ривести
всех к выселку, где он когда-то торговал с половецкими гуртовщиками.
Остальной отряд обещал выжидать около дубовой рощи.
  Четверо-Кудряш, Баула, Звяга и Савелий-вышли ночью, захватив топоры. Они
уже хорошо изучили все овраги, курганы и холмы, сбиться с дороги в лунную
ночь было трудно. Взяли с собой хлеба на несколько дней. Подойдя к логу,
залегли в кустах. Долго ожидали рассвета. Выселок был в низине среди
оврага, где протекала мелкая речка...
  Солнце поднялось в багровом тумане. Надвигались, клубясь, серые тучи.
  Из-за холма вынырнул конный татарин, держа в руке гибкую пику. Лошадь
лохматая, рыжая. Сам в шубе, старой, темной, как земля. Головой вертит,
смотрит по сторонам - настороже,- не видать ли чего? Направился к выселку.
Около зарослей, где притаились мужики, стегнул коня. Поскакал вперед,
оглянулся, постоял и поехал дальше. Спустился в лог. Слышно было, как
копыта ломали тонкий хрупкий лед. Остановился - видно, коня поил. Скоро
снова выехал из лога и показался на бугре. Одинокий поехал по снежной
пустынной равнине, пока не скрылся за холмами. Савелий сказал:
  - В выселке никого нет. Иначе косоглазый остался бы там, татары
загуторили бы, и мы бы услыхали.
  - Ты все чаешь тело Торопки найти,-сказал лежавший рядом Звяга.- Твоему
Торопке еще смерть на роду не написана. Он нас переживет.
  - Душа моя не спокойна,- ответил Савелий.- Всего меня крутит и днем и
ночью. Я пойду вперед. Коли что увижу, крикну - тогда выручайте.
  Савелий, согнувшись, пополз и спустился вниз в лог. Долго он пропадал.
Тучи надвинулись и обложили все небо. Снег повалил гуще, дали затянулись
пеленой.
  Мужики все ждали.
  Внезапно вылез из-за кустов Савелий.
  - Начинается метель,- сказал он.- Она может крутить и день и два. В
поселке пусто, лежит одна зарубленная старуха. Переждем в логу-там есть
сарай с крышей. Хлеба у нас хватит. В степи мы застынем.
  Снег валил непрерывно. Ветер подхватывал его и бросал в лицо, залепляя
глаза. Теснясь друг к другу, мужики спустились в лог. Полуразрушенные сараи
были мрачны и пусты, Около одного из них сидела старуха, прислонясь к
стене. Седая голова в платке была рассечена. Один глаз всматривался как
живой. Из сарая выскочил серый зверь. Большими скачками, поджимая зад,
взлетел на косогор и скрылся.
  - Волк! - сказал Савелий.- Я тоже спугнул двоих. Они грызут здесь кости
зарезанного коня.
  Забрались в глиняную мазанку с крышей. Приставили кол к двери. Стало
тихо. Буря завывала уже за стеной.
  -  Если под®едут татары, они нас захватят, как щенят.
  - Я сяду у дверей снаружи. Не засну. Если меня засыплет метелица, вы меня
отгребайте. Все одна дума, не грызут ли волки моего Торопку.
  Утром Савелия вытащили из сугроба. Он, упираясь, говорил:
  -  Я вас затянул сюда. Мой черед и сидеть!
  Но его втолкнули в мазанку, где уже горели в очаге сучья и бурьян и кипел
горшок с мучной болтушкой.
  Внезапно послышались снаружи голоса. Кто-то хрипло закричал:
  -  Есть ли тут душа живая? Откликнись, или силой войдем.
  Схватив топоры, мужики встали у входа и отодвинули дверь. Вошел покрытый
инеем старик. Лицо и седая борода его были в крови. За ним показались
четыре татарина.
  - Хлеб да соль! Дайте передохнуть и согреться. Всю ночь мотались по
степи, чуть не поколели. Я - Апоница, слуга князя Феодора Юрьевича
рязанского. Татар не бойтесь, они мне даны провожатыми до первой нашей
заставы. Вас они не тронут.
  Мужики отступили, убрали топоры за пояс. Кудряш сказал по-половецки:
  -  Зайдите хлеба переломить.
  Татары толпились у входа, переговариваясь между собой. Двое пошли
треножить коней, двое шагнули в мазанку, скрестили на груди в знак привета
черные руки.
  Все опустились на пятки тесным кругом, косясь друг на друга. Татары
протянули руки к огню. Кудряш вытащил из берестяного кошеля каравай.
Разрезал ножом и дал по куску татарам:
  - Куда и откуда бог несет, Апоница? Кто тебя так попотчевал?
  Апоница рассказал о злодейском избиении русского посольства, О том, что
ему сам царь Батыга позволил уехать в Рязань, рассказать князю Юрию
Ингваревичу о гибели его сына. "Эти ироды меня не трогали. Верно, живым
доберусь до Рязани".
  -  А какой из себя Батыга? Неужто его видел?
  Мужики жадно рассматривали татар, о которых столько слышали ужасов.
Теперь они сидели рядом и, довольные, грызли сухой хлеб. На них были
меховые долгополые шубы шерстью вверх. Шаровары такие же, но шерстью
внутрь, из конской кожи, а шубы - бараньи. На ногах широкие сапоги,
выложенные внутри войлоком. На голове остроконечные собачьи малахаи с
наушниками и надзатыльниками. На поясе длинные кривые мечи и кистени с
цепочкой, на конце которой железная гиря.
  Татарин вытащил из-за пазухи деревянную чашку, накрошил в нее хлеба и
показал на горшок в печи. Ваула отлил ему из горшка болтушки и спросил:
  -  Юрта твоя далеко?
  Кудряш перевел по-половецки.
  Монгол подумал, понял и махнул рукой:
  -  Два года ехать!
  - А сколько лет ты воюешь?
  -  Уже двадцать лет..,
  Лицо у татарина было темное, в морщинах, как сосновая кора. Редкие усы
свешивались на губы.
  С®ев хлеб, намоченный в болтушке, татарин выпил всю чашку. Он вылизал ее
языком и дал соседу. Тот тоже попросил болтушки.
  Лица у всех были угрюмые, темные, узкие черные глаза косились, на русских
и осматривали их с головы до ног. Кудряш сказал:
  - Хотя они наш хлеб едят, а все же готовы нас прирезать. Выбирайтесь
потихоньку отсюда. Мы сами проводим Апоницу.
  Монголы о чем-то между собой переговаривались, показывая глазами на
русских. Когда мужики стали выходить один за другим, монголы вскочили и
выбежали из мазанки, хватая короткие копья с железными крюками.
  - Эти крюки, чтобы нас с седла стаскивать! - сказал Кудряш.
  Апоница взобрался на коня. Монголы тоже сели на маленьких заиндевевших
коней и ждали.
  - Идем, православные,-сказал Апоница, - глядите в оба. Они что-то
задумали.
  Мужики, проваливаясь по колено в снег, стали подыматься по откосу.
  Выйдя за лога на равнину, мужики потянулись за Апоницей. Монголы
остановились и закрутились на месте. Вдруг, припав к гриве коней, помчались
на мужиков, пронеслись совсем близко и лихо повернули обратно. За ними
волочился по снегу ошеломленный, сбитый с ног Ваула, захваченный двумя
арканами.
  -  Выручайте, братки! - кричал Ваула.
  Монголы удалялись вскачь.
  -  Пропал мужик! - воскликнул Звяга.
  - Эх, беды я наделал, - простонал Савелий. - Зачем я завел вас сюда?!
  Монголы остановились далеко на бугре. Они подняли Баулу. Он зашагал за
передним всадником с петлей на шее, а другие следовали за ним.
  Уставший конь Апоницы плелся с трудом через сугробы. Мужики шагали
хмурые, часто оглядываясь, и говорили, что теперь надо ждать больших бед и
кровавых боев.
  - Уж коли татары князя Феодора и послов перебили, то мира и дружбы от
табунщиков не жди!


        Глава четвертая. МЕТЕЛЬ НАД ОРЬГОЙ

  Желтый шатер с золотым драконом на шесте возвышался над татарским станом.
Он был прикреплен волосяными арканами к кольям с медными головками. В шатре
ежедневно совещались ханы, по вечерам там пировали. Бату-хана окружало
много приспешников, охотников до арзы, хорзы, кумыса и медовых напитков,
привезенных рязанским посольством.
  Хотя дни стояли морозные, но солнце, яркое и блистающее, слегка
пригревало, и в лагере было весело, оживленно и шумно.
  Кони паслись в широкой степи, никогда не знавшей ни серпа, ни косы. На
необозримых равнинах Дикого поля повсюду подымались к небу дымки костров и
виднелись круглые, похожие на шапки, черные, с белым верхом юрты,
привезенные ханами. Были и белые юрты, отнятые у разгромленных кипчаков.
  От солнечных лучей снежная поверхность подтаяла и к ночи покрывалась
хрустящим настом. Когда с севера задул холодный режущий ветер, он погнал по
степи горы мелкого оледенелого инея, который со звоном и шорохом катился по
ледяной коре и густо засыпал жавшихся к кострам и юртам монгольских воинов.
Ветер к ночи усилился и вскоре обратился в воющий ураган. Легкие юрты
сотрясались. Многие были снесены. Ветер сорвал золотисто-желтый шатер Батыя
и повалил его на ближайший костер. Слуги с трудом старались сложить
полотнища шатра и прикрыть драгоценные вещи и золотой трон. Батый перешел в
походную войлочную юрту, где дым от костра крутился по земле, забиваемый
ветром из отверстия в крыше. Ледяной ветер проникал всюду, заносил юрты
сугробами снега.
  Привычные к монгольским буранам, воины расправляли обычно засученные
рукава своих шуб и, разрыв снег, сворачивались в нем, как сурки. Лежа в
снегу, они спокойно прислушивались к завываниям "завирухи", затихающим
человеческим голосам, к яростному свисту ветра.
  На рассвете монголы стали вылезать из сугробов. Отряхались и брели к
юртам или в лога и овраги, отыскивая костры своих родичей. У костров они
пили из деревянных мисок болтушку из муки и сала, заедая ее хрустящим
жареным просом. Еды было мало. Воины говорили, что пора выступать в поход,
так как уже приходили к концу награбленные у кипчаков запасы. Татары
садились на коней и раз®езжали по степи, отыскивая свои табуны, которые
метель угнала неведомо куда.
  Все посматривали на белую юрту Субудай-багатура. К ней были прикреплены
девять бунчуков с конскими хвостами, принадлежащих главным туменам личного
войска Бату-хана. Скоро ли эти бунчуки поплывут впереди войска, увлекая
за собой десятки тысяч всадников, на север, в неведомую страну упрямых,
неподатливых, озлобленных урусутов?
  Из белой юрты вышли два монгола. Распутав узлы и поводья заиндевевших
копей, они вскочили в седла и помчались в разные стороны. Только снежная
пыль заклубилась за ними.
  Затем вышел Бату-хан в шубе из белых песцов, крытой желтым китайским
шелком. Нукеры личной охраны подвели Бату-хану вороного коня с белыми до
колен ногами, подарок рязанского князя.
  Бату-хан проехал в овраг, к небольшой белой юрте. Спрыгнув с коня, он
скрылся за ковровым пологом. Два нукера с копьями встали на страже у двери.
Другие отвели в сторону вороного коня и уселись на корточки, обмениваясь
вполголоса короткими замечаниями:
  -  Кто здесь?
  -  "Седьмая звезда".
  -  Долго ли ждать?
  -  Совещание будет. Нойоны уже собрались.
  -  О чем, не знаешь?
  -  Может, о выступлении?
  -  Не пойдем ли назад?
  -  Молчи, или тебя придушат!
  -  Нельзя больше ждать. Кони об®ели траву.
  -  В земле урусутов погреемся.
  -  Сожжем их города.
  -  Коней накормим хлебом.
  Прозвенели удары в медный щит. Нукеры считали:
  -  Девять! Гарди-Гель, это тебя!
  Один из сидевших засучил правый рукав желтой нагольной шубы и приподнял
полог двери. Он просунул голову в малахае внутрь юрты. Выслушав приказ,
повернулся к нукерам:
  - Ойе, Ору-Зан! Ослепительный требует привести немедленно шаманку
Керинкей-Задан! Пойдем вместе. Я один с ней не справлюсь.
  Плосколицый молодой нукер с приплюснутым носом замотал головой:
  -  Не пойду, Гарди-Гель! Она кусается.
  -  Иди, когда зовут. Сам ее укуси!
  Ору-Зан встал. Шагая по колено в снегу, оба монгола направились к черной
юрте под одиноким дубом. На нем оставалась половина желтых листьев, со
звонким шорохом трепетавших от ветра.
  Юрта не подавала признаков жизни,- веселый дым не вился над ней. До
половины ее занесло снегом. Ору-Зан и Гарди-Гель окликнули несколько раз
шаманку. Никто не отвечал. Они отгребли руками снег от дверцы юрты и
откинули кошму, закрывавшую круглое решетчатое отверстие в середине крыши.
  Послышались глухие звуки, похожие на ворчание и лай. Подошли еще два
монгола и открыли дверь. В юрте, под грудой войлоков и овчин, слышалась
глухая ругань. Нукеры разбросали войлоки, из-под них показалась лохматая
голова с черными блестящими глазами. Злой голос прохрипел:
  - Вы откуда приползли, желтые ребята, у которых спереди слезами да
слюнями проедено, у которых сзади солнцем да ветром опалено? Как ваше
глупое имя? Кому нужда, кому дело?
  Старший нукер, зная обычаи вежливого обхождения, ответил не сердясь:
  - К кому у нас нужда, к кому дело, к тому мы и пришли с просьбой и
поклоном. Ослепительный прислал нас, крошечных и маленьких, к тебе, великой
шаманке, разговаривающей с онгонами, к тебе, всеведущей Керинкей-Задан.
Зовет он тебя немедленно в свой шатер по важному делу, по тяжкой заботе.
  Из-под войлоков вылезла худая старуха и уселась на корточках, обняв
руками колени:
  - Пожравшие мясо своего покойного отца, глупые желтые дураки! Кто же так
зовет? Юрту трясет, войлоки с крыши стаскивает, на мороз слабую женщину
выталкивает? Вы сперва огонь разведите, руки и ноги мне согрейте! Я три дня
под войлоками лежу, вся застыла. Никто мне лепешки сухой не дал, похлебки
мне не принес. Уходите отсюда, дикие невежи, пока я на вас не наслала тучу
ворон с медными носами и железными лапами!..
  Нукер стал высекать искры быстрыми ударами стального огнива. Другой
подставил сухую бересту. Третий складывал ветки можжевельника посреди юрты,
а четвертый, старший из них, Гарди-Гель, продолжал отворачивать войлоки и
шкуры, так как шаманка упрямо лезла обратно в середину вороха.
  Скоро береста и сучья загорелись и весело затрещали. Гарди-Гель, ухватив
за руки Керинкей-Задан, тащил ее к костру. Смуглое лицо шаманки было
вымазано красными и синими узорами. Седые волосы, заплетенные во множество
косичек, мотались, как змеи. Она укусила Гарди-Гель за руку, и тот ее
оставил. Тогда шаманка быстро напялила на себя шапку, украшенную головами
птиц с длинными клювами и лисьими хвостами, на спину накинула медвежью
шкуру, на грудь привесила медную тарелку, подпоясалась ремешком. На нем
висели войлочные божки. Шаманка схватила большой бубен и колотушку,
прицепила сумку, из которой торчали дудка, баранья лопатка и передняя нога
козы.
  Делала она все это быстро, бормоча молитвы, приплясывая и напевая.
  Нукеры у костра молча, со страхом косились на нее. Наконец Гарди-Гель
решил, что приготовлений хватит, и встал:
  - Теперь идем к Бату-хану.
  -  Я не пойду без главного шамана Беки.
  - Ору-Зан! Бери ее за локти, поведем великую с почтением к Бату-хану.
  Четыре нукера подхватили шаманку и, подталкивая сзади коленями, быстро
вышли из юрты.
  Крепко придерживая вырывавшуюся шаманку, нукеры дотащили ее до юрты, где
на страже стояли "непобедимые" Бату-хана. Керинкей-Задан вошла в дверцу с
важностью, подобающей знаменитой предсказательнице, умеющей разговаривать
со святыми онгонами, узнавать волю неба и предсказывать будущее.
  В юрте собрались главные ханы. От костра веяло теплом. Позади огня,
подобрав ноги в красных сафьяновых сапогах, сидел на ковре Бату-хан.
Прищуренными глазами он рассматривал шаманку. Она остановилась при входе,
склонилась, звеня и грохоча побрякушками, и пала ниц.
  Затем со звоном и грохотом вскочила и подбежала к молодой ханше, которая
испуганно отшатнулась к стенке. В знак высшего восхищения шаманка схватила
ее за уши, понюхала обе щеки и вылизала языком уголки глаз. Погладила,
поласкала и уселась рядом.
  Шаманка уставилась безумным взглядом на Бату-хана:
  - Ты - отрада всех людей, благороднейший и храбрейший Саин-хан! Ты -
падение быстрого беркута! Ты - чернопестрый барс, бродящий с рыканием на
вершине снежной горы! Ты - одинокий сизый коршун, с клекотом носящийся над
скалами! Ты - сердце всего народа! Скажи, зачем ты позвал меня? Все могу я,
все для тебя сделаю!..
  Бату-хан ответил:
  - Я призвал тебя, великая шаманка Керинкей-Задан! Ты носишь шапку,
наводящую на народы ужас и тоску. Я видел сегодня сон,
  -  Рассказывай!..
  - От него мой ум помутился и сердце расстроилось. Об®ясни мне сон, мой
путь зависит от этого. Ты умеешь беседовать с грозными желтыми духами -
онгонами семидесяти сторон вселенной. Призови их и спроси, что мне делать:
идти ли мне сейчас, в эту метель, на север, в леса длиннобородых урусутов,
или мне следует переждать? Или повернуть на юг и кочевать там в теплых
долинах на берегах Синего моря? Идти ли мне на Рязань, или на юг к городу
Кивамень?
  Шаманка закатила глаза так, что были видны одни белки, и, раскачиваясь из
стороны в сторону, завыла: "Аюн-ее! Аюнее!". Затем она вынула из сумки
кожаный мешочек и посыпала из него на угли костра зеленый порошок.
Заклубился голубой дымок, юрта наполнилась ароматом медовых степных трав.
  - Рассказывай свой сон, а я призову семьдесят желтых онгонов и спрошу их:
что тебе принесет счастье-удачу, а что - горе-слезы?
  Бату-хан наклонился к шаманке и заговорил вполголоса.
  - Увидел я сон, будто макушку моей головы жжет, точно раскаленные угли
упали на меня из серой тучи. От этого запрыгали мои легкие и сердце. Увидел
я, что мое девятихвостое знамя покатилось и покривилось. Увидел я еще,
будто злобные, красные, как мясо, враги-мангусы завладели всеми моими
стадами и подданными. Увидел еще я, как они мучают моих верблюдов, как
заставляют подыматься юрту за юртой и откочевывать в далекие места. Об®ясни
мне, шаманка Керинкей-Задан, что этот сон значит, что мне хан-небо говорит.
  Шаманка вскочила, подхватила свой бубен, забила в него и, закрыв им лицо,
завыла, загукала, заголосила, подражая волку, медведю и сове. Она стала
прыгать на месте, приплясывая, и вдруг, скача на одной ноге, выбежала из
юрты. Нукеры бросились за ней. Она подбежала к одинокому дубу и с
необычайной ловкостью влезла на его вершину. Там она продолжала кричать,
ударяя в бубен и бросая на север, в сторону урусутов, кости, вынимая их из
кожаной сумки. Потом она быстро соскользнула вниз и, так же вприпрыжку,
пробежала по снегу и вернулась в юрту. Бату-хан стоял при входе, наблюдая
за всем, что выделывала колдунья. Пропустив ее в юрту, он снова уселся на
ковре.
  Шаманка опустилась на колени, прикрыла лицо бубном и низким мужским
голосом сказала:
  - Я подымалась на верхушку дерева. Я была на небе под облаками. Я
говорила молитвы. Онгоны вслед за мной пришли сюда. Вот они сейчас будут
говорить и об®яснять твой сон.
  Другим, визгливым, голосом шаманка продолжала:
  - Рожденный повелителем земли рязанской, молодой коназ, лучший из
витязей, приезжал с поклоном к тебе, владыке всех народов, а сам он смотрел
на все восемь сторон и пересчитывал твоих воинов. Он привез тебе подарки,
двенадцать прекрасных коней, и среди них - черного коня, на котором могут
ездить только желтые духи онгоны. Что ты сделал с этим красавцем конем?
  Бату-хан зажмурил глаза, отмахнулся рукой и несколько раз покачал
головой, точно хотел сказать: "Знаю, знаю, о чем ты будешь просить!". Он
ответил:
  - Что я сделал? Я убил коназа Рязани и буду ездить на его вороном коне.
  Шаманка снова заговорила низким голосом:
  - Об®ясни, великий желтый дух онгон, что означает сон Бату-хана? Не
грозит ли он бедою? Не нужно ли совершить моление, чтобы отогнать ползущее
к нам горе?
  Шаманка переменила голос и тонким волчьим воем стала продолжать, как
будто говорил другой небесный дух:
  - Задуманный поход будет труден. Бородатые урусуты - сыновья
рыже-красных, как сырое мясо, мангусов. Драться с ними опасно: на месте
одной отрубленной головы вырастают две, вместо отрубленных двух голов
вырастут сразу четыре. Без молитвы нельзя воевать с урусутами, надо
принести в жертву девяносто девять черных животных: коней, быков, баранов и
коз - черных без отметины. Надо первым зарезать черного коня, подаренного
рязанским коназом...- последние слова шаманка говорила все тише, и
казалось, что они доносились с крыши юрты. Тут шаманка склонилась к земле и
свалилась на бок.
  В юрте было тихо. Все ждали, что скажет Бату-хан. Ослепительный, зажмурив
глаза, говорил:
  - Ты умная, как старый волк, ты хитрая, как побывавшая в капкане лисица!
Может быть, ты мне скажешь: не лучше ли мне вовсе не идти на север в леса и
берлоги урусутов? Может быть, там все мое войско погибнет, с®еденное
рыже-красными урусутами? Может быть, мое девятихвостое знамя наклонится,
как подрубленное, а мои монголы станут кандальниками других народов?
  Шаманка молчала. Бату-хан продолжал: