нно карабкалась
знакомая рыжая корова его матери, качая головой и позванивая привязанным
колокольчиком. А за коровой по дуге пробиралась девушка в красном платье,
развевающемся от ветра. Он сразу узнал ее. Это шла Юлдуз с кожаным
подойником в руке. Она шла, покачиваясь, и боялась сорваться с узкого
моста. На синем небе быстро проносились мелкие белые тучки. Корова дошла до
середины гнущегося под ней моста и остановилась с жалобным мычанием. А
Юлдуз знакомым звонким голосом закричала: "Мусук!.."
  Мусук с трудом раскрыл усталые глаза. Жгучее солнце ослепило его. Большие
зеленые мухи кружились над головой. Вдруг он снова ясно услышал: "Мусук!".
Зажмурясь, прикрывая рукой глаза, он разглядел перед собой несколько желтых
высоких верблюдов, украшенных нарядной сбруей с красными кистями и
бахромой. Маленькие двухместные паланкины с цветными занавесками были
укреплены между горбами верблюдов. Там сидели одетые в яркие шелковые
платья женщины. Их лица были так густо набелены и подрисованы, что все
казались похожими друг на друга, женщины смеялись, прятались за занавесками,
одна из них бросила в Мусука горсть фиников и орехов. Тонкая рука с
золотыми браслетами кинула ему шелковый мешочек. В это время с дикими
криками прискакали монгольские всадники, и верблюды с хриплым ревом
зашагали вперед, мерно позвякивая бубенцами и колокольчиками.
  Теряясь между холмами, караван удалился, как сон... Но это не было сном!
Мусук подобрал на глинистой почве много фиников, орехов, несколько лепешек,
посыпанных анисом, и шелковый полосатый мешочек, перевязанный шнурком.
Внутри его оказались желтые кусочки льдистого сахару, фисташки, миндаль и
девять золотых монет. Этот странный подарок Мусук засунул за пазуху.
  "Старый добрый Хызр услышал мой призыв и помог мне!" Мусук поднялся на
ближайший холм, поросший редкой седой жесткой травой. Перед ним протянулась
длинная узкая торговая дорога, ведущая из Кипчакских и Киргизских степей на
запад, к великой реке Итиль. Это была вдавленная в глинистую землю колея,
шириною в след верблюда, протоптанная в течение столетий проходившими
караванами. Кое-где белели кости, валялись бараньи катышки и выцветшие
лоскутки.
  "Надо оставаться здесь! Может быть, старый Хызр опять принесет удачу...".
  Степь долго казалась безмолвной и пустынной. Солнце уже спускалось с
пылающего неба, когда вдали, между холмами, показались всадники. Десять
отлично вооруженных джигитов в больших черных овчинных шапках скакали с
пиками наперевес на темно-гнедых отборных конях. Впереди ехал молодой воин
в белом арабском тюрбане. Что-то знакомое почудилось Мусуку в его посадке,
и в строгом, мрачном лице, и особенно - в стройном гнедом коне. Под®ехав к
Мусуку, всадник задержал коня:
  - Как звать тебя? Где твой отряд? Почему ты валяешься здесь?
  Мусук встал и, торопясь, полный отчаяния, рассказал о своих бедствиях, о
желании участвовать в походе и об ограблении его шайкой Бай-Мурата.
  С неподвижным каменным лицом выслушал всадник речь Мусука. Он сказал:
  - Меня зовут сотник Арапша. Тебя я узнаю: ты раньше был конюхом у хана
Баяндера. Я верю тебе и беру с собой. Пока ты будешь на испытании, конюхом,
а потом получишь коня, копье и меч. Садись на крайнего коня.
  Мусук взобрался на круп коня одного из всадников и ухватился за его пояс.
Всадники помчались, У Мусука затеплилась надежда, что началась новая, более
счастливая полоса его жизни.


        Глава пятая. "ВОРОТА НАРОДОВ"

  Хаджи Рахим, сжавшись, как только мог, не замечая покачиваний скрипучей
корзины и густой пыли, садившейся на листы его книги, усердно писал строку
за строкой:
  "...Войско ослепительного Бату-хана непрерывно движется на запад путем,
который искони называется "Воротами народов". Он тянется по равнинам к югу
от Каменного пояса и к северу от Абескунского моря. По этому пути некогда
прошли из восточных степей воинственные хун-ну, почтенные предки монголов,
и потрясли ужасом западные народы.
  Впереди войска скачут разведчики, но и без них путник нашел бы в степных
просторах тропу, протянувшуюся через великие "Ворота народов". Всюду можно
заметить брошенные в давние времена стоянки по валяющимся осколкам побитой
разрисованной посуды. Далеко на краю небосклона, точно сигнальные вехи,
видны синие курганы, где похоронены неведомые багатуры неизвестных
племен... Мир их праху!"
  Пока стояла весна, пока всюду еще блестели лужи и перепадали дожди,
шествие войска было торжественным и величественным и не столь мучительным,
каким оно стало теперь. Когда же настали знойные дни, когда под лучами
палящего солнца земля стала высыхать и трескаться, тысячи двигающихся
вперед коней и людей начали взбивать облака пыли, закрывшей все небо. Эта
тонкая густая пыль совершенно застилает солнце, так что становится темно,
как ночью. В нескольких шагах уже нельзя узнать человеческое лицо. Все
всадники должны твердо сохранять свое место и в десятке и в сотне, потому
что, если немного отойти в сторону, можно потеряться в толпе, как в
камышах, и придется несколько дней искать свой отряд.
  Есть что-то страшное в этом безмолвном движении четырехсоттысячного
войска в полумгле, в клубах взвивающейся пыли, когда кругом видны только
тени коней и людей... Никто не промолвит ни слова. "О чем говорить, все уже
сказано и все известно!" Да и говорить трудно: пыль проникает и в горло, и
и нос, и в грудь. Люди стали плохо видеть, оглохли и думают только об
остановке, чтобы выпить чашу холодной воды, чтобы стряхнуть одежды, чтобы
прохладный ночной ветер унес пыль, чтобы снова показалось синее,
безмятежное небо...
  К вечеру - остановка у речки с немногими кустами и старыми кривыми
ветлами. Длинный лагерь растягивается по обоим берегам. Пылают тысячи
костров, кажется - вся степь загорелась. Люди кричат, кашляют, поют, уводят
коней и верблюдов в степь, чтобы пустить их пастись на свободе. Слабый
ветерок уносит облака пыли от лагеря, и, наконец, поздней ночью, доносится
легкий аромат степной полыни...
  На стоянке с яростным ревом опускается на колени тангутский серый
верблюд. Из люльки с трудом вылезают факих Хаджи Рахим и старик
Назар-Кяризек, разминая затекшие, одеревеневшие члены. Они долго выбивают
из плащей густо насевшую пыль. Напрасное старание! Они бросают плащи на
землю и рады, что вблизи горит костер, что на огонь уже поставлен
закоптелый котел, что можно растянуться на земле, что над головой уже
темнеет беспредельное небо.
  Назар-Кяризек, сметливый в житейских делах, уходит к повару
Субудай-багатура, говорит ему длинные почтительные приветствия и
возвращается от него с горшком рисовой или мясной похлебки; иногда он сам
печет в золе лепешки или жарит над угольями узкие ломтики мяса, добытого
неведомыми путями. При этом он без конца рассказывает сказки или поет
разбитым, дребезжащим голосом старинные кипчакские былины.
  Хаджи Рахим не может отойти от каравана: верблюд-его жилище. Факих
старается записать все, что видит или слышит, беседуя с кем-нибудь из
начальников или простых воинов. Он заметил, что великий советник
Субудай-багатур не всегда едет вместе со своим туменом, не всегда прячется
в своей железной колеснице. Часто он уезжает в сопровождении охранной сотни
в сторону от главного пути. Иногда по нескольку дней не видно вовсе
монгольского полководца, который исчезает вместе с молодым джихангиром.
Вечером они внезапно появляются около назначенного заранее места остановки.
Хаджи.Рахим тогда идет к ним и записывает их замечания.
  К закату солнца караван ускоряет ход. Все, даже животные, знают, что
скоро будет вода и отдых, и движутся веселее. Караван-баши посылает
разведчиков, которые исчезают с утpa, унесясь на легких конях. Они находят
ровную площадку н подают знаки издали, поднявшись на холм, поворачивая коня
то вправо, то влево, то кружась по два-три раза; все это имеет особое,
понятное воинам значение.
  На выбранном месте верблюдов опускают на колени, развязывают тяжелые
вьюки. Уводят в степь освобожденных от поклажи животных. Здесь они всю ночь
медленно бродят, останавливаются около кустов "колючки", хватая ее своими
жесткими губами. Особые, обозные верблюды подвозят заготовленный заранее в
пути хворост. Рабы разводят костры, ставят на них большие китайские
бронзовые котлы на трех ножках. Из кожаных бурдюков в котлы наливают воду,
туда же крошат мясо, насыпают рис.
  Дозорные не подпускают никого из других отрядов к месту стоянки
Субудай-багатура. Каждый отряд должен идти своим путем, не смешиваясь с
другими, иметь свой лагерь. Вокруг стоянки Субудай-багатура располагаются
только его личная тысяча "бешеных" и далее, по степи, воины его тумена.
  Воины из охраны разводят свои отдельные костры, варят себе в котлах
похлебку и кто что сумел достать. Они располагаются вокруг костров,
растянувшись на войлочных попонах. Их стреноженные кони пасутся невдалеке в
степи. Кони сами себе находят корм, об®едая неприглядные растения и выбивая
копытами корни. Они так неприхотливы в еде, что на них можно проехать, не
боясь, через вселенную.
  В темноте слышится перекличка дозорных на холмах и тягучий повторяющий
возглас:
  -  Внимание и повиновение!
  Иногда на месте стоянки ставятся шатры. Все понимают и радуются: два-три
дня будет остановка и отдых. В шатрах разостланы войлоки и ковры, брошены
шелковые подушки. Быть может, предстоит совещание ханов или готовится
праздничная облавная охота.
  В полной тишине доносится топот множества копыт - это под®езжает
ослепительный Бату-хан, с ним Субудай-багатур и их отборные нукеры.
  Перед одноглазым, угрюмым Субудай-багатуром все трепещут больше, чем
перед Бату-ханом. Субудай всегда заметит непорядки, скажет тихо несколько
слов, после чего куда-то скачут сломя голову всадники, кого-то тащат,
где-то слышны отчаянные крики...
  Бату-хан не замечает мелких непорядков. Его взор блуждает поверх людей,
его мысли заняты великими планами, он любит говорить только о будущем.
Когда оба полководца, молодой и старый, входят в желтый шелковый шатер, там
уже должен быть готов обед. "Расстилатель скатерти" и "подаватель" стоят
почтительно, сложив руки на животе, ожидая приказаний. Обед проходит
торжественно. Три главных шамана сидят тут же, бормоча вполголоса
благоприятные заклинания...


        Глава шестая. СЕМЬ ЗВЕЗД БАТУ-ХАНА

  Вместе с передовой отборной тысячей "непобедимых" ослепительного
Бату-хана идет особый караван в пятнадцать рослых тангутских верблюдов. Они
желто-серые, с сединой, полудикие и свирепые, но очень сильные и
скороходные, и во время стремительных переходов Субудай-багатура почти
никогда не отстают.
  На этих верблюдах едут "семь звезд" Бату-хана. Так их называют в отряде.
Это его семь прекрасных жен. Они были отобраны перед походом еще в Сыгнаке
из сорока жен Бату-хана его мудрой матерью Ори-Фуджинь, которая сказала
сыну:
  - Ты будешь, завоевывать новые страны. В каждой стране покоренный народ
пришлет тебе в дар свою самую блистательную и в то же время самую коварную
женщину, чтобы погубить тебя. Вспомни судьбу твоего деда. Священного
Правителя, Ему в шатер привели тангутскую царевну, и она его изранила,
ускорив смерть Величайшего. Не доверяй чужим уговорам, остерегайся
вражеских даров! Как на небе ночью на Повозке вечности светится семь звезд,
так и тебе в пути будут верно и преданно светить, принося счастье и
радость, семь лучших красавиц, которых я сама выбирала.
  Бату-хан, всегда почтительный к матери, ответил:
  - Я должен сперва поговорить с моим верным советником Субудай-багатуром.
  На другой день Бату-хан явился к матери вдвоем с великим престарелым
полководцем и сказал:
  - Мой походный летописец и учитель Хаджи Рахим проверил по книгам и мне
об®яснил, что Искендер Двурогий во время походов никаких жен с собой не
возил, а все его заботы были только о разгроме встречных народов...
  Ори-Фуджинь, не задумываясь, сказала:
  - А я и без книг знаю, что, завоевав Персию и женившись на дочери
покоренного персидского царя Дария, Искендер заболел от отравы и умер
молодым... Да сохранят тебя от этого небожители!
  Старый Субудай-багатур, упав ничком перед ханшей, сказал:
  - Твои слова сверкают мудростью, как драгоценные алмазы! И если ты,
полная забот о твоем ослепительном сыне, пожелаешь, чтобы вместе с ним
ехали хотя бы все сорок жен его прекрасного питомника радости, то в моем
отряде они будут так же неприкосновенны, как в твоем улусе, никогда не
отстанут и ни одна не потеряется. Твое приказание - кремень, я только
искра, которую ты выбиваешь. Если джихангир, занятый военными заботами, не
хочет сейчас видеть свое блистательное созвездие, может быть, он пожелает
увидеть его в пути. Но тогда звезды будут далеко. Предусмотрительнее взять
их с собой!
  Ори-Фуджинь склонилась так, что перья ее расшитой жемчугами шапки
коснулись покрытых пылью замшевых сапог сына:
  - Ты - повелитель, ты - джихангир, ты и приказывай!
  Бату-хан нехотя проговорил:
  - Пусть будет так! Но одну из семи я выберу сам. Это должна быть девушка,
которую зовут "Утренняя звезда", Юлдуз... Субудай-багатур, ты мне ее
разыщешь!
  Через день нукеры Субудай-багатура разыскали в Сыгнаке несколько девушек
по имени Юлдуз. Всех их, трепещущих от страха, привели к Бату-хану. Он
обвел приведенных скучающим взглядом и указал на худенькую девушку, почти
девочку, со слезами на ресницах. Ее закутали в шелковое покрывало и отвели
к старой ханше Ори-Фуджинь. Ханша приказала ее раздеть, сама осмотрела,
потрогала худые плечи и ребра и нашла, что девочка Юлдуз не имеет внешних
пороков, скромна, красива, глаза ее проницательны, на щеках у нее ямочки,
но худа и пуглива она, как дикий гусенок.
  -  Что ты умеешь делать? - спросила ханша.
  - Я умею... доить злую корову,- скромно пролепетала Юлдуз.
  - Это не легкое дело! - заметила Ори-Фуджинь и засмеялась низким мужским
голосом.- Для этого нужно терпение. Еще что ты умеешь?
  - Я умею... пасти ягнят, вязать пестрые узорчатые носки, печь в золе
лепешки с изюмом...
  - В дороге все это полезно,- сказала старуха, опять засмеялась и более
ласково посмотрела на девочку.- Еще что ты знаешь?
  Бесшумно подошел Бату-хан и слушал ответы Юлдуз.
  -  Говори, что ты еще знаешь?
  - Я могу петь наши кипчакские песни и рассказывать сказки про старого
Хызра, про свистящих джинов и про смелых джигитов...
  В глазах Бату-хана сверкнули веселые искры, и он переглянулся с матерью.
  Ори-Фуджинь милостиво кивнула головой:
  -  Она может ехать!..


        Глава седьмая. СЕДЬМАЯ ЗВЕЗДА

  Когда татарско-монгольское войско двинулось в поход, Юлдуз посадили на
седьмого верблюда вместе рабыней-китаянкой, приставленной к ней по приказу
ханши Ори-Фуджинь. Юлдуз сидела в кеджавэ под балдахином, прикрытая
шелковой занавеской. На второй день пути она вдруг забеспокоилась, целый
день прятала свое лицо под покрывалом и вечером сказала своей рабыне:
  - Я вижу, невдалеке от нас на верблюде едут двое: старик и дервиш -
факих. Если бы они стали спрашивать про меня, не смей им отвечать, Я боюсь
этого старика, он мне уже принес несчастье... Сделай так, чтобы меня никто
не узнал...
  Опытная в женских хитростях китаянка на остановке старательно растерла
белила, навела румянец, удлинила до висков брови и так разукрасила Юлдуз,
что она сама себя не узнала, посмотрев в серебряное полированное зеркальце.
  В пути "семь звезд" держались отдельным караваном, имея особую охрану. На
передних четырех верблюдах ехали четыре монгольские княжны. Они были из
самых знатных кочевых родов, отличались полнотой и длинными косами до
земли. За ними ехали две кипчакские княжны. Одна из них была дочерью хана
Баяндера. Обе кипчакские княжны обыкновенно усаживались вдвоем на одном
верблюде, без конца болтали и смеялись, а на другом верблюде помещались их
служанки. Как-то на стоянке они подошли к Юлдуз, заговорили с ней и
рассказали, что каждая из них имеет своего собственного скакового коня, что
они будут участвовать в праздничной облавной охоте и на скачках.
  - Ты, конечно, рабочая, черная жена! Коней у тебя нет, приданое-твои
одежды и украшения-тебе дала ханша Ори-Фуджинь. Бату-хан на тебя и смотреть
не станет. Ты будешь облизывать чашки, из которых мы пьем.
  Юлдуз с®ежилась, попятилась и прижалась к рабыне-китаянке. С неподвижным,
окаменелым лицом разглядывала она кипчакских княжон.
  - Что же ты не отвечаешь? Ты, коровница, разве не умеешь говорить? Тогда
мычи!
  Юлдуз опустила глаза и хотела что-то ответить, но не смогла... Она
схватила шелковый платок, привычным жестом стала его сворачивать и свернула
в куклу, как обычно делают девочки в кочевьях. Наконец она выговорила:
  - Уходите отсюда, если я коровница. Если мой хозяин прикажет, я буду мыть
чашки, прикажет - я погоню вас в поле хворостиной, как коров...
  -  Она еще совсем глупый ребенок,- сказала одна.
  - И останется глупой на всю жизнь! - добавила вторая, и обе со смехом
ушли.
  На другой день на остановке к Юлдуз пришли монгольские ханши, кроме
первой, Буракчинь, самой важной. Они трогали Юлдуз, ощупывали ее худые
руки, плотность материи на платье, осмотрели ее зубы.
  Юлдуз покорно разрешала себя трогать и улыбалась. Монголки поочередно
коснулись пальцем ямочек на щеках и засмеялись. Старшая сперва держалась
важно, но потом тоже стала смеяться. Ханши брали в руки куклу, свернутую из
платка, и показывали, как будут качать ребенка и кормить грудью. Потом они
поднялись, сказав ласковое и прощальное приветствие, и ушли. Самая юная
вернулась и шепнула:
  - Приходи ко мне болтать, я еду на четвертом верблюде! Когда Юлдуз
осталась одна, она встряхнула платок, закуталась в него с головой и стала
плакать. Не в первый раз она плачет с того дня, как отец и старший брат
Демир отвезли ее в караван-сарай невольников и продали чернобородому купцу
в красном полосатом халате, с большим тюрбаном, круглым, как кочан капусты.
Ей было обидно: ее осматривали, как овцу, назначенную на продажу. Чем она
виновата? Она хочет жить хотя бы в самой бедной закоптелой юрте около
родника, чтобы к ней каждый вечер приезжал Мусук на своем гнедом,коне и
рассказывал, что делается в табуне, как дерутся жеребцы, какие родились
жеребята и как он отогнал подбиравшихся к ним волков...
  Чьи-то пальцы нежно коснулись локтя, и тонкий голос прошептал:
  - О чем ты плачешь, звездочка? Это еще не горе, большое горе еще впереди.
  Это была рабыня, китаянка И-Ла-Хэ. Она сидела на коленях перед Юлдуз и с
привычной почтительностью быстро кланялась, положив на ковер ладони.
  -  Когда же придет большое горе?
  -  Когда ты увидишь, что твой ребенок умирает..,
  - А ты видела большое горе?
  Китаянка пропела маленькой высохшей рукой по глазам, точно желая
стряхнуть набежавшую слезу, и оглянулась. Кругом горели костры, освещая
багровым светом лежащих и сидящих воинов. Китаянка и Юлдуз прижались друг к
другу, сидя на маленьком бархатном ковре. Они чувствовали себя затерянными
среди огромной людской толпы, которая гудела, кричала, пела, бряцала
оружием, а теперь постепенно затихала, усталая от перехода, и погружалась в
сон и забвение. Китаянка сказала:
  - Тяжело мне вспоминать то горе, которое пришлось пережить. Но слушай! И
большое и маленькое горе - все увидели мои бедные глаза! Я начала жизнь
счастливо и беззаботно в доме отца. Он понимал значение каждой звезды и по
их движению предсказывал будущее человека. Отец проводил каждую ночь на
крыше дворца Цзиньского императора и все, что узнавал по движению и
скрещению звезд, записывал в большую книгу. А утром он показывал книгу
главному смотрителю дворца, который рассказывал все важнейшее самому
владыке - повелителю Китая. Когда я подросла, отец выдал меня замуж за
веселого и знатного начальника двухсот пятидесяти всадников. Он был старше
меня на двадцать лет, но мы жили счастливо, у нас было двое красивых детей.
Мы жили в небольшом доме с садом и прудом, где росли лотосы и плавали
золотые рыбки. Внезапно примчались к городу монголь