мы освободили Францию?"
          "Нет".
          "Это очень странно. Почему?"
          "Потому что через  девять  дней  после  того,  как  мы  вошли  в
     восставший Париж, меня вновь перебросили в Португалию".
          "А разве в Париже было восстание?"
          "Да, мы писали об этом в газетах".
          "Мне казалось, что это игра, желание польстить де Голлю".
          "Не знаю, как по поводу лести, но я там дрался".
          "Вместе с коммунистами?"
          "Не только. Хотя они были главной пружиной восстания".
          "И даже во время этого...  восстания  вы  не  узнали  никого  по
     имени? Только "Жозеф" и "Мадлен"?"
          "Нет, я был связным со штабом полковника  Ролль-Танги.  Одно  из
     его имен настоящее,  второе  псевдоним,  только  я  не  помню,  какое
     настоящее".
          "Вы общались непосредственно с ним?"
          "Не только".
          "С кем еще?"
          "С майором Лянреси".
          "Это подлинное имя?"
          "Мне было неудобно спрашивать его об этом.  Да и  некогда.  Надо
     было воевать.  Знаю только, что он воевал в  Испании  против  Франко,
     знал наших ребят из батальона Линкольна".
          "Ах, вот как... Он говорил по-английски?"
          "Да. Вполне свободно. Хотя с французским акцентом".
          И я, дурила,  начал  распространяться  про  то,  как  занятен  у
     французов наш акцент, причем особенно у тех, кто родился в  Провансе,
     вообще  у  всех  южан  какой-то  особенный  акцент,  он  делает    их
     беззащитными, похожими на детей.
          "Скажите, - перебил меня алюминиевый,  -  а  вы  не  говорили  с
     Лянреси об Испании?"
          "Мы с ним говорили о том, как  разминировать  те  дома,  которым
     грозило уничтожение, и  еще  о  том,  как  пройдут  связные  к  нашим
     передовым частям".
          "Но после того, как мы вошли в Париж, вы, видимо, встречались  с
     ним?"
          "После того как мы вошли в Париж, я беспробудно  пил  неделю.  С
     нашими".
          "С кем именно?"
          "С Полом Роумэном, Джозефом Олсопом и Эрнестом Хемингуэем".
          "Роумэн сейчас работает в Испании?"
          "Его перевели к вам в конце войны".
          "Да, да, я его помню, я с ним беседовал в этом же  кабинете.  Он
     марксист?"
          "Он такой же марксист, как я балерина".
          "Вы просто не в курсе, он  же  ученик  профессора  Кана,  а  тот
     никогда  не  скрывал  своего  восторга  перед  доктриной   еврейского
     дедушки".
          Так что ты у нас марксист, ясно?
          Потом алюминиевый спросил, тот ли это Хемингуэй,  который  писал
     репортажи про Испанию, я ответил, что он писал не  только  репортажи,
     но и книги.  Алюминиевый сказал, что он читал что-то,  но  не  помнит
     что, ему не нравится манера Эрни, слишком  много  грубостей,  ужасная
     фраза, какой-то рыночный  язык,  и  потом  он  слишком  романтизирует
     профессию диверсантов, рисует над их головами нимб, это происходит от
     незнания жизни; "Я сам ходил в разведку во Франции в  семнадцатом,  -
     заметил он, - ползал на животе под проволокой немцев, чтобы  выведать
     их расположения, я помню, как это было".  Я заметил, что он,  видимо,
     не читал "По ком звонит колокол", а только слышал мнения тех, кто  не
     любит Эрни, а его многие не любят за то, что слишком  популярен,  как
     мне кажется, он ни в чем Джордана не идеализирует, наоборот даже.
          "Ну, бог с ним, с этим  Хемингуэем,  давайте  вернемся  к  нашим
     делам, - сказал алюминиевый. - Что бы вас  интересовало:  консульская
     работа, политический анализ или изучение экономических  структур  тех
     стран, где вам, возможно, доведется работать?"
          Я ответил, что самое выгодное было бы использовать меня  по  той
     специальности, которой нас научили Донован и Даллес во время драки  с
     нацистами.
          "Хорошо, -  сказал  алюминиевый,  -  я  передам  ваше  пожелание
     руководству, позвоните в европейский отдел, скажем, в понедельник".
          Разговор был  в  четверг,  мы  уехали  с  Элизабет  в  Нью-Йорк,
     забросив мальчишек ее  маме,  прекрасно  провели  уик-энд,  навестили
     Роберта и Жаки, вспомнили былое, потом посмотрели  спектакль  о  том,
     как радикулит оказывается главным стимулом для человека, мечтающего о
     карьере танцовщика, было очень смешно;  у  Дика  встретили  Бертольда
     Брехта и Ганса Эйслера, они затевают в  Голливуде  грандиозное  кино,
     Эйслер просил передать тебе  привет,  а  Брехт  сказал,  что  он  был
     совершенно очарован тобой, когда ты приезжал к нему в  сорок  втором,
     консультироваться о наци, перед тем как тебя решили забросить к ним в
     тыл.  Брехт хотел написать тебе, но он был совершенно замотан и,  как
     всегда, рассеян, твой  адрес  сначала  сунул  в  карман  брюк,  потом
     переложил в портфель, а затем спрятал в пиджак, наверняка потерял.  В
     субботу мы славно пообедали в Чайна-тауне, посмотрели - еще раз  и  с
     не меньшим восторгом - чаплинского  "Диктатора"  и  вернулись  домой,
     совершенно счастливые.  В понедельник я позвонил  по  тому  телефону,
     который дал алюминиевый, там меня выслушали и попросили перезвонить в
     среду.  Мне не очень-то это понравилось, но что  поделаешь,  ни  одно
     государственное  учреждение  с  традициями  не  может  обойтись   без
     бюрократии; действительно, каста, черт их подери.  Позвонил в  среду;
     назначили пятницу, снова бесполезно.  Тогда я поехал к нашим, но  мне
     сказали, что  Макайр  уже  в  Европе,  срочная  командировка;  полный
     кавардак, словно в  фирме,  потерпевшей  банкротство.  В  понедельник
     алюминиевый  сказал,  что  меня  не  могут  взять   на    работу    в
     государственный департамент.  Я был совершенно ошарашен: "Почему?"  -
     "Мы не комментируем".  Тогда я позвонил Аллену Даллесу и попросил его
     найти для меня пару минут. Он ответил немедленным согласием, выслушал
     меня, сказал, что надо бороться, и пообещал помощь.  В четверг я  еще
     раз позвонил ему, он ответил, что департамент уперся, их, видите  ли,
     смущают мои контакты с  коммунистами.  "Надо  переждать,  Грегори,  -
     сказал он, - погодите, как говорил Сталин, будет  и  на  нашей  улице
     праздник".
          Как понимаешь, война не позволяла нам думать  о  накоплениях,  и
     когда подошел срок взноса денег за дом, мне стало не по себе. Я снова
     двинул  к  нашим,  пытался  поговорить  с  Донованом,  но   он    был
     командирован  в  Нюрнберг,  заместителем  нашего  обвинителя,   будет
     потрошить нацистских свиней.  Стименс, который меня принял -  ты  его
     помнишь,  он  занимался  контрразведкой,  искал  предателей  дома,  -
     сказал, что попробует  помочь,  но  с  государственным  департаментом
     говорить трудно, чинуши, боятся собственной тени.
          Прошло еще пять дней, и я маленько запсиховал, потому что  зашел
     в банк, посмотрел свой счет, посидел с карандашом в  руках  и  понял,
     что через две недели мне придется просить у кого-то в долг,  подходит
     срок внесения платежа за страховку.
          Это придало мне необходимую скорость,  я  связался  с  газетами,
     повстречался со Шлессинджером и Маркузе, звонил в Детройт, в  "Пост",
     оттуда меня переправили в Нью-Орлеан, там предложили место в  газете,
     что выходит в Сан-Диего, но  Элизабет  сказала,  что  нельзя  бросать
     маму, а туда,  на  солнцепек,  брать  ее  довольно  опасно,  старушка
     перенесла два сердечных криза.
          Наконец, позвонил Стименс,  дал  мне  телефон,  но  это  было  в
     пятницу вечером, в Голливуде никого  уже  не  было,  а  он  предложил
     связаться с "Твенти сэнчури  фокс",  им  нужен  консультант,  который
     кое-что понимает в политике, войне и разведке, платят двести долларов
     в неделю, не бог весть  какие  деньги,  но  это  что-то,  а  не  ужас
     безработицы, вот уж не думал, что когда-нибудь на практике  столкнусь
     с этим понятием.
          Позвонил Брехту, он был очень обрадован моим возможным переездом
     в  Голливуд,  сказал,  что  работа   консультанта-редактора    крайне
     интересна, это близко творчеству,  никакого  чиновничества,  "заговор
     единомышленников,  сладкие  игры  взрослых  детей,  чем   раскованнее
     фантазируешь, чем ближе  приближаешься  к  менталитету  ребенка,  тем
     больше тебя ценят".
          Ты себе не представляешь, что со мною было в тот чертов уик-энд,
     я смотрел на себя  со  стороны  и  поражался  той  перемене,  которая
     произошла со мной за те недели, что я сидел  без  работы.  Черт  меня
     дернул избрать профессию историка! Я понимаю, ты экономист  и  юрист,
     тебе ничего не страшно, турнули алюминиевые, пошел в любую контору  и
     предложил свои услуги, человек, умеющий карабкаться  сквозь  хитрости
     параграфов наших кодексов,  нужен  везде  и  всюду,  -  до  тех  пор,
     конечно, пока цела наша демократия.  Или  экономист!  Как  я  завидую
     тебе, надежная специальность, "германское проникновение в Европу", на
     этом можно стать трижды доктором, если алюминиевые  начнут  копать  и
     против тебя.  Кстати, мне не понравилось, что  тот  бес  с  бабочкой,
     помянув твое имя, больше ни разу о тебе не заговорил, он ждал, что  я
     скажу что-нибудь, и хотя он ползал  на  пузе  под  проволокой,  чтобы
     срисовать расположение немцев под Марной, в разведке он явный профан,
     вел себя, как частный детектив из дешевого  радиоспектакля,  сплошное
     любительство, настоянное  на  многозначительности,  а  ведь  истинный
     разведчик это тот, кто умеет найти  общий  язык  с  четырьмя  людьми,
     собравшимися за одним столом: с банкиром, безработным, проституткой и
     монахиней.
          Словом, в понедельник я держал себя за  руку,  чтобы  не  начать
     крутить телефонный диск ровно в девять, у нас у всех  от  чрезмерного
     ощущения собственной престижности пар из ноздрей  валит.  Позвонил  в
     девять тридцать, едва дотерпел. "Да, вы нам нужны,  можете  приезжать
     для подписания контракта". - "Оплата билета на самолет за мой  счет?"
     - "Естественно, вы не Хамфри Богарт".  -  "Но  где  гарантия,  что  я
     подойду вам?" - "За вас просили весьма серьезные люди из  столицы,  а
     вчера про вас  много  рассказывал  Брехт.  Его  поддержал  Эйслер,  с
     великими драматургами и музыкантами грех не считаться".
          Я вылетел туда, в Лос-Анджелесе было настоящее  пекло,  меня  не
     оставляло ощущение, что пахнет жареными каштанами, как  в  Париже,  в
     середине сентября в Картье Латан.  Голливуд  меня  снова  ошеломил  -
     тишина, надежность, красота, высоченные пальмы, живая история  нашего
     кино, ни у кого нет такого кино, как у нас, пусть говорят что угодно,
     бранят и критикуют, но надо быть совсем уж нечестным человеком, чтобы
     поднять голос против Голливуда.
          И вот я кончил паковать чемоданы, сдал здешнюю квартиру в аренду
     (это  сулит  мне  дополнительно  двести  долларов  в  месяц,   совсем
     неплохо), прошел по комнатам, не испытывая того  растерянного  ужаса,
     который  начал  захватывать  меня  последние  недели,  выпил,  лег  в
     кровать, но не смог уснуть и, дождавшись, пока Элизабет начала сладко
     посапывать, - она стала еще более  хорошенькой,  даже  не  могу  себе
     представить, что мы с ней женаты уже девять лет, я  испытываю  к  ней
     нежность, словно в первые  дни  нашего  знакомства,  -  отправился  в
     кабинет, сел к столу и написал тебе это длиннющее письмо.
          Ответь  мне  на  отель  "Амбассадор",  я   снял    двухкомнатный
     апартамент, будем жить там, пока Элизабет не подберет дом.
          Конечно, если ты прилетишь в отпуск сюда, мы ждем тебя в  гости.
     Масса хорошеньких молодых девушек с умными холодными глазами ходят по
     студии.  Такие не умеют предавать. Если ты заключаешь с ними  договор
     на  любовь,  они  никогда  не  нарушают  условий  контракта.  Это  им
     невыгодно.  Что  ж,  пусть  так,  это  честнее  подлости,   рожденной
     чувствами.  Выбрось, наконец, из сердца Лайзу. Выбрось. Я видел ее  в
     Нью-Йорке, поэтому прошу тебя еще раз  -  выбрось.  А  вообще  что-то
     муторно у меня на душе.  Так бывает всегда, когда  чего-то  до  конца
     недопонимаешь.  Я  гоню  от  себя  мысли,  но  ведь  их  назойливость
     значительно страшнее, чем атака октябрьских  мух,  которые,  кажется,
     ошалели от приближения холодов и поэтому жалят все, что только можно,
     а особенно ноги, исчешешься.
          Я запрещаю себе признаваться в тех чувствах, которые меня  порою
     обуревают, я помню, как Донован учил нас бояться чувств, не рожденных
     логикой.  Я все это понимаю умом, но разве так просто  справляться  с
     тем, что живет в тебе?  Нет  ничего  горше  незаслуженной  обиды,  ты
     согласен? А впрочем, шел бы к черту этот государственный департамент!
     Прав Даллес, надо погодить. Все образуется.
          Пиши.
                                                      Твой Грегори Спарк".


        2

                                                       "Грегори Б. Спарку,
                                         Отель "Амбассадор", Голливуд, США

          Дорогой Грегори!
          Твое письмо повергло меня в  некоторое  уныние  и  есть  отчего.
     Экономика немыслима вне истории, так что не  очень-то  завидуй  моей,
     как ты писал, "спокойной" профессии. Дважды прочитав твое послание, я
     просмотрел речи Цицерона и пришел к грустному выводу,  суть  которого
     сводится к тому, что  окончание  любой  эпохи,  связанной  с  великим
     человеком,  внесшим  свою  лепту  в  историю,  неминуемо  сопутствует
     приходу новой команды, предлагающей свою,  качественно  новую  модель
     будущего.  А поскольку выдающиеся люди есть пики  истории,  поскольку
     человечество не   очень-то   избаловано   личностями,   типа  Цезаря,
     Спартака,  Македонского, Клеопатры, Галилея, Лютера, Кромвеля, Петра,
     Наполеона,  Вашингтона,  поскольку каждый взлет мысли сменялся веками
     ожидания новых идей, нам с тобою остается лишь сладкое воспоминание о
     той  поре,  когда  мы  удостоились  счастья входить в большую команду
     очень большого человека, каким был Рузвельт.
          Я не очень-то представляю себе, когда  придет  политик  с  новой
     программой; повторение Рузвельта невозможно (любое повторение чревато
     фарсом или катастрофой, в этом я совершенно согласен  с  Марксом),  а
     вот  что  выдвинут  вместо  его  курса,  я  пока  не  очень  понимаю.
     Надеяться,  что  те,  кто  окружает  Трумэна,  смогут  создать  идею,
     притягательную для страны и мира, довольно рискованно,  поскольку  он
     серый человек и совершенно не подготовлен к  руководству  страной.  Я
     думаю, Трумэн будет освобождаться от людей Рузвельта; по-человечески,
     кстати,  я  понимаю  его.  Кому  приятно,  когда  тычат    в    глаза
     предшественником, махиной, имя которого и без того у всех  на  устах.
     Поэтому сделать надо так, чтобы люди забыли Рузвельта, но сделать это
     предстоит умно и тактично - в этом, видимо, Трумэн и те,  кого  он  с
     собою привел, видят свою  главную  задачу.  Как  это  можно  сделать?
     Во-первых, необходимо определить того врага, угроза которого  понятна
     каждому американцу.  Во-вторых, следует найти рецепт,  каким  образом
     этого врага можно победить.  В-третьих, надо доказать  народу,  какие
     блага получит каждый в  результате  этой  победы.  Нацизм  уничтожен.
     Японские агрессоры разгромлены.  Что же грозит Америке? Экономический
     спад? Допускаю.  Кризис духовных ценностей? Вполне возможно,  ибо  на
     смену доктрине войны идея мира приходит отнюдь не просто.  Ты знаешь,
     как победить  экономический  спад?  Я  -  нет.  У  нас  считают,  что
     экономика - это очень просто, знай  вкладывай  деньги,  но  ведь  это
     точка зрения мало компетентных людей. Как преодолеть духовный кризис?
     Ты знаешь? Я - нет.  Видимо, нужно время,  нужно  нарабатывать  новый
     общественный климат в стране.  И это трудно.  А  без  ясного  всем  и
     каждому врага, угрожающего Америке, будь то Пьер,  Чжао,  Иван,  Фриц
     или призрак безработицы, или ужас новой  "Черной  пятницы",  политик,
     лишенный  глубокой  общественной  идеи,  не  утвердит  себя.  А  ведь
     хочецца! Мне кажется поэтому, что Трумэн не станет искать компромисса
     с дядей Джо, а пойдет на  то,  чтобы  форсировать  разрыв.  Сталин  -
     вполне достойный враг, причем не сам по  себе  -  все-таки  он  герой
     войны,  но  как  приверженец  большевистской  доктрины    порабощения
     человечества.  Именно  поэтому  алюминиевый  господин  с   бритвенным
     пробором  так  тщательно  выспрашивал  тебя  о  твоих  контактах    с
     французскими коммунистами. Команда, которая выбрала курс, должна быть
     укомплектована теми, кто готов к гуттаперчевым решениям и не отягощен
     служением прошлому. Так что оценивай случившееся как нечто совершенно
     логическое, следовательно, неизбежное. Давай научимся принимать жизнь
     такой, какая она  есть.  (Если  бы  меня  спросили,  я  бы  предложил
     обозначить врагом на ближайшее время тех нацистов, которые  легли  на
     грунт;  они  готовятся  к  тому,  чтобы  подняться;  поверь,  я    не
     фантазирую, я занимаюсь здесь этой проблемой, но, думаю, люди Трумэна
     отвергли бы мое предложение, и не потому,  что  они  не  согласны  со
     мною, но в силу того, что разгром гитлеризма связан с  именем  именно
     Рузвельта;  повторение  уже  завершенного  не  дает    "политического
     навара", пресно.)
          Не  поторопился  ли  ты  с  Голливудом?  Напиши  ты  мне,  я  бы
     немедленно пригласил тебя с Элизабет и мальчиками в  Мадрид,  здешний
     филиал ИТТ (хотя все они проходимцы и лизали задницу  Гитлеру)  алчет
     серьезных работников, и платили бы они в два раза  больше,  чем  твои
     боссы в "Твенти сэнчури фокс". Ну, игра сделана, ничего не попишешь.
          Я очень рад тому, что ты снова встретился с Брехтом и  Эйслером.
     Пришли-ка мне их адреса, я напишу им, очень люблю этих художников.  Я
     никак не могу понять, отчего Голливуд до сих пор не  поставил  Брехта
     по-настоящему.  Я видел его спектакль в Вене, накануне аншлюса, и  он
     до сих пор живет во  мне;  именно  Брехт  помогал  мне  вынести  ужас
     допросов с пристрастием, холод в камере, обреченность в бараке.
          Где ты видел Лайзу? Нет, не думай, я уже выздоровел, я переболел
     тем, что случилось, но разве вычеркнешь пять  лет  жизни  из  памяти?
     Точнее - из сердца, из памяти как-то можно.  Ведь  если  человечество
     научилось легко забывать тех, кто был кумиром,  то  отчего  я  должен
     быть исключением из правила? Я вижу твою  скептическую  улыбку,  мол,
     говори, говори.  Нет, правда, Грегори! Верь мне.  В  подтверждение  -
     просьба: подбери  мне  кого-нибудь  из  тех  холодноглазых  и  мудрых
     голливудских девушек, которые свято выполняют подписанный контракт на
     дружбу и совместное просыпание в одной кровати.  Девушка должна  быть
     курносой,  зеленоглазой,  с  веснушками  (даже  осенью),    настоящей
     американкой (я все-таки  чуть-чуть  расист,  тем  более  мой  дедушка
     возглавлял ку-клукс-клан в Алабаме) и обязательно образованной в  том
     колледже, который мы с тобою знаем; все, что угодно, только не  дура.
     Пусть даже хроменькая, только б интеллектуалка.  Серьезно,  меня  это
     возбуждает, я столько их перебрал после того, как Лайза показала мне,
     что значит "верность солдату", что меня не