омными языками, черный дым клубами понесся
ввысь.
  Жалобно мычали испуганные, выгоняемые на улицу коровы, метались кони.
Отовсюду неслись отчаянные вопли и плач женщин. Бабы бегали, не зная, что
спасать, куда бежать, и вытаскивали из загоравшихся изб плачущих детей и
мешки с хлебом.
  Новый, никогда не слыханный, страшный рев приближался из лесу:
  -  Кху, кху, кху, уррагх!
  Лавина всадников наполнила деревню суматохой, ржанием коней, хриплыми
криками и острым запахом неведомого, страшного народа.
  Собаки заливались отчаянным лаем и визгом, гоняясь за чужими всадниками,
которые носились по деревне, били кривыми саблями наотмашь всех, кто
попадался на пути, п ловили арканами убегавших женщин.
  Татары ворвались с обоих концов деревни и гнали всех встречных к
середине, на пустырь, к избе старосты.


        Глава шестая. В ПРИГОРОДНОМ ПОСАДЕ

  Об®ехав городские стены, Бату-хан вернулся в селение на противоположном
берегу реки. В брошенных жителями избах толпились татарские воины. Они
рыскали по улицам, тащили охапки сена, сдирали солому с крыш,- все годилось
на корм их диким, неприхотливым коням. Повсюду над избами вились дымки:
татары заставили захваченных в плен женщин печь им блины и аржаные лепешки.
  Бату-хан проезжал через посад на вороном коне с белыми ногами и белой
отметиной на лбу. Загорелое лицо было неподвижно, суженные глаза смотрели
поверх людей,- никто не мог прочесть на его лице ни радости, ни заботы. За
ним ехали, по трое в ряд, преданные ему ханы. Они носили почетные звания
тысячников и десятитысячников, но своих отрядов не имели. Их обязанности
состояли в том, чтобы участвовать в обедах Бату-хана, есть за четверых,
рассказывать прибаутки и необычайные приключения славных витязей. Когда же
они оставались наедине с Бату-ханом, каждый из них передавал сплетни про
других ханов, про своих же собеседников за обедом. Бату-хан внимательно
выслушивал каждого, жмуря глаза, иногда милостиво шипел: "Дзе-дзе!" Он
хотел знать все, что делается вблизи и вдали от него, в войсках других
чингизидов, потому терпел этих ханов, как нужных ему людей.
  В посаде баурши показал Бату-хану просторную избу и предложил избрать ее
для ночлега,
  -  Кто жил в этой деревянной юрте?
  -  Урусутский шаман. Зовут его "поп".
  Бату-хан сердито отмахнулся.
  Вмешался великий советник Субудай-багатур. Под®ехав на саврасом коне, он
хриплым голосом сказал:
  - Разве подобает джихангиру жить в юрте шамана да еще урусутского? А это
что за дом? - он указал плетью на бревенчатое строение с остроконечной
высокой крышей и золоченым крестом наверху.
  -  Это дом урусутского бога.
  - Джихангиру подобает жить там, где обитают боги,- сказал строго
Субудай-багатур.
  Бату-хан искоса посмотрел на потупившего глаза баурши, на ханов, начавших
горячо поддакивать великому советнику, и повернул коня к церкви.
  Баурши бросился к церковной двери. На паперти около входа сидели четыре
монгольских воина.
  -  Сюда нельзя! - сказал один из них.
  Баурши начал спорить с монголами.
  - Кто вас поставил сюда? - спросил под®ехавший Субудай,
  -  Сотник Гуюк-хана, Мунке-Сал,
  - Возвращайся к своему сотнику и скажи, чтобы он выбирал для своего хана
более подходящую юрту. Убирайся, живо!
  Четыре монгола посмотрели друг на друга, посвистали сквозь зубы и,
подобрав подолы длинных шуб, пошли через глубокий снег к своим коням,
привязанным к церковной ограде. Один повернулся и сказал Субудаю:
  - Когда Гуюк-хан начнет нас бить по щекам костяной лопаткой, ты ведь за
нас не заступишься?
  - Кто тебе отрезал ухо? - спросил Арапша.- Смотри, второе отрежу!
  Монгол, оскалив зубы, присел, вытягивая меч, задвинул его обратно в ножны
и быстро вскочил на коня.
  -  И ты того же дождешься! - крикнул он и поскакал.
  Арапша злобно посмотрел ему вслед:
  -  Гуюк-хан опять подсылает к джихангиру убийц!
  Нукеры привели старика, найденного в соседней сторожке. Он был в собачьем
колпаке, холщовых портах, рубахе и лыковых лаптах. Он весь посинел и дрожал
от холода, но не выказывал страха. Старик отпер ключом большой замок на
двери. Баурши вошел первый и, сложив руки на животе, встал около двери.
Вату-хан соскочил с коня и, разминая онемевшие ноги, прошел в церковь.
Татары ее не тронули. Сквозь узкие окна, затянутые пузырями, тускло
проникал свет. Впереди поблескивал золотом алтарь с резными деревянными
дверьми. Перед некоторыми иконами мигали огоньки лампад, освещая темные,
насупившиеся лики святых.
  Бату-хан прошел в алтарь, обогнул кругом престол. На столике в углу нашел
пять круглых белых просвирок. Приказал следовавшему за ним баурши
попробовать эти хлебцы,- не ядовиты ли? Баурши откусил, пожевал и сказал:
  - Авва! Да сохранит "хан-небо" и тебя и меня от несчастья! Хлеб вкусный!
  Бату-хан вернулся на середину церкви, опустился на конскую попону. Возле
него полукругом уселись ханы.
  - Разожгите здесь костер,- сказал Бату-хан,- и сварите мне чай.
  Баурши заметался и, переговорив с толмачом и пленным стариком,
подобострастно доложил хану:
  - Здесь огонь разводить нельзя - это прогневает урусутского бога, и его
дом загорится.
  Субудай-багатур приказал, чтобы его военные помощники - юртджи -
поместились в доме урусутского шамана. Бревенчатый дом состоял из сеней и
двух горниц, разделенных стеной. Большая, сложенная из камней и глины
квадратная печь выходила в обе горницы,
  В первой половине поместились четыре монгольских юртджи и два
мусульманских писца-уйгура. Вторую горницу взял себе Субудай. Он увидел
рязанского князя - переметника Глеба, сидевшего вместе с юртджи, и спросил:
  -  Что такое "гречишные блины"?
  - Это трудно об®яснить, надо попробовать. Заведи себе бабу, она тебе
будет каждый день печь, а ты будешь радоваться.
  -  А что такое "баба"?
  - Во дворе монгольский воин предлагает купить у него двух баб. Покупай!
  -  Сколько он хочет?
  -  Сейчас их приведу.
  Глеб вышел во двор и вернулся вместе со старым монголом, который толкал в
горницу двух упиравшихся женщин. Одна, высокая, дородная, в синем сарафане,
войдя, поискала глазами и трижды помолилась на тот угол, где остались киоты
от содранных образов. Сложив руки под пышной грудью, она пристальным
взглядом уставилась на Субудай-багатура, который сидел возле скамейки на
полу, на конском потнике. К бабе тесно прижалась девушка с русой косой и
испуганными глазами, в рваном дубленом полушубке, из-под которого виднелся
подол красного сарафана.
  - Вот тебе две отборные бабенки,- сказал по-татарски князь Глеб.- Старшая
- опытная повариха, а эта - садовый цветочек, макова головка.
  Субудай обвел женщин беглым взглядом и отвернулся.
  - Станьте на колени! - сказал князь Глеб.- Это большой хан. Отныне вы
будете его ясырками.
  - Большой, да не набольший! - ответила женщина. - На колени зачем
становиться? Пол-от грязный, гляди, как ироды натоптали!
  -  Поклонись, говорю, твоему хозяину!
  - Мой хозяин, поди, лет десять как помер. Ну, Вешнянка; давай, что ли,
поклонимся.
  Низко склонившись, они коснулись пальцами пола. Субудай пристальным
взглядом уставился на женщин, и глаз его зажмурился. Он покосился на князя
Глеба, присевшего на дубовой скамье, поднялся и, положив потник на скамью,
взобрался на нее, подобрав под себя ногу.
  -  Как зовут? - спросил он у Глеба, Тот перевел вопрос.
  -  Опаленихой величают, а это Вешнянка.
  -  Дочь?
  -  Нет, сирота соседская. Я ее пестую.
  - Почему тебя так зовут? - продолжал спрашивать Субудай.
  -  Моего мужа спалили на костре.
  -  Кто? Мои татары?
  - Куда там! Наши воры - разбойники новгородские. С тех пор я стала
Опалениха, а это - Вешнянка, весной родилась и сама как весна красная.
  - Трудные урусутские имена,- не запомнишь! - сказал Субудай.- Работать
для меня будете, или позвать других?
  - Всю жизнь на кого-нибудь работала. Такова уж наша бабья доля!
  - Пусть они мне испекут и блины, и ржаные лепешки, и каравай.
  -  Был бы житный квас да мука, тогда все будет.
  - Вам старый Саклаб все достанет,- вмешался князь Глеб.- Он, поди, не
забыл говорить по-русски.
  Обе женщины живо обернулись к старому слуге Субудая, стоявшему у двери:
  -  Ты наш, рязанский? Ясырь?
  - Сорок лет мучаюсь в плену. Нога с цепью срослась. И с вами то же будет:
как надели петлю, так до смерти не вырваться...- Старик тяжело вздохнул.-
Вот вам мука, а вот квас....- И он придвинул к печи мешок и глиняную
бутыль. На ногах звякнула железная цепь.
  - Батюшки светы! - воскликнула Опалениха, всплеснув руками.- И ты сорок
лет таскаешь на ногах железо! - Опалениха погрозила пальцем невозмутимо
наблюдавшему за ней Субудаю.
  - Ладно, поговорим потом... Сейчас натаскаю дров,- сказал старик.
  -  Ну, Вешнянка, война войной, а тесто ставить надо!
  Опалениха вздохнула и направилась к печи, но ее удержал монгол, натянув
ремень, наброшенный на шею. Она остановилась, посматривая на Субудая. Тот
обратился к монголу;
  -  Откуда достал этих женщин?
  - Я был в сотне, которую послали обойти город. Мы ехали через лес, там
бежали люди, много женщин. Одних мы зарубили, других погнали назад в наш
лагерь.
  -  Так!
  -  Этих двух я сам поймал и притащил на аркане.
  -  Так!
  -  Я хочу их продать.
  -  Так!
  -  У меня очень старые рваные сапоги. Ноги мерзнут...
  -  Так!
  - На урусутах я не видел кожаных сапог, они ходят в лаптях из липовой
коры.
  - Так!
  -  Я хочу обменять этих женщин на пару новых сапог.
  - Значит, ты хочешь, чтобы я снял свои сапоги и отдал тебе? Ты хочешь
ободрать своего начальника? Ты знаешь, что тебе сейчас за это будет?
  Старый монгол с клочками седых волос на подбородке смотрел испуганными
глазами, раскрыв рот:
  - Я этого не хотел, великий хан! Прими от меня этих женщин в дар. Пусть
хранит тебя вечное синее небо!
  Монгол отвязал ремень и, пятясь, вышел из избы.


        Глава седьмая. "МЫ И СКОТИНУ МИЛУЕМ"

  К крыльцу избы, где помещался Субудай-багатур, был привязан его саврасый
жеребец. Перед ним лежал ворох сена и соломы.
  Бату-хан потребовал к себе старого полководца. Субудай вышел, нукер
подвел ему коня. "Неудобно хану идти пешком, касаться ногой земли". Субудай
верхом пересек улицу. Навстречу бежала толпа нукеров. Все кричали,
толкались, стараясь ближе подойти к монголу в заиндевевшем малахае,
сидевшему на запорошенном снегом коне. Он держал на поводу другого коня.
Поперек седла был привязан человек. Сознание оставило его. Лицо, побелевшее
от мороза, казалось мертвым.
  Внезапно Субудай заревел, как безумный. Он хлестнул коня, врезался в
толпу, свалился с седла и подбежал к замерзшему.
  - Урянх-Кадан, очнись! Раскрой глаза! Услышь меня! - кричал Субудай и,
припав лицом к платью замерзшего, хватал и ощупывал неподвижное лицо.
  - Это сын Субудай-багатура,- загудели в толпе.- Видно, любил сына,
Урянх-Кадана! Хоть молодой, а был он отчаянный храбрец.
  - Куда его везти? - спрашивал верховой монгол. - Не лучше ли положить его
прямо на костер и сжечь? Все одно жить ему больше не придется.
  Субудай вырвал повод из рук всадника и сам повел коня через деревянные
ворота обратно к крыльцу дома. Всхлипывая, он кричал:
  - Урянх-Кадан! Ты не должен умереть! Я буду дуть тебе в ноздри, пусть мой
дух перейдет в твое тело. Я вырву мое сердце и вложу к тебе в грудь вместо
твоего замерзшего. Лучше я, старый, умру, а ты, молодой, будешь снова
блистать победами... Подожди оставлять этот мир!..
  Привлеченная шумом и криками, на крыльцо вышла Опалепиха. Сдвинув брови,
она смотрела на кричавшего Субудай-багатура и поняла: "Косоглазый сына
жалкует!"
  Она быстро сбежала по ступенькам. Сильной рукой оторвала Субудая от сына.
Уверенными, спокойными движениями развязала и сняла тело Урянх-Кадана,
взвалила себе на плечо и, осторожно придерживая, поднялась по ступенькам,
вошла в сени и положила замерзшего на соломе.
  Князь Глеб оказался тут же. Опалениха, стоя на коленях, расстегивала
замерзшему одежду и приговаривала:
  - Жив еще покойничек! Мне не впервой застывших оттирать. Дайте суконку,
войлок, лампадное масло и миску снега. Нельзя, косоглазый, тащить его в
избу - мясо будет отрываться клочьями.
  Субудай, пораженный властными движениями Опаленихи, сидел на корточках
рядом с неподвижным телом и наблюдал, положив палец в рот.
  Опалениха стянула с Урянх-Кадана замшевые гутулы и стала быстро и умело
растирать побелевшие ступни снегом и войлоком. Два монгола, поняв, что она
делает, начали тереть кисти рук. Опалениха переходила поочередно от одной
части тела к другой, наконец ловко и осторожно занялась лицом.
  - Вот возьми, чадо мое, потри гусиным сальцем,- косясь на Субудая, сказал
священник, хозяин дома, протягивая деревянную миску.- Да еще влей ему в рот
винца.
  Долго возилась Опалениха. В сенях стало тепло и душно от набившихся
нукеров. Наконец раскрылись глаза, взгляд, далекий и неясный, скользнул по
собравшимся, остановился на искривленном лице Субудай-багатура и засветился
сознанием.
  - Отец! Слушай...- прошептали губы.- Урусуты дикие волки... Их нужно
убить... Они не сдаются!..
  - Что ты видел, сын мой, Урянх-Кадан? Что с тобой случилось? Кто тебе
причинил зло? Я его живого рассеку на мелкие куски.
  -  Я был в плену!
  Урянх-Кадан снова забылся. Субудай принялся теребить его.
  - Не мешай!-строго отстранила Субудая Опалениха.- Не трогай!
  - Слушай ты, урусутка,- робко попросил Субудай.- Спаси жизнь моему сыну,
славному багатуру Урянх-Кадану! Я дам тебе свободу и награду, которой ты не
видела даже во сне.
  - Постараюсь и без награды. Мы и скотину хворую милуем. А он хоть и
нехристь, а душа все же человечья...
  Субудай спустился во двор, подошел к своему саврасому жеребцу, шептал ему
в ухо, дул в ноздри и слушал, что ему скажет, какой знак подаст мудрый
конь.
  - Укажи мне, мой верный товарищ: срубить ли ей голову, или одеть в
парчовую шубу? Взять ли с собой дальше в поход, или раздеть и вытолкать в
лес? Какая урусутка! Багатур - а не женщина! Я таких еще не видал...
  Конь качал головой, точно соглашаясь, и мягкими губами хватал хозяина за
рукав.


        Глава восьмая. ТРЕВОЖНЫЕ НОЧИ

                                Враг замыслов своего врага не знает.
                                        Восточная поговорка.

  Всю ночь Савелий провел в тревоге. Всматривался сквозь бойницы вдаль,
прислушивался к шуму взбаламученного города. Обычная ночная тишина вокруг
Рязани исчезла. Тысячи огней горели внизу под стенами и на равнине за
рекой, точно щедрая рука разбросала вокруг раскаленные угли. Это татары всю
ночь напролет жгли костры, безжалостно растаскивая для этого избы, сараи и
заборы. Вдали, под небосклоном, полыхали огромные пожары. На низких тучах
дрожали их багровые отблески.
  Подошли ратники. Беспокойно смотрели вдаль.
  -  Вон горит Пронск!
  -  Сказал тоже! До него верст пятьдесят будет.
  -  А что же это?
  -  Ведь в самом деле Пронск...
  -  Гляди, Соболевку подпалили!
  -  Братцы, братцы!.. Ухорскую жгут...
  -  Где?
  -  Да вон, за лесом...
  -  А не Переволоки?
  -  Нет, их пока нс тронули...
  -  Да что же это, братцы?!. Изверги проклятые!..
  -  Вон еще горит! Вон - далеко!..
  -  Это Ярустово...
  - Как Ярустово? - застонал Савелий.- Да ведь Ярустово верст тридцать за
Рязанью! - И он подумал о своих, которым советовал, в случае беды, бежать к
Пахому-рыбаку в Ярустово.
  - Зачем им ждать, пока возьмут Рязань? Что им, окаянным, тридцать верст!
Вишь их сколько! Кругом так и рассыпались. Жгут да грабят погосты...
  В стороне Ярустова зарево было особенно сильным. Яркое желтое пламя
поднялось высоко и лизало облака.
  - Дурни! - сказал молодой ратник, - Это татары себе на голову стога с
сеном подожгли.
  - Нет! Зря сказал!-возразил Савелий.-Татарам сено дороже хлеба. Кони-то
без сена пропадут... Куда эти стервецы тогда денутся? Это наши сами сено
подожгли. Будем жечь скирды и стога, татар выморим.
  -  Да! Уж им здесь не житье!.. Мы им не покоримся!
  Ночь прошла тревожно. Стража не смыкала глаз. Утром за рекой пропели
петухи. В Рязани отозвались другие. Покрытые инеем воины всматривались в
затухавшее зарево. Татарские костры продолжали мигать тысячами огней.
  Солнце поднялось над синей бахромой дальних лесов. Пробежавшие по снежной
равнине розовые лучи осветили татарские отряды, черными потоками
направлявшиеся к городу.
  Лошади и люди тащили розвальни с бревнами, жердями, досками. На стене с
любопытством и волнением толпились рязанцы и гадали, что будут делать
татары. Стали прибывать группы пленных. Вокруг них вертелись татары и
стегали плетьми, подгоняя отстававших. Со стены было ясно видно, что па
многих татарах уже надеты русские крестьянские полушубки и армяки, а
пленные идут раздетые, оборванные, многие в одних портах и рубахах.
Некоторые падали; на них набрасывались татары и били, пока те не вставали
снова или же не затихали навсегда.
  Пленные начали возводить внизу, вокруг города, деревянный забор,
складывая растасканные из домов бревна и доски.
  - Гляди, точно баранов огораживают!.. - говорили на стенах.
  -  И шкуру сдерут, как с барана...
  -  Посмотрим, кто кого! Пусть сюда, стервецы, сунутся!..
  К воротам под®ехало несколько всадников. Среди них был князь Глеб. Он
кричал, клялся, что никакого вреда никому в Рязани не будет:
  - Откройте ворота и выходите в поле! Только добро свое оставьте дома.
Свободно пойдете, куда хотите, татары пальцем вас не тронут.
  - Это Глеб Владимирович,- заволновались на стене.- Братоубийца, окаянный!
Сродственников обманом перебил. Каин проклятый!.. Недаром тебе анафему
поют!
  - Братьев сгубил, теперь родину продаешь... Кол тебе осиновый в спину!
  Со стены полетели стрелы. Ловко пущенный камень ранил Глеба. Он поспешно
повернул коня и умчался обратно.
  На рассвете камнеметная машина придвинулась ближе к городским воротам.
Татары, скрываясь за большими деревянными щитами, начали обстрел. Они
оттягивали бревно с железной чашкой на конце, опускали в чашку большой
камень. Бревно с грохотом откидывалось вперед, швыряя камень. Невдалеке, за
развалинами дома, скрывались в засаде татарские всадники, поджидая, не
выйдут ли смельчаки из ворот. Воевода Кофа приказал строго-настрого:
  - Сохраняйте свою силу! Отбивайте неверных! Но не выходите из ворот. Они
нам готовят лукавую затею!


        Глава девятая. "ЧЕЙ БОГ СИЛЬНЕЕ!"

  Вечер накануне штурма Рязани Бату-хан проводил в той же церкви. Юртджи
писали последние приказы отрядам. Самые строгие наказания угрожали тем, кто
не ворвется в город, а откатится обратно.
  Субудай-багатур сидел около Бату-хана мрачный и неразговорчивый. На
вопросы кивал головой или отрицательно подымал палец. Наконец сказал:
  - Сегодня ты, ослепительный, дал приказ о наступлении. Нельзя вернуть
пущенную стрелу. Прикажи завтра сделать из глины тысячи дзаголма, чтобы
варить мясо для пира, для праздника победы. Но эту ночь надо спать и
готовиться к бою.
  Ханы, сидевшие около Бату-хана, поддакнули и сказали обычное пожелание:
  - Да не будет у нас недостатка в кровавой войне и в пирах, залитых жиром
и маслом!
  Бату-хан забеспокоился:
  - Я приказал привести моего учителя, мирзу Хаджи Рахима.
  - Он здесь, около твоего шатра. Он охраняет иноземных мусульман,
  -  Это не его дело. Я звал его,- он должен быть здесь.
  -  Ослепительный! Он сам не идет.
  Бату-хан встал и быстро вышел из церкви. Около паперти, прижавшись друг к
Другу, сидела группа людей в больших белых тюрбанах и цветных ватных
халатах, отороченных мехом. Одни причитали, другие твердили молитвы. Около
них стоял Хаджи Рахим с поднятой рукой, в которой при ярком лунном свете
блестела золотая пайцза.
  Группа монгольских воинов стояла в нескольких шагах, подняв над головой
мечи. При каждом их движении мусульмане принимались кричать, а Хаджи Рахим
поднимал выше золотую пластинку.
  Бату-хан сказал несколько слов стоявшему рядом толмачу. Сторожившие
монголы отшатнулись. Они пытались убежать, по из т