  в  нашей
стране?
     - Верю.
     Липпман улыбнулся:
     - Это указание Кремля?
     Громыко ответил не сразу, словно бы размышляя вслух:
     - Это с одной стороны. А с другой - моя прилежность истории... Если к
этой науке относиться вдумчиво и не страшиться черпать в прошлом уроки для
будущего, тогда нельзя не быть оптимистом.
     ...Он вернулся к столу, пробежал  глазами  текст  и  вдруг  явственно
увидел лица своих братьев Феди, Алеши и Дмитрия,  младшенькие;  в  детстве
еще пристрастились к истории:  неподалеку  от  их  родной  деревни,  возле
Железник (Старые и Новые Громыки разделяла прекрасная и тихая река Бесядь)
высились курганы; детское воображение рисовало картины прошлого:  виделись
шведские легионы, что шли по  Белоруссии  к  Полтаве;  измученные  колонны
Наполеона.  Когда братья подросли, начали зачитываться книгами  Соловьева,
мечтали о раскопках; не суждено - Федю и Алешу убили нацисты, сложили свои
головы на поле брани; Дмитрий изранен, в чем душа живет; дядья по  матери,
Федор и Матвей Бекаревичи, погибли во время войны;  Аркадий,  единственный
брат жены, убит в бою под Москвой...
     "Нельзя не быть оптимистом",  -  вспомнил  он  свой  ответ  Липпману;
горестно подумал, не выдает ли желаемое за действительное? Нет, как бы  ни
было трудно правде,  она  возьмет  свое;  чем  больше  людей  поймут  нашу
позицию, тем больше надежды на то, что в будущем  не  повторится  страшное
военное  прошлое;  здесь  его  знают  по    фильмам    Голливуда,    живут
п р е д с т а в л е н и я м и,  причем  не  только   молодежь,   но,   что
тревожило, и политики.
     Громыко никогда не  мог  забыть,  как  его  -  он  тогда  прилетел  в
Вашингтон - пригласил в гости Джон Фостер Даллес, автор "жесткого"  курса.
Особняк  его  был  небольшим,  скромным;  гостиная  одновременно   служила
библиотекой, множество шкафов с книгами, очень  похожие  на  декорации  из
бродвейских пьес про добрых старых адвокатов, черпающих знания в старинных
фолиантах  тисненой  кожи  с  золоченым  обрезом,  -  мысль  обязана  быть
красивой.
     Даллес протянул гостю обязательное виски, хотя  знал,  что  советский
посол никогда ничего не пьет; открыл  створку  шкафа,  провел  пальцем  по
корешкам:
     - Ленин и Сталин, избранные сочинения, -  достав  том,  он  пролистал
страницы, испещренные карандашными пометками и подчеркиваниями.  -  Сейчас
меня особенно занимает вопрос диктатуры пролетариата, стараюсь  понять  ее
истинный смысл.
     Посол  цепко  проглядел  пометки  Даллеса;  даже   беглый    просмотр
свидетельствовал,  что  хозяин  дома  выстраивает  концепцию    тотального
неприятия всего того, на чем состоялся  Советский  Союз,  -  вне  времени,
места и  конкретных  обстоятельств,  без  малейшего  желания  хоть  как-то
п о н я т ь  ближайшего союзника Америки, каким была Россия в Ялте  весной
сорок пятого.
     Элеонора Рузвельт, вернувшись осенью сорок пятого  года  из  Лондона,
куда ее сопровождал Даллес, встретив  посла  на  приеме,  посетовала,  что
Даллес  совершенно  одержимо   не    верит    русским:    "Откуда    такая
подозрительность?" Вдова президента,  которую  Трумэн  продолжал  прилюдно
называть  "первой  леди",  подчеркивая  этим  свой  респект  к  Рузвельту,
улыбнулась тогда: "Отчего-то именно на Острове Даллес становится все более
подверженным приступам недоверия ко всем предложениям, которые исходят  из
Москвы, видимо, на него очень сильно влияет Черчилль".
     Громыко помнил, как поразила его информация, пришедшая  в  посольство
из Тегерана: Сталин, не добившись - сколько ни пытался, - получить точного
ответа от Черчилля,  когда  же  начнется  вторжение  союзников  в  Европу,
поднялся  с  кресла  и,  сдерживая  гнев  (только  глаза  как-то   странно
пожелтели), обратился к Ворошилову и Молотову:
     - У нас слишком много дел дома,  чтобы  здесь  тратить  время.  Едем!
Ничего путного, как я вижу, не получается...
     Дело спас протокол: "Маршал неверно меня понял, - заметил Черчилль, -
точная дата в конце концов может быть названа - май сорок четвертого..."
     В информации,  пришедшей  послу  Советского  Союза  в  Вашингтоне  из
Москвы, подчеркивалось, что Черчилль отступил  из-за  того,  что  Рузвельт
явно был против  его  политики  несколько  снисходительного  "сдерживания"
русских...  Рузвельта нет, а Черчилль здравствует, в сопровождении Трумэна
приехал  в  Фултон,  произнес  речь  против  красных,  звал   к   единению
с и л ь н о г о  Запада в его противостоянии "мировому коммунизму".
     ...Однажды Трумэн - в ту пору  вице-президент  -  пригласил  посла  в
Белый дом, на "киновечер".  Показывали хронику: сражение на Тихом  океане,
борьба американской пехоты против японцев;  потом  пошли  кадры  советских
документалистов: битва в Белоруссии и на  Украине;  Трумэн,  сев  рядом  с
послом, то и дело повторял:
     - Это поразительно, совершенно поразительно!  Какой  героизм  народа!
Какая мощь вашей армии! Я совершенно потрясен, я  не  нахожу  слов,  чтобы
выразить свое восхищение...
     Посол не знал еще  этих  кинокадров,  только  что  пришли  с  Родины;
смотрел поэтому на экран жадно, мечтая увидеть  кого-либо  из  друзей  или
родных среди пропыленных, израненных солдат, рвавшихся на  Запад.  Трумэн,
однако, говорил без остановки, в степенях все более  превосходных,  каждую
фразу кончал вопросом: "Не так ли?", "Не правда ли?"; надо было  отвечать,
отрываясь от экрана, отвечать точно; трудно  было  заставить  себя  забыть
слова этого же человека, сказанные им в начале войны: смысл их был циничен
и продиктован традициями дремучего изоляционизма -  чем  больше  немцев  и
русских погибнет в этой битве, тем лучше для  Америки;  помогать  надо  то
одним, то другим, в зависимости от обстоятельств.
     После того как показ фильмов кончился, Трумэн пригласил на  коктейль;
продолжал  много  и  одухотворенно  говорить  о  подвиге  русских,  об  их
в з н о с е  в общую победу над коричневым чудовищем, о том, как он высоко
ценит героизм Советов.
     ...Посол внес последнюю правку в абзац завтрашнего (нет,  какое  там,
сегодняшнего уже) выступления, прочитал его на слух, вроде бы получилось:
     - Обстоятельства сложились  так,  что  одно  из  величайших  открытий
человечества вначале нашло свое материальное  претворение  в  определенном
виде оружия - в атомной бомбе.  Однако хотя до  настоящего  времени  такое
использование атомной энергии является единственным практически  известным
путем ее применения, человечество  стоит  на  пороге  широкого  применения
атомной  энергии  в  мирных  целях  на  благо  народов...  Существуют  два
возможных пути для использования этого открытия: один  -  использование  в
целях производства средств массового истребления, второй  -  использование
его во благо человечества.  Парадоксальность положения состоит в том,  что
первый путь более изучен и освоен. Второй - практически неизвестен. Однако
это обстоятельство не только не  умаляет  значение  задач,  стоящих  перед
атомной Комиссией ООН, но, напротив, подчеркивает еще  в  большей  степени
значимость этих задач в деле укрепления мира между народами...
     Громыко вспомнил лицо Оппенгеймера; большой ученый, один  из  "отцов"
атомной бомбы, во время последней  встречи  с  ним  совершенно  однозначно
высказался в поддержку предложения о безусловном  запрещении  производства
оружия массового уничтожения, хотя не знал тогда, да и не мог  знать,  что
уже  е ж е д н е в н о  в  Штатах  производилась  новая  атомная  бомба...
Против кого будет обращено это оружие?
     Вспомнил Альберта Эйнштейна; маленький, согбенный, он во время  одной
из встреч тихо, как-то даже горестно заметил: "Знай я, что  у  Гитлера  не
будет атомной бомбы, ни за что не стал  бы  поддерживать  здешний  ядерный
проект, ни в коем случае не стал бы..."
     Посол никогда не мог забыть, сколько холода  и  затаенного  торжества
было на лице Трумэна в Потсдаме, когда  он  сказал  Сталину  про  успешное
испытание  ш т у к и;  именно тогда посол  вспомнил,  как  в  Ялте,  всего
полгода назад, Сталин пригласил Молотова, и его, посла в США, -  протокол,
он и есть протокол, - навестить Рузвельта, почувствовавшего недомогание; в
тот день заседание Большой Тройки было  из-за  этого  отменено;  президент
лежал в кабинете, отведенном ему  на  втором  этаже  Ливадийского  дворца;
визиту "дяди  Джо"  обрадовался,  заранее  подготовившись  к  тому,  чтобы
принять гостей.  Впервые посол понял, какая  это  трудная  для  президента
р а б о т а  - быть, как все, чтобы никто не заметил недуга, доставлявшего
ему ежечасное страдание.  Во  время  предвыборных  выступлений  надо  было
загодя поднимать коляску Рузвельта на трибуну так, чтобы этого  не  видели
американцы, ибо лидер обязан быть атлетически здоров,  красив  и  улыбчив;
каждая  нация  живет  своим  стереотипом  руководителя;  генетический  код
истории,  иначе  не  скажешь,  хоть  и  небесспорно;  впрочем,  что   есть
абсолютного в этом мире?
     Серое, изборожденное сильными морщинами лицо  Рузвельта,  на  которое
падали  лучи  крымского  солнца,  как-то  странно  контрастировало  с  его
глазами, которые то светились открытым дружеством, делая облик  президента
привычным, знакомым по тысячам фотографии, то замирали, становясь жухлыми,
лишенными жизни; посол вспомнил страшное по своей точности выражение: "фар
авей лук" - "взгляд отрешенный"...
     Спускаясь вниз - визит был недолгим, всего двадцать минут,  -  Сталин
остановился на площадке между вторым  и  первым  этажами,  достал  трубку,
неторопливо раскурил ее и,  не  оборачиваясь  к  спутникам,  а  словно  бы
обращаясь к себе самому, тихо заметил:
     - Экая несправедливость, а? Хороший человек, мудрый политик, и вот...
Неужели каждому выдающемуся государственному  деятелю  не  должно  хватать
времени на то, чтобы завершить задуманное?
     ...Просматривая каждое утро ведущие американские  газеты  и  журналы,
отмечая  для  себя  постоянное  изменение  тона  редакционных  статей    и
комментариев, пытаясь понять, чем вызван столь резкий поворот в  отношении
к советскому союзнику, зачем столь  тенденциозно  и  нечестно  нагнетается
настроение тотального недоверия к русским, посол все  чаще  вспоминал  тот
день, когда  Молотов  прилетел  в  Штаты,  -  еще  по  просьбе  Рузвельта,
считавшего необходимым  присутствие  народного  комиссара  по  иностранным
делам на акте торжественного провозглашения Организации Об®единенных Наций
в Сан-Франциско весною сорок пятого.
     Во время остановки в Вашингтоне Трумэн,  успевший  за  эти  несколько
недель отодвинуть от Белого дома  самого  доверенного  человека  покойного
президента  Гарри  Гопкинса  (социалист,  левый,  симпатизирует  русским),
пригласил Молотова на встречу.
     Именно тогда посол и поразился  той  перемене,  которая  произошла  в
Трумэне за какие-то несколько недель:  в  разговоре  с  Молотовым  он  был
предельно  жесток,  подчеркнуто  сух,  раздражен,    любое    предложение,
выносившееся народным комиссаром, отвергал, практически не дискутируя.
     Посол отдал должное такту и выдержке  Молотова:  тот,  словно  бы  не
замечая нескрываемого  недоброжелательства  нового  президента,  продолжал
поднимать вопросы, которые должны были найти свое решение на учредительном
заседании Организации Об®единенных Наций, - речь ведь шла  о  послевоенной
ситуации в мире, о том, как загодя  достичь  соглашений  по  всем  спорным
вопросам, чтобы человечество,  наконец,  получило  гарантии  безопасности;
прошло сорок пять лет двадцатого века, всего сорок пять, а сколько из  них
были отданы молоху войны?!
     Трумэн нетерпеливо шаркал ногами, рассеянно смотрел  в  окна.  Именно
тогда  посол  подумал:  "Отчего  наркома  называют  "господин  "нет"?   По
справедливости "мистером "нет" следует назвать Трумэна".
     Молотов тем не менее снова и снова возвращался к  проблемам,  которые
были в фокусе общественного внимания: репарации  с  Германии,  трибунал  в
Нюрнберге, судьба  фашистской  диктатуры  Франко  в  Испании,  ситуация  в
Польше, Греции, Югославии, - Черчилль по-прежнему неистовствовал, требовал
вмешательства во внутренние дела этих  стран,  стараясь  навязать  Большой
Тройке свою точку зрения, весьма  далекую  от  той,  общей,  которая  была
выработана в Ялте, при Рузвельте еще. Посол удивлялся совершенно неведомой
ему  ранее  сдержанности  наркома;  он,  наблюдавший  его    неоднократно,
привыкший к его тактичной, но неизменно сухой и твердой манере, сейчас  не
узнавал Молотова -  так  легко  он  вел  дискуссию,  принимал  предложения
президента, которые давали возможность если даже и не соглашения, то  хотя
бы мало-мальски приемлемого  для  престижа  страны  компромисса...  Однако
достичь  ничего  практически  не  удалось;  более  того,    в    нарушение
общепринятых норм приличия Трумэн поднялся первым, прервав, таким образом,
беседу, - протокол работает сам по себе, не нуждается в словах: раз хозяин
поднялся, считай, тебе пора уходить, беседа кончена.
     Посол понял то, чего не мог до конца понять во время встречи Молотова
и его, Громыко, с Трумэном, несколько позже, когда решался вопрос  о  том,
где быть штаб-квартире Организации  Об®единенных  Наций  -  в  Европе  или
Америке.
     Представители  европейских  стран  обсуждали  с  ним   этот    вопрос
неоднократно; все, как один, были за то,  чтобы  именно  Европа  сделалась
центром нового мирового сообщества наций, об®единенных  идеями  гуманизма,
добра и  т и ш и н ы,  - человечество устало от  взрывов  бомб  и  ухающих
залпов гаубиц; впрочем, мнения в Сан-Франциско были совершенно различными,
кое-кто предлагал создать штаб-квартиру в Африке -  "континент  будущего",
кто-то называл одну из  стран  Латинской  Америки  -  на  испанском  языке
говорят не только  в  Мадриде,  Мексике  и  Буэнос-Айресе,  но  и  далекие
Филиппины  тоже  из®ясняются  по-испански,  чем  не  довод?!  Однако   все
понимали, что дело решит позиция Кремля, ибо престиж страны, внесшей такой
невероятный по своему значению вклад в торжество победы  человечества  над
гитлеризмом, был фактором, определяющим многие решения в мире, - не только
конкретно это.
     Громыко получил телеграмму из  Кремля  ночью,  накануне  голосования,
исход которого был в  общем-то  предрешенным,  ибо  в  кулуарах  все  были
убеждены, что Россия проголосует за  то,  чтобы  Организация  Об®единенных
Наций подняла свой стяг в одной из европейских столиц.
     Сталин,  однако,  круто  повернул,  поручив    советской    делегации
поддержать американское предложение, - то есть согласиться  с  пожеланиями
Белого дома, чтобы новое мировое  сообщество  обосновалось  в  Соединенных
Штатах.
     Раз®ясняя позицию Москвы - в определенной мере неожиданную, -  Кремль
в своем  указании  Громыко  сосредоточил  главное  внимание  на  том,  что
традиционный американский изоляционизм - доктрина Монро  не  в  этом  веке
родилась! - является течением сугубо  реакционным,  опасным  для  нынешней
мировой тенденции; надо предпринять все возможное, чтобы молодой колосс не
замкнулся в себе самом, надо приложить все силы к тому,  чтобы  американцы
не ощущали своей оторванности от  проблем  Европы,  Азии  и  Африки,  надо
сделать так, чтобы идея "о т д е л ь н о с т и" Соединенных Штатов,  столь
угодная   трационалистам-консерваторам,    изжила    самое    себя:    век
научно-технической революции сделает землю маленькой и  о б щ е й,  причем
чем дальше, тем скорее: если можно понять или  даже  предсказать  скорости
существующих двигателей, то мысль ученых непредсказуема, а путь от идеи до
ее практической реализации стал  стремительным,  не  поддающимся  расчетам
самых смелых футурологов.
     Вот почему Молотов был так мягок в той трудной беседе с  Трумэном,  -
надо сделать все, чтобы в Америке не возобладал  дух  изоляционистов,  это
ведь столь традиционно для них; эгоцентризм,  замкнутость  в  самих  себя,
забвение простой истины, что помимо Америки на земном шаре есть  и  другие
континенты, другие традиции, иные культуры...
     И снова, в который уже раз, посол вспомнил  холодные  глаза  Трумэна,
когда тот неотрывно смотрел на Сталина  в  Потсдаме  во  время  обсуждения
вопроса о репарациях, которые должна была уплатить Германия.  Речь  шла  о
возмещении, пожалуй, не более пяти  процентов  того  ущерба,  который  был
нанесен гитлеровцами Советскому Союзу, но как же  н е п о д в и ж е н  был
Трумэн,  как  надменно-холоден  был  он,  когда  советские   представители
мотивировали  справедливость  такого  рода  требования:  полторы    тысячи
километров - от Бреста до Москвы - были  зоной  выжженной  земли;  скорбно
высились  тихие  обугленные  руины  Смоленска,  Севастополя,  Сталинграда,
Новороссийска, Киева, Минска.
     ...Отказ справедливому требованию русских облекался в форму  изящную,
в чем-то даже сострадательную, но чем изящнее и скорбней был отказ Трумэна
и Эттли, приехавшего в Потсдам вместо Черчилля, проигравшего  выборы,  тем
сумрачнее становился Сталин, заметивший как-то своим коллегам:
     -  Видимо,  нам  предстоит  пройти  между  Сциллой   государственного
унижения и Харибдой экономической блокады, которой нас намерены  взять  за
горло. Если в двадцатом выстояли, то, полагаю, сейчас выстоим, хотя думать
есть о чем, тем более, мне сдается, президент Трумэн  рушил  попугать  нас
атомной бомбой.  Хотя пугать  нас  -  недальновидно;  ощеримся,  стоит  ли
дразнить русских?
     Громыко походил по  своему  небольшому  кабинету,  снова  остановился
возле окна, прижался лбом к стеклу - оно было  прохладным,  все  остальные
вещи словно бы впитали в себя липкую тяжесть дневного, изнуряющего зноя.
     Увидел лицо мамы, "профессора" - так ее звали в деревне, "тетя Оля  -
профессор", - и стар и мал шли за советом, оттого что сама книгу любила  и
детям эту страсть сумела пер