. Он по-прежнему живет в Штатах?
     Ф и ш е р. - Да.
     С е н а т о р  В а й л ь.  -  Ваши  братья  поддерживали  контакт  во
Франции? Здесь они тоже контактируют?
     Ф и ш е р. - Да.
     С е н а т о р  В а й л ь. - Каковы ваши отношения с композитором... С
вашим младшим братом?
     Ф и ш е р. - Такие же, как со старшим.
     С е н а т о р  В а й л ь. - Следовательно, вы  прервали  отношения  с
Гансом Эйслером по тем же причинам, что и с Герхардтом?
     Ф и ш е р. - Да.
     С е н а т о р  В а й л ь. - Ваш  брат-композитор тоже коммунист?
     Ф и ш е р. - В философском смысле - бесспорно.
     С е н а т о р  Н и к с о н. - Он близок с Герхардтом Эйслером?
     Ф и ш е р. - Да.
     С е н а т о р  Б о н н е р.   -   Поскольку   вам   хорошо   известна
активность коммунистов, ответьте: как много Коминтерн направил своих людей
из Москвы в Соединенные Штаты?
     Ф и ш е р. - Несколько тысяч.
     Штирлиц аккуратно отодвинул от себя широкий телетайпный лист,  поднял
голову; Роумэн сидел напротив,  вытянув  ноги;  нижняя  челюсть  выпячена,
словно у него случился волчий закус; волосы растрепаны,  воротник  рубашки
расстегнут, галстук приспущен.
     - А вы чего разволновались? - спросил Штирлиц. -  Вы  уже  знали  обо
всем этом, когда требовали моей консультации по фашизму?
     - Сейчас снова врежу, - пообещал Роумэн. - И это будет плохо.
     - Эта Фишер напоминает мне Ван дер Люббе, - заметил Штирлиц.
     - Сука.
     -  Почему?  Отрабатывает  свое  американское  гражданство.  Она    же
запросила гражданство...  Его надо заработать... Ей написали сценарий, она
его  толково  выучила...  Дамочку  в  свое  время  куда-то  не    избрали,
обиделась...  Но сюжет действительно шекспировский: так топить  братьев...
Нет ничего опаснее истерической климактерички, честное слово...  Никто так
не поддается режиссуре, как женщины...
     - Кто обидел дамочку? - спросил Роумэн.
     - Вы что, не слыхали о ней раньше?
     - Нет.
     - Она хотела повалить Эрнста Тельмана, лидера германских коммунистов.
С ультралевых позиций.  Не вышло. Тогда она  закусила  удила,  ведь  очень
хочется быть первой...  Между прочим, совсем  недалеко  от  Муссолини,  от
этого левого социалиста... Не находите?
     - Я очень люблю Ганса...
     - Какого?
     - Эйслера.
     Штирлиц осторожно кашлянул, не поднимая глаз на Роумэна, спросил:
     - Знаете его музыку?
     - Я ни черта не понимаю в музыке.  Я  люблю  его,  как  человека.  Он
замечательный парень. Очень добрый, мягкий... Террорист... Ну, сука, а?! И
какую она перла ахинею: "Его посадили в лагерь не за антинацистскую, а  за
коммунистическую деятельность". Ведь это одно и то же!
     - Слушайте, Пол... Только не бейте меня в лоб, ладно...
     - Ну...
     - Только пообещайте не бить.  А то я отвечу. Пепельницей по голове. Я
это умею, честное слово. Обещаете?
     - Обещаю.
     - Кто еще знает о том, что вы дружили с Эйслером?
     - А вам какое дело?
     - Никакого...  Не связана ли... Не связаны  ли  близкие  вам  люди  с
делом, начавшимся в Вашингтоне...
     - Думай, что говоришь, нацистская гадина.
     - Я думаю, что говорю, чиновник, выполняющий задания твоих  гитлеров,
- Штирлиц кивнул на телетайп. - Или ты считаешь, что вся эта гнусь - венец
демократии?
     - Повтори, что ты сказал.
     - Что ты служишь новым ги...
     - Я не об этом...  Почему ты связываешь женщину, которая... Почему ты
посмел назвать ее агентом Кемпа? Почему ты,  тварь,  которая  воспитана  в
вонючем рейхе, где никто и никому  не  верил,  смеешь  мазать  фишеровским
дерьмом женщину, которую не знаешь?!
     - Опусти руку! Опусти... Вот так... Теперь я тебе отвечу...
     И Штирлиц рассказал ему о том, что  случилось  в  Прадо,  -  в  самых
мельчайших подробностях.
     После долгой паузы Роумэн хотел было сказать Штирлицу, что, поскольку
он всего боится, повсюду ему видятся  агенты  секретной  полиции,  которые
должны отловить его и выдать "Интерполу" как наймита, выполнявшего  черные
дела по приказу своих шефов,  а  может,  и  без  приказа,  по  собственной
инициативе, ему, видимо, просто показалось, что Кемп что-то шептал  Кристе
в музее, но Роумэн не сказал ему этого, и не только потому, что  усомнился
в правоте такого рода допуска, но потому, что  явственно  и  зримо  увидал
аккуратные, чуть заваленные влево строки письма  Грегори,  в  котором  тот
поздравлял его с Кристой и отмечал, что бог прямо-таки выполнил его заказ,
познакомив именно с такой девушкой, про которую он. Пол, писал ему в одной
из корреспонденций: "голубоглазая", "в веснушках",  "с  которой  можно  не
только заниматься любовью, но и говорить перед  сном  о  всяких  разностях
нашей жизни".
     Ерунда, оборвал себя Пол.  Если кто-то решил подвести ко мне  агента,
тщательно выполняя мое шутливое пожелание, высказанное в письме, это бы не
могло не насторожить меня;  я  бы  навязал  противнику  свою  волю,  а  не
подстраивался под него.  Это я так думаю, сказал  он  себе,  но  ведь  мой
противник может думать по-иному.  Невозможно  сражаться  с  твоим  "альтер
эго",  вечный  шах,  заведомая  ничья...  Хорошо,  но  ведь  у  меня  есть
возможность проверить все это. Не все, конечно, возразил он себе, но через
Эронимо я могу узнать, в какой мере здешние дьяволы читают мою  переписку.
Если они установили слежку за стариком Врэнксом из интербригады  Линкольна
- а Грегори все-таки  б р я к н у л  его имя в письме, которое  шло  не  с
дипломатической почтой, - тогда можно будет перепроверить и то, что сказал
Штирлиц, тогда я смогу понять, что они затеяли  с  Кемпом,  а  они  что-то
должны были затеять, потому что Эрл Джекобс парень с челюстями и он знает,
как  я  не  люблю  его  брата,  который  засел  в  Буэнос-Айресе,    чтобы
коллекционировать тамошних наци.  Эрл прекрасно понимает, что я не куплюсь
на их паршивые акции и не стану покрывать его ставку на  гитлеров  за  то,
что ИТТ оказывает нам услуги, пусть попробует не  оказать,  мы  ей  крылья
подрежем...
     Погоди, сказал он себе, ты говорил Штирлицу,  что  он  грязный  наци,
потому что воспитан в недоверии к каждому.  Ты верно сказал, но отчего  же
ты стал думать о всяческих хитрых комбинациях, а не поехал к Кристе  и  не
задал ей вопрос: "Человек,  ты  встречалась  с  Кемпом  в  Прадо?"  Ты  же
убежден, что умеешь читать правду в глазах, вот бы и прочел...  Да, я умею
читать правду, и я очень боюсь, признался он себе, что увижу правду  в  ее
глазах  и  тогда  я  буду  лишен  возможности  проверить  то,  что  обязан
проверить...  А нужно ли тогда что-либо  проверять?  -  спросил  он  себя.
Тогда, конечно, не нужно.  А если я пойму, что Штирлиц не лгал? Это  будет
крахом, подумал он, крахом, невосполнимым уже.  Пережить  ужас  с  Лайзой,
принять решение жить в одиночестве, а это тяжелое дело, в одиночестве  мог
жить Эрни; художник может жить один, он окружен толпой своих героев, а  ты
жить один не приспособлен, тебе нужна опора...  И ты  отказался  от  этого
своего решения,  в ы п р о с и л  себе девушку, потянулся к ней,  и  вдруг
узнаешь, что ее к тебе просто-напросто приставили...  Зачем  тогда  что-то
проверять, комбинировать, суетиться?! Тем более что дома начался шабаш,  и
ты, по долгу службы, обязан помогать этому шабашу, потому  что  работаешь,
хочешь того или нет, на тех,  кто  заседает  в  Капитолии  и  с  интересом
выслушивает гадость и злобу, которую  изрыгает  на  братьев  климактеричка
Фишер...  Надо бросать все к черту и уезжать к Грегори...  Консультировать
фильмы про войну... А по вечерам высасывать свою бутылку и ложиться спать,
раз и навсегда запретив себе мечтать о счастье.  Его у тебя не будет. Тебе
обеспечено существование.  Пока еще неплохо работает  желудок,  сердце  не
колет, печень не вертит, живи, как живут все, партия сыграна,  жди  конца,
собирайся потихоньку в дорогу...  Нет, сказал он себе, все это чушь,  меня
потянуло в этот дерьмовый минор только после того, как прочитал  телетайп.
Вот почему я словно какой-то ушибленный...  Я еще ничего не  могу  сказать
себе по поводу того, что происходит, я слишком всем ошарашен,  одно  легло
на другое, саднит, вот почему я растерялся.  Слава  богу,  что  я  услыхал
сообщение по радио, хорошо, что я не привез Штирлица домой и  не  заставил
его рассказать Кристе то, что  он  рассказал  мне.  Это  было  бы  смешно.
Человек - если он любит, а его любви угрожают - не думает о  том,  что  он
смешон, то  есть  жалок,  такова  уж  природа  человеческая,  любым  путем
у д е р ж а т ь  наслаждение.  Даже предательством идеалов? - спросил себя
Роумэн,  и  этот  вопрос,  при  том,  что  он  был  жестоким,  помог   ему
расслабиться,  удобно  устроиться  в  кресле,  закурить  и   крикнуть    в
телетайпную-обычным своим хмуро-насмешливым голосом:
     - Эй, Ник, свари-ка нам кофе, а!
     - Вари сам.  Я жду  новых  сообщений.  Как  тебе,  а?  Ты  что-нибудь
понимаешь?
     - А что тут не понять, - ответил Роумэн. - Тут все  ясно,  как  утро.
Началась  генеральная  уборка.  В  доме  должно  быть  стерильно,  как   в
хирургической. Верно, доктор Брунн? Вы согласны?
     - Как в морге, - засмеялся Ник. - Я что-то  такого  не  помню  еще  в
нашей истории. А ты?
     - Теперь запомним, - ответил Пол  и  пошел  в  маленькую  кухню,  где
стояла электрическая плита.
     - Зато я помню, - тихо заметил Штирлиц. - Я очень хорошо помню  Сакко
и Ванцетти.  Когда в стране нет шума, тогда лидеру  нечего  делать...  Тем
более война закончена не  им,  а  предшественником.  Включайтесь  в  поиск
шпионов, очень поможет карьере.
     - Ладно, - ответил Роумэн, - включусь.
     Он  поставил  на  конфорку  кофейник,  насыпал  в  него  две    пачки
марокканского  кофе  и  подумал,  что  Штирлиц  верно  чувствует    версию
возможного развития событий, мы все шутим по поводу возможного, пока можно
шутить, в глубине души думая, что это ужасное возможное на  самом-то  деле
никогда не сможет стать фактом жизни.  Мне стало страшно, когда я прочитал
телетайп, особенно после того, как  он  сказал  мне,  что  Криста  слушала
Кемпа, который стоял рядом с нею, обернувшись вполоборота, и  приказно  ей
говорил, пока она рассматривала Мурильо.  Или  ты  просто-напросто  хочешь
придраться к этому, чтобы все с ней порвать? - спросил он  себя.  Ты  ведь
боишься разницы в возрасте.  И боишься того, что ты совсем  не  подарок  в
кровати после того, что с тобой вытворяли наци. И ты постоянно вспоминаешь
Лайзу, которая лежала с тем мулатом,  потная,  со  спутанными  волосами  и
невидящим,  п л ы в у ч и м  взглядом.  Может быть, ты получил искомое, то
есть предлог, чтобы вернуться в прошлое, каким оно было неделю назад, пока
Криста не вкатила тебе в бампер.  А ведь она  замечательно  водит  машину.
После того как я напился от счастья  в  "Лас  Брухас",  я  подивился,  как
резко, по-мужски, она ведет машину... Надо же было вмазать мне в задник на
полупустой площади...  Прямо как по заказу. И еще: она ни разу не спросила
меня, чем я занимаюсь.  Даже после того, как швейцарец Ауссем назвал  меня
"господином советником".  А ключ от моего сейфа валяется в  столе...  Я  ж
помню мудрые уроки Аллена: "Если вы  хотите,  чтобы  к  вам  не  лазали  -
никогда ничего не прячьте. Оставляйте все самое конфиденциальное на видном
месте, противник всегда ищет тайники, такова уж логика".
     Он отчего-то вспомнил, как чикагский  бизнесмен,  занятый  в  книжной
торговле, оказался на грани банкротства и жизнь  заставила  его  придумать
гениальный ход: он выпустил роман "Война и мир" умопомрачительным тиражом,
предварительно сообщив в газетах, что уплатит десять  тысяч  премии  тому,
кто найдет ошибку в книге, ошибку, сделанную  намеренно,  чтобы  проверить
внимательность читателей. Книга моментально разошлась, бизнесмен не только
поправил свои дела, но и  положил  в  карман  сотню  тысяч  баков  горячей
прибыли, потому что грамотных много, а  особенно  тех,  кто  считает  себя
грамотным, - все нынче горазды поживиться на  дармовщинку.  А  вот  ошибку
никто  не  нашел.  Пришли  тысячи  гневных  писем:  "Акулы  бизнеса  дурят
американцев".  Тогда бизнесмен напечатал в газете: "Никто никого не дурил.
На обложке книги в фамилии "Толстой" вместо "о" напечатано "а", "Талстой";
просто никто не смотрел обложку, все ринулись утюжить текст..."
     - Эй, Брунн, - крикнул Пол  с  кухни,  -  помогите-ка  мне!  Возьмите
чашки, я сварил сказочный кофе.
     "Крепкий парень, - подумал Штирлиц. - Так скрутить себя за  несколько
минут не каждый сможет, а ведь мой удар был в поддых.  От такого не каждый
быстро оправится.  А если он умеет так играть? Тогда я себе не  позавидую,
тогда я получил в нем такого врага, который на мой удар ответит  своим,  и
это будет сокрушительный удар, что там толчок в лоб, когда летишь со стула
на кафель, это ерунда, лечебная гимнастика, а не удар..."



        РОУМЭН - II
__________________________________________________________________________

     Роумэн вошел в квартиру, тихо  отперев  дверь,  и  сразу  же  услышал
песенку, ее, Кристы, песенку; она хлопотала на  кухне;  он  это  понял  по
тому, что в доме пахло ванилью, она добавляла много ванили,  когда  делала
яблочный пан.
     Он остановился возле косяка, прижался спиной к  стене,  посмотрел  на
свое отражение в большом венецианском зеркале,  провел  по  лицу  хваткими
пальцами; появились красные полосы; плохо, сдали нервы, это началось после
того, как посидел у наци, а еще это было, когда он вошел -  так  же  тихо,
желая сделать сюрприз Лайзе, - в свою квартиру и увидел ее с тем  мулатом;
самое дрянное заключается в том, подумал он, что я рассказывал Кристе  про
эти красные полосы на лице, никто не  бывает  так  доверчив,  как  мужчина
средних лет, полюбивший молодую женщину. Он относится к ней как к ребенку,
никаких тайн, это же навсегда, последнее, самое лучшее,  что  подарил  бог
под старость.
     Роумэн потер ладонями щеки,  чтобы  они  перестали  быть  полосатыми,
пусть покраснеют.  Странно, когда пьешь в молодости, делаешься пунцовым, а
если  п е р е в а л и л о,  бледнеешь, как известь.  Лучше б и не смотреть
на себя после полубутылки виски, страшновато, лицо, как маска...
     - Криста! - позвал Роумэн.
     - Ау!
     - Это я, - он заставил себя говорить громко, весело, все должно быть,
как было.
     - Мне казалось, что ты придешь позже,  -  ответила  она,  выбежав  из
кухни. - Ты не звонил, и я решила, что у тебя много  дел  и  ты  вернешься
ночью.  А потом я подумала, может быть, я уже надоела тебе и ты утешаешься
с другими женщинами.
     Она была в коротенькой спортивной юбочке и фартуке, как  шоколадница,
когда только  успела  купить?  Черные  волосы  были  подвязаны  ленточкой,
длинные голубые глаза смотрели на него открыто и весело; она  обняла  его,
поднявшись на мыски, покрыла лицо быстрыми  поцелуями,  пошептала  на  ухо
что-то быстрое и непонятное - это у нее была такая игра - и спросила:
     - За что ты на меня сердишься, милый?
     - Я сержусь на этот говенный мир, - ответил он. - Я не просто сержусь
на него, маленькая, я его  ненавижу.  Он  того  заслуживает,  ей-богу,  не
думай, я пока еще не стал брюзгой...  В Штатах  хотят  посадить  в  тюрьму
нескольких немцев...  Это  самые  прекрасные  немцы,  каких  я  когда-либо
встречал в жизни...
     - В чем их обвиняют?
     - Их ни в чем нельзя обвинить...
     - Тебе это чем-нибудь грозит?
     Надо было спросить иначе, подумал Роумэн.  Лучше бы она спросила,  не
могу ли я им помочь.  Хотя она спросила как женщина,  которая  любит;  они
собственницы куда большие, чем мужчины; счастье в одиночку  невозможно,  я
составная часть ее счастья, значит, вопрос логичен.  Другое дело, меня  ее
вопрос не устраивает, но это уже мое дело, как  всегда,  я  спешу,  всегда
спешил; свои мнения формулировал безапелляционно: "замечательный  парень",
"гнусная баба", "милый старик", а знал этих людей два дня от силы. И потом
выяснялось,  что  "замечательный  парень"  был  гнидой,  "гнусная    баба"
оказывалась верным другом, а "милый старик" состоял на учете в клинике для
шизофреников - маньяк и садист. Нет, сказал он себе, ее не в чем обвинять,
да и вообще, не торопись с обвинением, подумай еще раз, зачем тебе  сказал
обо всем этом Штирлиц?
     Он поцеловал ее в лоб и ответил:
     - Нам это ничем не грозит.
     - Мне вообще ничего не грозит, - улыбнулась Криста, - я человек самой
свободной профессии, место учителя  математики  как-нибудь  найду,  но  ты
очень властолюбивый, тебе будет трудно жить,  если  у  тебя  отберут  твое
дело.  Ты очень любишь свое  дело,  я  вижу.  Пойдем  есть  яблочный  пай.
Приготовить тебе что-нибудь выпить?
     - Обязательно.  Только перед яблочным паем угости меня макаронами.  Я
делаюсь страшно прожорливым, когда пью.  Значит, не грозит алкоголизм.  Те
пьют, не закусывая, на голодный  желудок;  чем  больше  пьют,  тем  меньше
думают о еде, а я, наоборот, ем в три горла, волчий аппетит.
     - Макароны на ночь? - Криста пожала плечами. - Это же вредно.
     - А мы их с тобою выпотеем, - усмехнулся Пол и подумал, что он  плохо
сказал, но Криста засмеялась, весело засмеялась,  а  она  тонкий  человек,
чувствует все, как мембрана; ну и что, возразил  он  себе,  когда  любишь,
стараешься пропускать мимо ушей то, что не укладывается в твою  схему,  не
замечать то, что  представляется  обидным  для  любимой;  говорят,  любовь
слепа,  -  неверно,  она  обостренно  зряча,  но  при  этом  автоматически
исключает из сознания то, что следует отторгнуть, забыть, не увидеть и  не
услышать.
     - Я думала,  мне  сегодня  будет  нельзя,  -  сказала  Криста,  -  но
оказывается, можно, наверное, перепутала дни...  Сейчас я сделаю макароны,
поджарю сало с луком, натру сыра, очень много  сыра,  а  потом  положу  на
сковородку  помидоры,  если  тебе  действительно  не  страшны    лукулловы
пиршества... Ешь я, как ты, сразу бы стала бочкой, и ты бы меня немедленно
прогнал...  Счастливый человек, ешь, сколько хочешь, ужасно  завидую...  Я
сделаю виски, да?
     - Нет, я выпью "смирнофф".  Хочу водки без льда и апельсинового сока,
пару глотков совершенно чистой водки.
     - Неужели тебе нравится эта гадость?
     - Она  всем  нравится,  только  некоторые  не  признаются...  Сколько
времени ты будешь готовить макароны?
     - Двадцать три с половиной минуты.
     - Не торопись.  Мне надо написать очень важное  письмо,  я  хочу  это
сделать, пока не напился. Даю тебе сорок минут, хорошо?
     - Да, родной, я не стану торопиться.
     - А завтра я освобожусь пораньше и отвезу тебя в Эскориал.
     - Ой, как здорово!
     - А может быть, сначала заглянем в Прадо.
     - Пожалуйста, отвези меня в Прадо! Я там ничего не смогла  понять,  у
них ужасные путеводители...
     - Да, там нужно ходить с тем, кто хоть немного знает Испанию.  Ладно,
решим, куда двинем сначала, вари макароны...
     Она спокойно отнеслась к тому, что я упомянул Прадо, подумал  он,  не
дрогнула, призналась, что была там, а я помню себя на допросе, я знаю, как
трудно сохранять спокойствие, когда мины  начинают  рваться  рядом,  и  ты
ждешь следующего вопроса с ужасом, и заставляешь себя  быть  таким,  каким
они тебя привели в камеру, постоянно следишь за лицом и поэтому не  можешь
за ним уследить. Неужели ты поверил немцу Штирлицу и не веришь ей? Неужели
сюжет Яго так устойчив? Неужели человек столь  испорченное  существо,  что
всегда норовит раствориться в плохом, отторгая хорошее?
     Он вышел в кабинет, подвинул пишущую машинку, заправил  лист  бумаги,
легко напечатал адрес и первую фразу: "Грегори Спарк, 456,  Бивэрли-плэйс,
Голливуд, США. Дорогой Грегори..."
     Ну, и что же ты должен написать? - спросил он себя. Что бы меня более
всего заинтересовало,  если  бы  я  был  внедрен  в  дом  врага?  Меня  бы
заинтересовали его поступки.  Слова - ерунда, сегодня брякнул о